Иштеребинт высился справа от них, медленно привлекая к себе, по мере того, как Серва вела их вдоль тыльной стороны восточного склона горы. Мать Сорвила некогда показывала ему древнюю памятку, резную печать из слоновой кости, по её словам унаследованную от какого-то южного владыки. Она посадила сына между своих скрещенных ног, и со смехом, положив свой подбородок на его плечо, рассказывала сыну о странностях этой вещицы. Она называла этот предмет зиккуратом, миниатюрным изображением тех ложных гор, которые привередливые короли, не желавшие оставлять свое тело погребальному костру, строили в качестве собственных гробниц. Его завораживали сотни миниатюрных фигурок, врезанных в стороны ступеней-террас: казалось невозможным, что ремесленник мог изготовить такие крохотные изображения. По какой-то причине, подробности эти растревожили его душу, и, понимая, что он испытывает терпение матери, Сорвил рассматривал каждую из фигурок — многие из которых были не больше обрезка ногтя младенца — и восклицал: «Смотри-смотри! Вот еще один воин, мама! Этот с копьем и щитом!» Иштеребинт не был ложной горой, если не считать плоской вершины, ему была чужда геометрическая простота зиккурата. Размером и расположением его изображений ведало зловещее буйство, ничем не сдерживаемое внимание к деталям, полностью противоречившим аккуратному и осмысленному параду фигур на террасах слоновой кости, рабам, трудящимся у основания, царственному двору, прохаживавшемуся у вершины. Даже останавливаясь, он ощущал себя мотыльком, ползущим к чему-то слишком огромному для того, чтобы быть произведением чьих-то рук. Каждый раз, когда он промерял Иштеребинт своим взглядом, какие-то предчувствия былого мальчишки — еще уверенного в том, что отец и мать будут жить вечно — вспыхивали в душе его. Он даже ощущал доносящийся из курильницы хвойный запах, слышал вечерние молитвы… И гадал, не попал ли в какой-то безумный кошмар… Проснись… Сорва, мой милый… Жизнь. Глаза его жгло, и движения его век вышли из-под контроля, когда они приблизились к замеченной сверху большой дороге — Халаринис, как называла ее гранд-дама, Летняя лестница. Сорвил и Моэнгхус пригнулись, разглядывая фигуры, бредущие без факелов по всей её длине. Серва, тем не менее, продолжала, как и прежде идти вперед. — Это эмвама, — проговорила она, завершая пируэт, ничуть не нарушивший её шаг. И с этими словами продолжила полностью безмятежно двигаться вперед. Моэнгхус последовал за ней, опустив тяжелую длань на рукоять своего палаша. Сорвил помедлил какое-то мгновение, вглядываясь в гранитную непреклонность их движения к цели, а затем занял место, отведенное ему Анасуримборами, — место позора и ненависти. Серва произнесла короткую строчку таинственных звуков, и в какой-то пяди над её головой открылся ослепительно яркий глазок, рождавший тени предметов, к которым был обращен. От эмвама ему сделалось тошно. Сорвил знал, кем они были, или по крайней мере, кем считались: человекообразными служителями, рабами нелюдей. Но, чем бы их не называли, быть людьми они давно перестали. Коротышки с оленьими глазами. Невеликие телом — самый высокий едва доставал ему до локтя — и разумом. По большей части одеждой своей они напоминали селян, однако на некоторых были мантии, свидетельствующие об определенном ранге или функции. Шедшие в гору несли с собой тяжелые грузы — дрова, дичь, стопки лепешек пресного хлеба. Отличить мужской пол от женского можно было только по наличию грудей, некоторые из женщин, однако несли собой спящих младенцев в повязках, сплетенных из на удивление пышных волос. С самого начала они окружили троих путников, разглядывая их округлившимися глазами, раскрыв рты подобно изумленным детям, переговариваясь на каком-то непонятном языке, и мелодичные голоса их казались столь же уродливыми, как они сами. Невзирая на общее смятение, они умудрялись сохранять дистанцию. Однако, природная робость скоро испарилась, и самые отважные начали подбираться всё ближе и ближе. Наконец некоторые из них осмелились потянуть к пришельцам вопрошающие пальцы, словно бы мечтая коснуться тех, в чью реальность они не могли поверить. Серва в особенности казалась объектом их полного обожания любопытства. Наконец она что-то рявкнула им на языке, похожим на тот, которым пользовалась в своих Напевах, но не имеющем ничего общего с тем, на котором