Часть 46 из 99 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Ну… — начал он, было, и осекся.
— Чтобы они не помешали нашей миссии?
— Да, — вынужденно признался он, глянув на собственные ладони, и попытавшись представить себе все эти жизни…
— И ты еще колеблешься?
— Нет.
Он понял, что никогда не останавливал собственную руку. И никогда не затруднял себя оценкой. Не говоря уже о подсчете всех убитых им. Как может мир быть таким жестоким? Как?
— Акка … — проговорила она, обращаясь скорее к его взгляду, чем к нему самому. — Акка …
Он заглянул ей в лицо, дрогнув от сходства Мимары с Эсменет. И в порядке очередного безумного откровения понял, что именно она была той причиной, что заставила его принять миссию Наутцеры многие годы назад. Эсменет. Именно она вынудила его рискнуть жизнью и душой Инрау — и проиграть.
— Такая… — говорила Мимара, — такая жизнь … это просто убожество. Предай их в руки судьбы, которой они избежали!
Эти губы. Он и представить себе не мог, чтобы эти губы предлагали убийство.
Кирри. Он нуждается в порции кирри.
Нетвердой рукой он потер лицо и бороду. — Я не имею на это… права.
— Но они уже прокляты! — Вскричала она. — Безвозвратно!
Наконец терпение отказало ему. Он обнаружил, что стоит на ногах и кричит.
— Как! И! Я!Сам!
Какое-то мгновение ему казалось, эта выходка остановит её, заставит её прикусить язык, с учетом последствий того, о чем она просит. Но если она и помедлила, то лишь по собственным причинам.
— В таком случае, — промолвила она, беззаботно пожав плечами, — тебе нечего терять.
Ради того, чтобы спасти мир.
И ребенка.
— Эмпитири аска! — закричала беременная, глядя то на Выжившего, то на мальчика с различной степенью ужаса и ярости. — Эмпитиру паллос аска!
Спор, с самого начала происходивший в возбужденном тоне, переходил на пронзительные нотки. Выживший не мог понять слов, но чувства от него не укрылись. Она уговаривала старика вспомнить собственную миссию. Оба путника много претерпели, как совместном путешествии, так и поодиночке, до него. Достаточно для того, чтобы требовать некоей платы — или уж по самой наименьшей мере — верности идее, приведшей их в подобную даль.
Их необходимо убить, требовала она, только так можно почтить всё то, чем они пожертвовали…
И тех, кого убили по дороге.
Старик начал ругаться и топать ногами. Сердце заколотилось быстрее. Слезы затуманили глаза. Наконец, копя внутри себя волю к убийству, он повернулся к груде обломков, среди которых сидели Выживший и мальчик.
— Не следует ли тебе вмешаться? — спросил мальчик.
— Нет.
— Но ты сам говорил, что она сильнее.
— Да. Но при всем том, что она претерпела, милосердие остается самым главным её инстинктом.
Седобородый колдун, кожа которого потемнела от грязи, стоя кутался в плащ из потрепанных шкур, глядя на них обоих с откровенной нерешительностью.
— Значит, в конечном счете, она слаба.
— Она рождена в миру.
Нечто, какая-то увечная свирепость, вызревала в груди старика…
После того, как братья отразили первый натиск Визжащих, они вскрыли черепа этих тварей. Дуниане постарались захватить пленников, ради допроса и исследования. Нейропункторы скоро поняли, что Визжащие не являются созданиями природы. Как и у самих дуниан, их нейроанатомия несла на себе все отпечатки искусственного вмешательства: некоторые доли мозга были увеличены за счет соседних, ветви мириад соединений Причины образовывали конфигурации, чуждые любым другим земным тварям. Структуры, рождавшие боль во всех животных, от ящериц до волков, в психике Визжащих рождали лишь похоть. Они не знали сочувствия, совести, стыда, желания общаться…
Опять же, как дуниане.
Однако, существовали и различия, во всем столь же драматические, как и моменты сходства, только более сложные для обнаружения благодаря структурным тонкостям. Среди всех областей мозга известных нейропунктуре, труднее всего было исследовать и картографировать области внешней коры, особенно те, которые теснились друг к другу за лбом. После всех столетий, ушедших на создание карт мозгов дефективных индивидуумов, Братья осознали, что области эти представляют собой лишь внешнее выражение куда более крупного механизма, огромной сети, наброшенной поверх более глубоких и примитивных трактов. Причина. Причина пропитывала череп через органы чувств, стекала водопадами, разливавшимися в притоки, для того лишь, чтобы вновь соединиться и распутаться. По каналам поверхностным и глубинным, Причина перетекала и вливалась в сплетение, которое можно было уподобить только болоту, расщеплялась на незаметные вихри и водовороты, течения, струящиеся по внутренней поверхности черепа, прежде чем вновь слиться вместе, образуя целые каскады.
