— Десятилетия. — Из-за твоего отца. — Да, из-за моего отца. — Однако её подозрительность родилась недавно. — Да. Однако, это нечто большее, чем просто подозрительность. — Она презирает нас… Из-за того, что увидела здесь? — Да. В Верхних Галереях. — В Родительской? Образ: она стоит в облачке голубоватого света, растрепанная и несчастная, глаза её полны гнева и осуждения. — Она считает нас непотребной грязью. — Но почему? — Потому что братья использовали в качестве инструментов всё — даже женское чрево. Мальчик повернулся к нему. Солнце осветило отдельные волоски пушка, покрывавшего его голову. — Ты не говорил мне об этом. — Потому что наши женщины мертвы. И Выживший объяснил, как случилось, что во время первого Великого Анализа древние дуниане отвергли все обычаи, препятствующие им созерцать Кратчайший Путь без всяких предрассудков и ограничений. Обнаружившиеся различие между отдельными дунианами в области интеллекта заставило их заметить то препятствие, которым на этой пути становится отцовство и внешность. Одного обучения недостаточно. Сама идея о том, что Абсолют можно познать путем простого размышления, о том, что люди от рождения обладают природной способностью постичь Бесконечное, была отвергнута как праздное заблуждение. Заблуждение плоти, решили они. Души их опирались на свою плоть, и плоть эта была не способна понести Абсолют. И они сочли, что только направленное размножение может помочь им, и был решено, что мужчины и женщины должны размножаться только в том случае, если дают качественное потомство. — За прошедшие века облик полов изменился согласно собственной функции, — подвел он итог. Мальчик смотрел на него… такой открытый, такой слабый по сравнению с тем, каким мог бы быть, и вместе с тем непроницаемый, словно камень, по сравнению с парой пришедших извне людей.. — Так значит она похожа на Первых Матерей? Единое, неторопливое движение век. Образ ветвей. И затихающий звук чавканья в темноте. — Да. Визжащие, в конечном итоге, стали отгрызать свои конечности и, пытаясь собственной плотью восполнить утрату жизненных сил, умирали в темных глубоких недрах чертога Тысячи Тысяч Залов. Мимара пылает гневом. И откуда берется это желание спорить — то есть противоречить? Многие годы она спорила не кулаками, но от кулаков. Каким бы пустячным не было противостояние, она всегда сжимала кулаки так, что на ладонях оставались отпечатки ногтей. Издевка распространялась вверх от груди и шеи… первая каменела от негодования, вторая напрягалась от волнения. Насмешничали её подбородок и губы, — под глазами, готовыми пролиться потоком слез. Но протест её никогда не исходил, как было теперь, от её живота… От самой значимой основы. — Скюльвенд… — начинает старый волшебник с таким видом, будто размышления позволили ему обнаружить какую-то умозрительную жемчужину. — Найюр урс Скиота … настоящий отец Моэнгхуса. Он прошел вместе с Келлхусом половину Эарвы, однако не покорился ему. Но нам это не нужно! Не нужно, поскольку мы знаем, что имеем дело с дунианами! — Скюльвенд, — фыркает она. Жалость проталкивается в первый ряд её разбушевавшихся страстей. — И где он теперь, этот Найюр урс Скиота? Потрясенный взгляд. Ахкеймион привык видеть её расторопной, проворной языком и быстрой умом. Да и как бы мог он не привыкнуть, отражая её наскоки на всем их пути по просторам Эарвы? Однако, при всем своем уме, она никогда не обладала подлинной силой, не говоря уже о способности убеждать — руководствуясь одним только гневом. — Мертв, — признает бывший адепт. — Значит, знание их природы не может надежно помочь нам против них? — Она пользуется его же собственными аргументами — высказанными во время их первой встрече в Хунореале, когда он попытался убедить её в том, что, вне зависимости от того, понимает Мимара это или нет, она является шпионом своего приемного отца. — Нет, — соглашается старик. — Тогда у нас не остается иного выбора! Проклятая баба! — Нет, Мимара… Нет! Она замечает, что стискивает свой живот, насколько велика её ярость. — Но я видела их! Видела Оком, Акка! — Презрение, ярость, праведное негодование — не принадлежат ей. Теперь истина правит всем. Истина её живота. — Я видела их Оком! Какой выпад! Безжалостный. Столь же умный, сколь и жестокий. A теперь еще и кровожадный. Она кажется не ведающей угрызений совести девой-воительницей… в шеорском доспехе, поблескивающем под солнцем чешуйками. Какая-то часть его, насмешливая и уязвленная, спросила: что же так исказило твое восприятие добра и зла. Однако мысли эти трудно было назвать искренними, они всего лишь прятали от него… Её правоту. Они были дунианами. И если оставить их в покое, какую