говорили эмвама. Тем не менее, они её поняли. Несколько мгновений писка и визга ушло на то, чтобы эти ублюдочные создания, растолкав друг друга, расступились, предоставив чужеземцам какое-то ритуально предписанное пространство. Потом, когда толпа еще более увеличилась, и к ней присоединилось еще большее количество увечных душ, каким-то чудом они, тем не менее, соблюдали очерченный вокруг пришельцев Сервой невидимый периметр. За какую-то стражу возле них собралась такая толпа низкорослых уродцев, что зажженный Сервой магический свет уже не мог добраться до края сборища. И тем из эмвама, кто обретался во тьме, явившиеся на порог Обители люди казались, должно быть, не просто ярко освещенными фигурами, но чем то большим — какими-то образами, священными архетипами, и поэтому они предпочитали оставаться на месте, не напирая на своих убогих сородичей. Однако, более всего напрягала нутро Сорвила вонь, во всех своих оттенках человеческая, ничем не отличавшаяся создаваемой мужами Ордалии на марше: временами земная и почти что благая, на краю кисловатая и сладкая, временами смолистая, отдающая запахом немытых подмышек, слишком густая на вкус. Если бы она пахли как-нибудь по другому, к примеру лесным мхом, дохлыми змеями или нечищеным стойлом, он мог бы видеть в этой многоликой различности нечто присущее их собственной форме, нечто принадлежащее сущности, во всем отличной от его собственной. Однако их вонь, словно плотницкий отвес, указывала на то, что они представляют собой: уродливых выродков. С выкаченными глазами, кривыми спинами, обезьяньими черепами. Ужас его, в известной мере восходил к ужасу отца, которому показали урода-сына. Он никак не мог скрыть свое отвращение. — Представь себе разницу между коровой, — в какой то момент обратилась к нему Серва, — и владыкой равнины, лосем. Он немедленно понял смысл её слов, ибо в эмвама было заметно нечто сразу бычье и неустрашимое, скучная жесткость рожденных служить безжалостным господам. — Скорее между собаками и волками, — отозвался Моэнгхус, в шутку погрозивший неведомо кому кулаком, и расхохотавшийся при виде той паники, которую его тень вызвала среди карликов. Сорвил глянул на захватывающее дух зрелище, стены Иштеребинта, поднимавшиеся над ним, впереди и по бокам, и был удивлен собственным гневом. Старые жрецы Гиргаллы всегда сетовали на мирскую злобу в Храме, не как на нечто, достойное сожаления, но как на достойное прославления. «Чистые руки нельзя очистить!» голосили они строки из Священной Хигараты. Чистый мир лишен боевой доблести, лишен жертвы и воздаяния. Слава покоилась в искажении вод. Но это… эта грязь не могла родить славу, это зло могло породить только трагедию — карикатуру. Злобы мира сего, он начинал понимать это, были намного сложней его благ. К распущенности Анасуримборов он мог добавить теперь уродство эмвама. Быть может, благочестивые дураки не без причины принимали простоту за истину. Мир был не столь примитивен, как Сакарп, в нем существовали шранки, в нем жили люди, а место между ними занимали тупые твари. Неужели ты такой дурак, Сорва? Нет. Нет, отец. Сорвил сделал все возможное, чтобы не обращать внимания на сборище мелких тварей. Трое путешественников поднимались, преодолевали уклон, хотя скорее могло показаться, что их несет поток голов, плеч и заплечных мешков, выхваченных светом Сервы из ожившей тьмы. Они шли мимо столпов, стоявших возле дороги. Казалось, что они были сложены из мыла, настолько неясными и расплывчатыми сделались вырезанные на них фигуры. Единственной общей чертой их всех, кроме размера, был изображенный под капителью лик, превращенный веками в какое-то подобие рыбы, и обращенный, по мнению Сорвила, в сторону юга, вне зависимости от того, куда бы ни поворачивала дорога. — Если люди обожествляют места, нелюди почитают дороги… — пояснила Серва, заметив его удивленный взгляд. — Летняя лестница когда-то была их храмом … Уверовавший король посмотрел на неё, только для того, чтобы взглянуть наверх колонны, мимо которой она проходила в толпе — на аиста бледного и изящного на фоне бесконечной ночной пустоты. Страх не позволил его взгляду задержаться подольше. — Пройти по этой дороге значило очиститься, — продолжила она, измеряя взглядом предстоявшую перед ними горную стену, — очиститься от всего, что может испачкать собою Глубины. Он поежился, вновь