Усмешка попыталась погнать мрачное выражение с лица Саубона. — Разве мы не заняты именно этим? Пройас подавил внезапно нахлынувшее желание заорать. Что происходит? Что в самом деле происходит? — Чт-что он делает? — Вскричал он, вздрогнув оттого, что услышал в своем голосе немужественную нотку, и попутно обнаружив, что ударяется в мятеж и измену потоком уже более окатанных и белых слов. — Я-я до-должен… Я должен знать, что именно он делает! Долгий, непроницаемый взгляд. — Что он творит? — уже едва ли не взвизгнул Пройас. Саубон повел плечами, откинулся назад. — Я думаю, что он испытывает нас… готовит к чему-то… — Так значит он — Пророк! При всем уме и своего рода варварской нескромности, всегда характеризовавших Коифуса Саубона, ему было присуще стремление доминировать над равными себе. Он позволял себе ухмыляться даже в присутствии своего Святого Аспект-императора. Однако теперь первая искра неподдельной тревоги затуманила его взгляд. — Ты жил в его тени не меньше меня… — Короткий смешок должен был изобразить уверенность. — Чем еще он может быть? Дунианином. — Да… — отозвался Пройас, ощущая, как одолевает его дурнота. — Чем еще он может быть? Таковы некоторые люди. Они будут смеяться, будут отвергать просьбу, которую слышат в чужом голосе, чтобы лучше спрятать собственную нищету. Им необходимо время, чтобы отложить эфемерное оружия и панцирь двора. Два десятка лет обитали они с Саубоном в свете откровения Келлхуса Анасуримбора. Двадцать лет они исполняли его приказания с бездумным повиновением, предавая мечу немыслимое количество ортодоксов, воспламеняя плотские вместилища обитателей Трех морей. Вместе они творили всё это, Правая и Левая рука Святого Аспект-Императора. Оставив жен и детей. Нарушая все былые Законы. И все это время их смущало только трагическое безрассудство убитых ими. Как? Как могут люди отводить свой взгляд, когда свет Господень настолько очевиден? Да они вляпались в это дело совместно. И даже гордый и порывистый Коифус Саубон не может отрицать этого. — Я понимаю это так, — неторопливо обдумывая слова проговорил король галеотов и экзальт-генерал, — он готовит нас к какому-то кризису… Кризису веры. Святотатственно и даже богохульно приписывать … тактические соображения своему Господину и Пророку. И тем не менее это казалось разумнее, трезвее — чем заледеневший поток его собственных мыслей. — Почему ты так говоришь? Саубон поднялся на ноги и рассеянным движением провел пальцам по голове. — Потому что мы — живое писание, для начала… A писание, если ты не заметил этого, основывается на горестях и несчастьях… — Снова догадка, снова проникновение в суть того, что означают слова, для чего они предназначены. — И еще потому что он сам говорит это. Он редко говорит что-либо, не сославшись на Кельмомаса и участь древнего аналога Великой Ордалии… Да… что-то грядет… Что-то такое, о чем знает только он сам. Пройас не смея дохнуть, глядел на него. Казалось, что он не может шевельнуться, не разбередив память о собственных синяках. — Но… — И после всего этого времени, ты все еще не до конца понимаешь его, так? — А ты понимаешь? Саубон взмахнул рукой, как это делают раздраженные вопросами галеоты. — Ты считаешь меня упрямым. Наемником. Не ровней тебе. Я знаю это — и он тоже знает! Но я не обижаюсь, потому что считаю тебя упрямым и нестерпимо благочестивым. И мы постоянно соперничаем между собой, каждый тянет веревку совета в свою сторону… — И что же? — А то, что это театр! — воскликнул Саубон, широко разводя в сторону перебинтованные руки. — Разве ты сам не видишь? Все мы здесь марионетки! Все до единого! Пророк он там или нет, но наш Святой Аспект-Император должен управлять тем, что видят люди … Каждый из нас исполняет свою роль, Пройас, и никто не вправе выбирать, какую именно. — Что ты говоришь? — Что наши роли еще следует написать. Быть может тебе суждено быть дураком… или предателем… или страдальцем-скептиком… — тусклый взгляд, полный веселья и слезливого пренебрежения. — Ведомо это только ему! Пройас мог только смотреть на него. Саубон ухмыльнулся. — Быть может, ты сумеешь перенести грядущую катастрофу только будучи слабым. Пройас поежился — по материальной сущности его ходили волны — как в полной воды