религию они создадут? Каким завладеют народом? А если взять их с собой — узниками или спутниками — разве смогут они с Мимарой не сделаться их рабами? И только теперь, как будто бы, сумел он оценить всю опасность карликового умишка. Разве можно ощущать себя свободным рядом с подобными созданиями? Как можно позволять себе оказываться ребенком, которого подталкивают в нужную сторону на каждом повороте? Над этими вопросами он подолгу размышлял за истекшие годы. Даже по прошествии лет, в абстрактном виде они казались затруднительными. Да и разве могло быть иначе, если их постоянно поливала из своего колодца Эсменет. Он, муж, отказавшийся от своей жены! Однако, задавать себе такие вопросы в присутствии живых дуниан, значило показаться им еще более смертными. Потому что они были, понял он. От его ответа зависело нечто большее, чем просто жизнь… Он заставил себя противопоставить эту пару, мальчика и мужчину, зернышку отвращения, внезапно проклюнувшемуся в его груди. Всегда лучше, подсказала ему часть души, обозреть со всех сторон тех, кого тебе нужно убить. Тени отступали, прижимаясь к рождавшему их солнцу. Поскольку дуниане сидели выше, старый колдун видел как линия, разделяющая тени и свет, наползает на них обоих. И если раньше они казались частью фундамента разрушенной башни, то теперь как бы разделились. Мальчик сидел, обнимая колени, в позе слишком беззаботной, чтобы не оказаться заранее продуманной. Выживший уселся на манер возницы, утомленного долгой дорогой — склонившись вперед, упершись локтями в колени. Его шерстяная туника, казалось, поглощала падавший на неё свет без остатка. Лицо его было исчерчено прямыми и изогнутыми шрамами, создававшими на коже случайную игру теней, подобную картине некого художника. Оба они ответили на его взгляд с преданностью, приличествовавшей собакам, ожидающим подачки. Два таких заброшенных и жалких существа, изборожденная шрамами жуть и юный калека, выброшенные жизнью на мель, расположенную на самой окраине мира… Довольно для того, чтобы вызвать в душе наблюдателя легкое сочувствие. Он говорит… он говорит такие добрые вещи, чтобы утешить меня… Спектакль, старый волшебник понимал это. Их позы и поведение не могли не оказаться наигранными, выбранными для того, чтобы увеличить шансы на сохранение жизни — и на овладение ситуацией. Он говорит, что вернётся один от моего семени, Сесватха — Анасуримбор вернётся… Может ли это оказаться случайным совпадением? Связанный с пророчеством сон, посетивший его на пороге Ишуаль, конечно, намекает на многое, да ещё будучи увиденным глазами короля королей? Тем более, утром того дня, когда ему предстоит решить участь Анасуримбора — чистокровного дунианина и сына самого Келлхуса! — Да какая разница? — вскричала изумленная Мимара. — Когда речь идет о самой судьбе мира, что может значить пара, — всего пара! — жалких сердец? И не все ли равно, если это именно ты отправишь их на смерть? Старый колдун повернулся к спутнице, бросил на неё гневный взгляд… Ему уже доводилось слышать эти слова. Потупившись, он сжал переносицу большим и указательным пальцем. Он буквально видел перед собой Наутцеру, сурового, хрупкого, едкого… вещавшего ему во тьме Атьерса: Полагаю, в таком случае ты скажешь — возможность того, что мы наблюдаем первые признаки возвращения Не-Бога, перевешивается реальностью — жизнью этого перебежчика. Заявишь, что возможность управлять Апокалипсисом не стоит дыхания глупца. Теперь казалось, что всё началось именно с этого мгновения, давнего, состоявшегося годы и годы назад события, когда Завет поручил ему шпионить за Майтанетом — еще одним Анасуримбором. И с тех пор он постоянно жил в мире загадок, умопомрачительных и фатальных, предвещающих, в грубом приближении, гибель цивилизации… Стоит ли удивляться тому, что многие прорицатели впали в безумие! — Мимара — смилуйся … Прошу, умоляю тебя! Я не могу… убивать… так, мимоходом… — Убивать он не может? — Вскричала та с деланым весельем. Вся фигура её, вся целиком, лучилась неодобрением. Пока он спал, в ней пробудилось нечто мрачное, безжалостное и далекое. Нечто почти дунианское. Невзирая на всю резкость её манер, он никогда не замечал в ней жестокости — до сего дня. В чем причина, в Оке, как она сказала? Или в опасении за весь мир? Или за ребенка, которого она носит? — В конечном счете, убивают всех! — проговорила она. — И скольких ты уже лишил жизни, гммм, добрый волшебник? Несколько дюжин? Или все-таки сотен? И где были тогда твои угрызения совести? Нангаэльцы, что застали нас на равнине, и за которыми ты погнался… почему ты убил их? Видение улепетывающих всадников, подгонявших своих лошадей в клубах пыли.