Интонация её как обычно оставалась безразличной, однако Сорвил каким-то образом понял, что она, мягко говоря, не совсем убеждена. — Ба! Только посмотри на это, Серри! Посмотри! Как, по-твоему — это дом здравомыслящего короля? — Ни в коем случае, — согласилась она. Эмвама юлили вокруг, наблюдая за людьми с удивлением, которое несколько искажала ненормальная величина их глаз. — Помнишь, что говорил нам отец, — настаивал на своем Моэнгхус. — Сбитый с толку всегда стремится к безопасности правил. Именно поэтому был так важен Ниом, поэтому была так важна — большой палец ткнул в сторону Сорвила — ненависть этого каг! Гранд-дама нахмурилась. — Что же ты хочешь, чтобы я сделала? — Того, что хотел с самого начала! — Нет, Поди. Мнения брата и сестры явным образом схлестнулись, и каким-то образом Сорвил понял, что Моэнгхус намеревался убить его — не сходя с места, если сумеет. — Кто это владеет тобой, Серри, дунианин или мамочка? — Я же сказала тебе: нет. Моэнгхус бросил на Сорвила взгляд полный едва сдерживаемой ярости. — Йул’ириса как-как меритру… — проскрежетал он, обращаясь к сестре. И хотя Сорвил не понял ни единого слова, ухо его души подсказало: а если я случайно сверну ему шею? — Никакой разницы. Что-то в её голосе приковало к себе взгляды обоих мужчин. Упыри. Они приближались. Так стояли они, боясь вздохнуть, на Высшем Ярусе перед Соггомантовыми воротами, Уверовавший король и дети Аспект-Императора. Ропот пробежал по толпе, хотя лишь находившиеся впереди эмвама могли заметить приближение своих не знающих старости господ. У ужаса есть собственные глаза. Тварями овладело раболепное рвение, подобное тому, в которое впадает побитая собака. Теперь они не столько толпились возле троих путников, сколько жались к ним, натужно и лживо улыбаясь, хотя глаза их наполнял тихий ужас. Один из них даже вцепился в его руку — детской, но мозолистой и шершавой ручонкой. Сорвил обнаружил, что ответил на невольное рукопожатие. И в охватившем его в одно мгновение безумии понял, что брат с сестрой мучили его не потому, что он видел их кровосмесительную близость — мукой был сам инцест! Они терзали его, потому что условия Ниома требовали, чтобы он ненавидел Анасуримборов… Они нуждались в свидетельстве того, чего Богиня никогда не позволила бы им увидеть. A теперь они решили, что обречены. Что же он сделал? Молодой человек замер, раздираемый противоречиями. Нелюди, населявшие Иштеребинт появились из малых правых ворот немыслимой на земле чередой. Если камни и мох впитывали свет, они отражали его, невысокие радужные силуэты, под далекими, покрытыми изображениями высотами. В походке их не читалось ни спешки, ни тревоги. Моэнгхус выругался, напрягаясь всем телом. — Ничего не говорите, — велела Серва обоим мужчинам. — Поступайте как я. По мере приближения, фигуры Ложных Людей становились все ярче, так сверкали их длинные, до пят кольчуги-хауберки. Фарфоровые безволосые лица. Глаза черные, как обсидиан. Кожа бледная как тающий снег. Сам облик их стиснул сердце Сорвила. Светлые лица. Узкие в бедрах и широкие в плечах. Властные без малейшей наигранности — уверенные в собственном неоспоримом превосходстве в изяществе, форме тел, в величии. Но с каждым шагом нечто вцеплялось изнутри в душу Сорвила: паника, древняя паника его расы — осознание не чего-то иного, но чего-то украденного. И если эмвама вызывали отвращение тем, что были малы, нелюди отталкивали от себя тем, что были большим, тем, что достигли того, что люди собирают по капельке в меру каждой человеческой души. И это делало их Ложными, бесчеловечными… То, что рядом с ними люди становились зверями. Не стоит удивляться, что Боги потребовали их уничтожения. Упыри стали расходиться веером за спиной первого из них, того, на груди которого висели полоски меха. Стержень Небес сверкал надо всем — колонной, вырезанной из солнца, такой высокий, что тени собрались в лужицы возле обутых ног. Хауберки нелюдей, только что казавшиеся хитиновыми зеркалами, рассыпали свет прахом, змеившимся и искрами пробегавшим вверх и вниз по их фигурам. Черные рукоятки мечей высились за плечами. Тихие стоны и жалобные негромкие шепотки послышались среди эмвама. Пальчики в его руке превратились в когти. Сердце Сорвила заколотилось. — Не говори ничего, — пробормотала ведьма-свайали. Один из нелюдей, на груди которого болталось ожерелье из шкурок — человеческих скальпов, вдруг понял Сорвил — пролаял неведомые слова, голосом глубоким и напевным. Вся толпа эмвама почти единым движением