сковороде. Он шумно дышал, сотрясаемый бурей чувств. Огоньки светильников кололи глаза. Слезы струились по его щекам. Он бросил сердитый взгляд на Саубона, понимая, что того донельзя смущает его внешний вид. — Итак… — начал он, но тут же осекся, ибо голос его дрогнул. — Итак, какова же в этом твоя роль? Саубон внимательно смотрел на него. В первый и последний раз в своей жизни Пройас мог видеть на его лице жалость. Взгляд голубых глаз Саубона, сделавшихся еще более свирепыми из-за окружающих их морщин и седеющих бровей, переместился к пальцам собственных ног, словно бы вцепившимся в землю. — Та же, что у тебя, надо думать. Пройас уставился на собственный пояс. — Почему ты так считаешь? Саубон пожал плечами. — Потому что он говорит нам одно и то же. Слова эти пронзили его стыдом… каждое дыхание и движение пронзали стыдом Уверовавшего короля Конрии. Некоторые секреты слишком громадны, чтобы их можно было нести. Надо расчистить под них пространство. — А он … Безумие. Этого не может быть… Саубон нахмурился. — Что он… — Отрывистый хохоток. — случалось ли ему поиметь меня? Весь воздух вокруг… высосан и непригоден для дыхания. Взгляд, только что встревоженный и недоверчивый, сделался совершенно ошеломленным. Уверовавший король Галеота закатился в припадке кашля. Вода полилась из его носа. — Нет… — выдохнул он. Пройас только что полагал, что смотрит на своего двойника, но когда Саубон шевельнулся, шагнул к порогу, заложив руки за голову, обнаружил, что смотрит на то место, которое тот занимал. — Он говорит, что он безумен, Саубон. — Он-он так тебе и сказал? Вечное соперничество, каким бы оно ни было, внезапно оказалось самой прочной из связей, соединявших обоих полководцев. Во мановение ока они сделались братьями, попавшими в край неведомый и опасный. И Пройасу вдруг подумалось, что возможно именно этого и добивался их Господин и Пророк: чтобы они, наконец, забыли о своих мелочных раздорах. — Так значит он оттрахал тебя? — Вскричал Саубон. Попользоваться мужчиной как женщиной — считается преступлением среди галеотов. Это позор, не знающий себе равных. И окруженный со всех сторон визгливыми ужасами, Пройас понял, что навек запятнал себя в глазах Коифуса Саубона, тем что в известной мере сделался женоподобным. Слабым. Ненадежным в делах мужества и войны … Странное безумие опутало черты Саубона клубком, в котором переплелись безрассудство и ярость. — Ты лжешь! — Взорвался он. — Он приказал тебе сказать это! Пройас невозмутимо выдержал его взгляд и заметил много больше, чем рассыпавшаяся перед его хладнокровием ярость его собеседника. A заодно понял, что если претерпеть насильственные объятия их Аспект-Императора выпало на его долю, то самому страшному испытанию все же подвергается Саубон… Тот из них двоих, кто в наибольшей степени ополчился против ханжества его души. Статный норсирай расхаживал, напрягая каждое сухожилие в своем теле, тысячи жилок бугрили его белую кожу. Он огляделся по сторонам, хмурясь как отпетый пьяница или седой старик, обнаруживший какой-то непорядок. — Это все Мясо, — коротко взрыднул он. И без какого-то предварения метнулся к блюду и отшвырнул его к темной стенке. — Это проклятое Мясо! Внезапный его поступок удивил обоих. — Чем больше ты его ешь… — проговорил Саубон, разглядывая стиснутые кулаки. — Чем больше ешь… тем больше хочешь. В признании есть собственный покой, своя сила. Лишь невежество столь же неподвижно как покорность. Пройас полагал, что сия сила принадлежит ему, особенно с учетом предшествовавших волнений и слабости. Однако охватившее его горе мешало заговорить, и читавшееся на лице отчаяние перехватило его горло. — Саубон … что происходит? Бессловесный ужас. Одна из лампад погасла; свет дрогнул на континентах и архипелагах, сложившихся из пятен на холщовых стенах. — Никому не рассказывай об этом, — Приказал Коифус Саубон. — Неужели ты думаешь, что я этого не понимаю! — Внезапно вспыхнул Пройас. — Я спрашиваю тебя о том, что нам теперь делать? Саубон кивнул, буйство в соединении с мудростью наполняло его взгляд, казалось по очереди одолевая друг друга, не позволяя главенствовать ни той, ни другой стороне — словно два зверя, катающихся клубком в поисках какого ни на есть равновесия.