Первые нейропункторы называли эту структуру Слиянием. Она являлась — с их точки зрения — основным источником и величайшим вызовом, ибо представляла собой ничто иное, как душу, свет, которому они придавали всё более и более ослепительное сверкание по прошествии каждого следующего поколения. Слияние образовывало структуру, отличавшую самых отсталых дегенератов от животных. У Визжащих её не было. Причина циркулировала в них ручьями, притоками и реками не касаясь света души.
И Братья поняли, что твари эти были порождениями тьмы. Предельной тьмы. Никакое Небо не обитало внутри их черепов. Ни одна мысль не посещала эти недра.
И, в чем-то повторяя дуниан, Визжащие на самом деле представляли собой их противоположность: расу, идеальным образом соответствующую тьме, явившейся раньше. Если дуниане стремились к бесконечности, Визжащие воплощали собою ноль.
Этот старик, который собирается убить их, Выживший знал это, обитал в каком-то промежуточном сумраке. Женщина вливала свою Причину в чашу его черепа, в котором она бурлила и кружила, прежде чем истечь в болото его души. Которое в данный момент готовилось излиться наружу, превратившись в деяние.
Старик уронил подбородок на грудь, сминая неопрятную белую бороду. И заговорил так же, как говорили Поющие: слова его сверкали светом, голос исходил не изо рта, но от пределов окрестностей. Он, на мгновение зажмурился, чтобы глаза его не слезились. Но теперь, уже открытые, они полыхали как два Гвоздя Небес.
… ирсиуррима таси киллию плюир …
— Прижмись ко мне, — приказал ребенку Выживший. — Изобрази любовь и ужас.
Мальчик исполнил приказ.
Так стояли они, покрытый шрамами урод и ребенок с рукой-клешней, скрученные магией и беспомощные. Старик медлил, неопрятный и неухоженный… кожура, обернутая вокруг сияющей мощи.
Выживший удивился тому, что этот свет может отбрасывать тени даже при полном солнечном свете. Мальчик изобразил испуганный крик.
Беременная женщина ждала, поддерживая живот правой рукой. Глядя на неё, Выживший слышал сердцебиения — и уже рожденного и не ещё родившегося …
Наконец, она вскрикнула.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Иштеребинт
Но что может быть существеннее живота и кнута? В том месте, где я живу, они откровенно правят нашими душами; слова представляют собой нечто едва ли большее, чем украшение. Поэтому я говорю, что дабы не умереть, люди должны страдать так, как не могут они выразить словами. Такова простая истина.
— АЙЕНСИС, письмо Никкюменесу
Конец лета, 20 Год Новой Империи (4132 Год Бивня), Иштеребинт
Он не мог ощутить подушку.
Сорвил лежал в постели — просторной, вырезанной в украшенном изображениями камне — и всё же не мог ощутить подушку.
Однако, в покои его проникал солнечный свет, бледный в подобных глубинах… и дуновение прохладного, свежего воздуха.
Они находились в Пчёльнике, понял он, самом высоком из чертогов Иштеребинта. Отбросив в сторону тонкие как паутина одеяла, он подвинулся к краю постели, и поднял руки к гладкому шлему, который, как он прекрасно знал, оставался на месте — но тело умеет надеяться само по себе. Увы, Амиолас, как и прежде полностью охватывал его голову.
Взгляд прикрытых шлемом глаз, тем не менее, проникал в самые тёмные уголки комнаты, а лившийся из шахты в потолке яркий свет слепил его. Постель располагалась в приподнятом на три ступеньки углу тесного библиотечного помещения, занятого полками с кодексами и железными стеллажами грубой, по всей видимости, человеческой, работы, на которые были навалены свитки самого разного вида — от откровенного тряпья до рукописей, блиставших нимилем, серебром или золотом.
Наконец, он обнаружил и упыря, и едва не подскочил на месте, потому что Ойнарал находился совсем рядом — за драпировкой кровати. Он стоял недвижно как мраморное изваяние, каковое и напоминал оттенком кожи, подставив длинный нимилевый клинок лучам света, и чуть поворачивал его, следуя отблеску игравшему на лезвии.
Холол, понял Сорвил. Меч носил имя Холол — Отбирающий дыхание.
— Что ты делаешь?
— Облачаюсь к войне, — ответил нелюдь, не глядя на него.
Сорвил заметил, что на Ойнарале был второй, более тяжелый хауберк, одетый поверх той нимилевой кольчуги, в которой он ходил прежде. А рядом заметил овальный щит, прислоненный за спиной упыря к чему-то вроде рабочего стола и казавшийся абсурдным из-за множества вырезанных на нем изображений.
— К войне?