обратив внимание на плотское уродство эмвама. Так, наконец, в сопровождении отпрысков выродившегося племени достигли они Киррю-нола, легендарного Высшего Яруса Иштеребинта. Гора к этому времени поглотила Гвоздь Небес. Притенив ладонью зажженный Сервой свет, Сорвил едва мог различить что-либо ещё, кроме разящей тьмы. Он кое-как распознавал чудовищные лики, висящие на такой высоте, от которой ломило шею и другие, подобные украшавшим столпы вдоль дороги процессий, и взиравшие по диагонали на юг. Он скорее угадывал, чем видел циклопические тела под ними. Тишина, сразу тревожная и почтительная, легла на эмвама. Они начали оглядываться по сторонам, бросая лихорадочные взгляды на то, что по его догадке являлось утробой ворот. Обветшавшая Летняя лестница приготовила его к здешней разрухе. Однако даже медленная, тяжелая, продолжительная манера их приближения, даже всепоглощающая тьма не могли притупить его чувства для восприятия масштаба этого чудовищного уродства… Какое место. Дрожь началась как щекотка, скорее в дыхании, чем в теле, однако за считанные сердцебиения она проняла его до костей. Обхватив себя руками, он стиснул зубы так, чтобы они не стучали. — Представь себе наших древних пращуров, — проговорила, обращаясь к нему Серва, лицо которой сделалось странным в столкновении света и теней. — Представь себе, как они штурмовали эту Обитель с хрупкими бронзовыми мечами и кожаными щитами в руках. Он посмотрел на неё непонимающим взором. — Многие считают, что упыри так просто пали перед Племенами людей, — пояснила она, взирая на окружающие высоты и омывая своё лицо чистотой таинственного света, — и подставили под их мечи свои горла. Узнавая подобные факты, он приходил в ещё большее волнение. Они не уменьшали его невежество. — Да окажется наше племя столь же удачливым, — пробормотал Моэнгхус. Возвышавшийся над эмвама, он напоминал косматого и могучего воина из преданий, одного из «множества буйных», так часто упоминаемых в Священном Бивне. Тишина властвовала над последовавшими мгновениями, удивительная тем, что вокруг них собрались сотни эмвама. Отдельные шумы, конечно же, раздавались — пронзительные голоса ночных насекомых, глухой кашель и шмыгание носов, однако душа умеет не замечать подобные мирские звуки, она внемлет тому, что должно быть услышано. Сорвил даже посмотрел вверх, убежденный в том, что слышит шипение Суриллической Точки. Он заметил белые крылья, промелькнувшие за верхним пределом света. И исчезнувшие… Дрожь овладела им. Он бросил взгляд на брата с сестрой, словно опасаясь открытия. Имперский принц смотрел на сестру, шедшую, вглядываясь в черноту, несколькими шагами впереди. И хотя Сорвил никогда не думал иначе, власть свайальской гранд-дамы казалась в этот момент абсолютной. — Что думаешь? — Спросил Моэнгхус. — Эти эмвама — хороший знак… — ответила она, не оборачиваясь. — Однако меня смущают руины… Многое переменилось здесь с той поры, когда Сесватха стоял на этом месте. — Руины? Она повернулась к нему, столь же невозмутимая как всегда. Рот её приоткрылся. Глаза сверкнули как два Гвоздя с первым немыслимым слогом. — Тейроль… Она запрокинула голову назад, чтобы увидеть Обитель, простерла руки, дабы вместить в себя гору во всей её необъятности. Окружавшие её эмвама взвыли и бросились врассыпную… Суриллическая Точка погасла. Её сменила линия, обладавшая достаточным блеском, чтобы разделить на части иссиня черную тьму, световой надрез, мгновенно проявившийся на всех предметах, начиная от поверхности под её руками до самой вершины этой пустоты, расширявшийся, словно приоткрылась дверь высотой во все мироздание… Стержень Небес. Подобный ему воздвиг Эскелес на унылых пустошах Истыули; однако если в его руках Стержень осветил лиги, заполненные звероподобными шранками, то в руках Сервы он высветил совершенно другою рать, повисшую словно на каменных крюках. Моэнгхус выругался и рявкнул на сестру на том же самом неведомом языке. — Мы — дети Аспект-Императора… — проговорила она бесстрастным тоном. — И по рождению нашему имеем право на свет. Странное уханье прозвучало среди эмвама, глухие удары в грудь были подобны овации. Сорвил только моргал раскрыв рот. — Прежде это место носило имя Ишориол, Высокий Чертог, — говорила Серва, возвысив голос над неразборчивым ропотом эмвама. — Из всех Великих Обителей, один лишь Сиоль снискал большую