пала ниц, так что ему показалось, что обрушилась сама земля. Сорвил пошатнулся от внезапного головокружения, сжал в кулак уже пустую ладонь. Они с Моэнгхусом посмотрели на Серву, однако, казалось, что она находится в таком же недоумении как они сами. — Анасуримбор Серва мил’ир, — крикнула она. — Анасуримбор Келлхус иш’алуридж пил… Главный среди нелюдей пролаял следующую команду — на языке эмвама, понял Сорвил — однако распростертые вокруг них фигуры никак не отреагировали. Сверхъестественное существо остановилось в десяти шагах перед Сервой, нимилевые полы его кольчуги рассыпали искорки света, на мраморном лице не отражалось никаких чувств. Бледные как мертвецы спутники остановились свободной группой позади него. — Ниоми ми сисра, — вновь начала Серва, на сей раз тоном заискивающим и умиротворяющим. — Нил’гиша сойни… — Ху’джаджил! — Выкрикнул главный среди нелюдей. Серва и Моэнгхус почти немедленно пали на колени, припав лицом к растрескавшимся плитам. Растерявшийся Сорвил запоздал с движением, и поэтому увидел как эмвама, находившийся позади Моэнгхуса, быстрым, как взмах собачьего хвоста, движением, нанес дубинкой удар в основание черепа имперского принца. Сорвил закричал, попытался освободиться от коварных маленьких тварей, однако небольшая мозолистая ладонь ухватила его вместе с множеством других — тянущих, дергающих, щипающих, бьющих. Он услышал, как Серва что-то отчаянным голосом прокричала на ихримсу. Успел мельком заметить, как Моэнгхус, рыча, поднялся на ноги, разбрасывая несчастных карликов движением плеч, отмахнулся от удерживающих его рук… Однако внезапный удар погасил свет в его глазах, заставил подкоситься ноги. Чьи-то руки. Визг. Вонь и чернота. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Момемн Люди, принадлежа к природе, воспринимают собственную сущность как Закон, если им кажется, что её ограничивают, и как природу, когда она представляется им буйной и непокорной. Таким образом, некоторые мудрецы утверждают, что людей от зверей отделяет умение лгать. — Мемгова, Книга Божественных Деяний Начало Осени, 20 год Новой Империи (4132, Год Бивня), Момемн — Лови, — кличет на закате Шлюха Момемнская… Однако персик и так уже в его руке. В обширном и пустом мраке Ксотеи, Дар Ятвер стоит неподвижно возле идола своей Матери, наблюдая за тем, как несколько нетвердо стоящих на ногах жрецов поднимают и уносят мертвую плоть своего шрайи. Трое из них плюют на пол у его ног. Инкаусти уводят его, и он смотрит назад, видит себя стоящим в тени позлащенной Матери. Горны сдирают кожу с неба. Мотыга и Земля! Мотыга и Земля! Жестокий Момемн лежит в бесчестье, пораженный от Книги за свои беззакония. Императрица взывает. И голос её проносится над последними лучами солнца. — Лови… Он не столько умывается, сколько стирает кровь со своих ладоней. К ним присоединяется худощавая, в странном облачении девушка по имени Телиопа, утонченность которой умаляется до простоты. — Там кто-то был, когда это случилось, — объясняет он ей, и видит, как она исчезает во всесокрушающей черноте. Императрица бросает персик… — Лови. Он погружает в воду пальцы, они коричневые, но вода вокруг них расцветает алым облачком. Императрица смотрит ему в лицо. — Что ты сделал… Как это оказалось возможным? Алые как рубин бусинки повисают на его пальцах. Он склоняет ухо, чтобы послушать: вода щебечет так тихо, но рябь от капель этих распространяется на все Сущее. Все творение. Горны ревут. Черный город напряжен, взбаламучен. — Лови. Своды оседают, становятся на колено, потом на другое. Матерь проливает слезу, забирая данное ею. Он видит как собственными руками мечет разбитое, видит как пошатнулся Аспект-Император, как исчезает он под пятою Матери. Он отворачивается от моря, от солнца, парящего над водами и вонзающего лучи свои в спину темных вод; он взирает на утомленные летом поля юга; он видит себя стоящим на зеленом холме, и смотрящим на то место, где находится сейчас, оставаясь возле императрицы. Матерь удерживает его заботливыми, но грозящими погибелью руками. Келлхус часто журил Эсменет за её постоянные дурные предчувствия. Он напоминал ей о том, что люди, вопреки их собственным самозабвенным уверениям, добиваются послушания в той мере, в которой жаждут власти. «Если в своем положении ты не можешь доверять им, говаривал он, ищи утешения хотя бы в их жадности, Эсми. Раздавай свою власть как милостыню, как молоко, и они как котята прибегут к тебе… Ничто не делает людей настолько кроткими, как честолюбие».