— Знаешь что? Самонадеянность не ускользает от её внимания. Так долго сомневаться в собственных словах, в собственной миссии, а потом вдруг, разом, увидеть её с такой ясностью, на которую он даже не мог надеяться — для того лишь, чтобы обнаружить, что она не верит в него. Она вздыхает. — Знаю, что Аспект-Император есть зло. Идиллический горный ветерок подхватил эти слова. Старый колдун открыл от изумления рот. — Но как ты могла… как ты могла узнать подобную вещь? Она поворачивается к сидящим над ними дунианам, смело смотрит в их сторону. Оба отвечают ей таким же взглядом, сохраняя полную неподвижность. — Потому что он — дунианин. Она видит, что старый волшебник смотрит в её сторону, озадаченный и встревоженный. — Нет, Мимара, — говорит он основательно помолчав. — Нет. Он был дунианином. Эти слова внезапно рождают в ней удивительный гнев. Почему? Почему он всегда — всегда! — расстается с монетой своих сомнений? А их у него столько, что Акка мог бы озолотить весь мир, при этом не обеднев. Она поворачивается к нему с лукавым гневом. — Нам не обогнать их — таких, какие они есть, Акка. — Мимара… — говорит он тоном наставника и учителя. — Ты путаешь действия и сущности. — Грех использовать других! Они уже спорят. Он подбирает слова осторожно и со снисхождением. — Вспомни Айенсиса. — Использовать — это просто способ читать… Все «используют» всех, Мимара — все и всегда. Нужно только смотреть уверенными глазами. Уверенными глазами. — Ты цитируешь Айенсиса? — Издевательским тоном говорит она. — Ты приводишь аргументы? Старый дурень! Это ты затащил нас в такую даль. Ты! Сам говорил: хочешь узнать человека, расспроси о его предках. И теперь, когда я рассмотрела этих предков — самим Оком Бога, никак не меньше! — ты начинаешь утверждать, что происхождение ничего не значит? Молчание. — Ты всегда был прав насчёт него! — настаивает она, сразу и упрекая и заискивая. — Ты, Акка! В боли и гневе ты обратился к своему сердцу, и твое сердце сказало правду! Аспект-Император — зло. — Но… — Разве ты не видишь? Этот зал с костями матерей-китих! — это и есть то, что Келлхус сотворил с моей матерью — с твоей женой! Он превратил её чрево в инструмент, а сердце в погремушку! Какое большее преступление, какое более чудовищное злодеяние можно совершить? И она впервые понимает глубинный ход своей ярости, укол и муку её собственных грехов, совершенных ею в отношении матери. Эсменет, вымотанной собственной матерью-гадалкой, истерзанной голодом, вынудившим её продать собственную дочь, вновь обессиленной мужской жестокостью имперского двора и поверженной собственным ложным мужем. Её ложным Богом. А Мимара стремилась лишь наказать её — наказать свою собственную кровь! Нечто — должно быть ужас — перехватило в этот миг её дыхание, внезапное, глубинное осознание всех совершенных ею злодеяний. То, как мать пыталась научить её каким-то основам садоводства, а Мимара намеренно уколола палец. Как она подробно рассказывала маме том, как её домогались, чтобы Эсменет мучилась от стыда и горя. Как она цеплялась за страхи и ошибки матери, обвиняя её в слабости, нечистоте, не способности соответствовать императорскому сану. — Императрица! Императрица? Куда тебе… да ты и своим лицом-то владеть не умеешь, не говоря уж об империи! И как она хохотала, когда мать удалялась в слезах… Ты и своим лицом то владеть не умеешь … Оком своей души она и сейчас видит мать плачущей, обнимающей шелковые подушки в поисках любви и доверия. Засыпанную укорами и упреками, посрамленную снова и снова. И одну, всегда одну, вне зависимости от того, к кому она обращалась… И только этот человек, Друз Ахкеймион, действительно любил её, действительно шел ради неё на жертвы. Только он обращался с ней с тем достоинством, которого она заслуживала, a её интригами заставили предать его … Превращенную в подобие этих самых китих. Мимара не способна глотнуть, не может дышать, такой тяжестью чувство обязанности обрушилось на неё, тяжестью вещей трагических и неотвратимых. Она сама прозревала Оком это непостижимое видение в Косми, и потому знает, что она спасена. Вот только знание это сделалось неотделимым от разъедающего кожу, выдирающего волосы стыда. Её следовало осудить, бросить в вечный огонь… Корабль скрипит на волнах винноцветного моря, корабль работорговцев… Мамочка… рыдает маленькая девочка, внимая тяжелым шагам на палубе. — Анасуримбор Келлхус — дунианин, — говорит женщина старому волшебнику, стараясь угомонить бурю, разыгравшуюся в её сердце. Мааамочка, ну, пожалуйста! — В той же мере, как эти двое. Пожалуйста, пусть они остановятся. Старый волшебник видит причину её гнева, замечает разыгравшуюся в её душе бурю, губящую всякую надежду. Она понимает это, потому что он колеблется. — Что ты сказала? — Наконец спрашивает он. Собственный голос ошеломляет её, столько в нем расчета и холода. — Что ты должен убить их. Он знал. Он наперед знал, что она потребует именно этого. Она смогла сказать это — словно дунианин. — Убийство. Она поворачивается к двоим соглядатаям, зная, что они могут узреть её мрачные намерения, но нимало не беспокоясь об этом. Она отрывисто хохочет, звук этот заставляет старого волшебника бросить на неё хмурый и полный тревоги взгляд. Она смотрит на него, на мужа и отца, во взгляде её злоба и торжество. — Убить дунианина — не убийство. Они сидели бок о бок на останках того, что ранее было северо-западным бастионом, наблюдая за спорящими внизу стариком и беременной женщиной. Солнце выглянуло меж вершинами гор на востоке, холодное в этой продутой ветром пустыне, неспешно и неотвратимо выбираясь из-за пазухи ночи. Вздохнули ели. Восход обрисовал контуры хребтов и ветвящихся ущелий, очертив острые углы контрастными тенями. — О чём они говорят? — Спросил мальчик. Выживший ответил, не отрываясь от собственного исследования. Их язык не поддался ему, однако иной, бессловесный язык душ этих пришельцев говорил с едва ли не болезненной ясностью — как у Визжащих, только более сложно. Словами грохочущих сердец и стиснутых рук. Движениями мышц в уголках глаз и рта. Частотой морганий… — Женщина хочет уничтожить нас. Мальчик не удивился. — Потому что она боится нас. — Они оба боятся нас — и мужчина больше чем женщина. Только она ещё и ненавидит нас так, как не способен ненавидеть старик. — Она сильнее? Бросив короткий взгляд, Выживший кивнул. — Она сильнее. То, что из этого следовало, понять было легко. Раз она сильнее, победит её мнение. — Нам надо бежать? — Спросил мальчик. Выживший сомкнул глаза, перед внутренним взором его предстали тела гибнувших в пещерах собратьев — как воспоминания, но не как возможность. — Нет. — Нам надо убить их? При всех сложностях подобного неожиданного поворота событий, Выжившему не нужно было входить в вероятностный транс, чтобы отвергнуть эту линию действий. — Старик — Поющий. Он сильнее нас. Он как раз находился на стенах, когда захватчики выплыли из анфилад леса, приблизились к бастионам, возвышавшимся над открытым полем, а глаза их и рты исторгали огонь. Ему не нужно было зажмуриваться, чтобы видеть, как падали со стен его братья, охваченные ореолами испепеляющего пламени.