славу… Здесь, в такой близи от Плачущей горы, казалось, что свет вырезает в небе каверну. Только огромные лики остались не такими, как он представлял. Привидевшиеся было ему воинские тела, оказались на деле жреческими, подобные утесам конечности скрывались под монашескими одеяниями, руки сомкнуты внизу, как бы для того, чтобы помочь кому-то взобраться, колени казались башнями. Деревья успели населить изгибы их рук, загнутых словно когти или прямых. Кусты и трава проросли всюду, где изображенная в камне ткань сложилась в складки, так что оба колосса казались одетыми растительностью. Сами лица определенно принадлежали нелюдям, хотя и казались зловещими, ибо были обращены на юг, но не смотрели на дорогу процессий или вдоль нее. Растительность затягивала и веки, похожие на днища ладей. — Целую эру Обитель предавала свою мудрость нашему племени, отправляя сику, своих бессмертных сыновей советовать нашим королям, наставлять наших ремесленников, учить наших ученых… Ниль’гиккас предвидел гибель своей расы, он знал, что мы переживем её… Главный вход находился между титаническими фигурами… Нечестивое Зерцало, Соггомантовые врата. По бокам от главного входа располагались еще два портала — в половину его высоты, над которыми буйствовали статуи. Двери, кованные из нимиля, были распахнуты настежь и лежали сорванные с петель, отбрасывая свой блеск на грязный камень и груды обломков, однако в жерлах проёмов царил черный мрак. Створки Нечестивого Зерцала тоже лежали на боку, стеной, как будто бы утыканной сплавленным с камнем битым стеклом, однако то было вовсе не стекло, это был соггомант — тысячи золотых осколков добытых в Ковчеге. Но если Стержень Небес не мог пронзить тьму меньших ворот, здесь он сверкал словно свеча, поднесенная к оку слепца, освещая повергнутый в хаос монументальный чертог. Легендарные врата, отгородившие Гору от Великого Разрушителя, были взломаны изнутри… — А потом явился Мог-Фарау, — продолжила она, — и все племена Севера были отброшены. Ниль’гиккас отступил и эти ворота были закрыты. Ишориол стал Иштеребинтом, Высоким Оплотом… И всё уцелевшее знание наставничества ушло на Юг вместе с Сесватхой. Иштерибинт, насколько он понял, был не столько лишен своей природной наружности, сколько переоблачен в безумные сложности собственной души. История. Образ и подобие. Вера. Все те предметы, о которых Анасуримборы распространялись с философским презрением, вписанные в живую скалу, плита за плитой, строка за строкой. Единственное различие заключалось в том, что писано было не буквами, хотя зрение настаивало на том, что повсюду он видит именно их. И не резьбой по камню… Письменность заменяли статуи, бесчисленные статуи, шествовавшие в бесконечных процессиях, каким-то образом извлеченных из каменной шкуры горы. Сорвил понял это благодаря разрушениям, столь озаботившим Серву. Некоторые секции отошли от стены словно слои обветшавшей штукатурки, в то время как другие несли на себе следы титанических ударов, оставивших после себя глубокие рытвины, в которых мог бы укрыться человек. Еще он понял, что при всем своем преувеличенном, раздутом мастерстве, Иштеребинт представлял собой место запустения, старости и смерти. Непогода, тяготение и нападения врагов неторопливо и неотвратимо раздевали, обнажали его. Трещины целыми реками бороздили каменные фасады, в них вливались ветвящиеся притоки, протекавшие сквозь ущелья, проложенные в гранитной вышивке. Обломки громоздились в кучи у подножья каждого обрыва, в некоторых местах достигая высоты стен Сакарпа, а может и превышая их. Разбитые смыслы. — Высокий Оплот утратил своё благородство, — сухо усмехнулся Моэнгхус. Сорвил разделял его плохие предчувствия. Союзник, который не в состоянии сохранить в целостности собственные стены, союзником не является. — Упыри различны, брат. Некоторые из них — нечто меньшее, чем человек, другие — нечто большее, a некоторые непостижимы. Имперский принц ухмыльнулся. — Что такое ты говоришь? Сорвил видел, что несмотря на все почтение, с которым Моэнгхус обращался к сестре, он все- таки видел в ней то докучливое дитя, каким она прежде была. Мрачный взгляд со стороны сестры. — Только то, что смирение более пошло бы нашему отцу. Моэнгхус бросил на Сорвила пренебрежительный взгляд. — А если они решат, что Отец нарушил условия Ниома? — Ниль’гиккас был другом Сесватхи.