— И поэтому ты нуждаешься во мне, чтобы низложить Нин’килджираса? — Спросил юный Уверовавший король. — Из-за ханжества Старейших? Ойнарал смотрел вперед, мраморный профиль его оставался невозмутимым. — Да. — Но если никто не считается с твоим словом, что может значить слово человека? — Мне нужны от тебя не слова, сын Харвила. — Так зачем же тогда я тебе нужен? Не глядя на него, сику указал на широкую лестницу, уходившую справа от них в живой камень и тьму — Внутреннюю лестницу, понял Сорвил. Освещено было лишь её начало, но далее всё тонуло во тьме. — Чтобы выжить, — ответил Ойнарал. — Не понимаю, — проговорил Сорвил, спускаясь во мрак. Удивительный бестиарий, украшавший стены оставшихся наверху коридоров, уступил место теснящимся друг к другу историческим сценкам. Но если исторические диорамы ранее выступали из стены на полный локоть и повсюду сохраняли параллельность полу, здесь они торчали под углом, терзая потолок сценами славы и эпической борьбы. — Ты соединен с Богом. Сорвил едва сумел ощутить, что хмурится. — Боюсь, что судьба ведет меня в ином направлении, Ойнарал. — У судьбы нет направления, сын Харвила. Время и место твоей смерти назначено заранее, и не зависит от того, где и когда ты пребываешь. Мысль эта встревожила юношу, несмотря на те долгие месяцы, которые он потратил, чтобы приглушить её. — Итак? — Спросил он тонким голосом. — Быть обреченным, это значит также быть оракулом… — То есть прозревать будущее? Одобряющий взгляд темных глаз. — В известной мере да… Я знаю только то, что ты не можешь умереть внутри Плачущей Горы. Юноша нахмурился. Так ли он понимал свою судьбу прежде? — Ты хочешь воспользоваться мной как амулетом! — Вскричал он. — Средством оградить себя от смерти! Рослый сику спустился на десять ступенек и только потом ответил. Искусно сделанная кольчуга на его теле переливалась в близком свете. Тень ползла по ступенькам позади него. — Там, куда мы идем… — начал он и умолк повинуясь какой-то непонятной причине. — Я не смогу выжить там, куда мы идем, — продолжил он, — если только не буду идти в твоей тени — твоей Судьбе. — Так куда же мы идем? — Спросил Сорвил, заслоняясь рукой от яркого света, ибо, хотя лестница уходила вниз, её крытая часть — тяжёлый потолок — закончилась… Если умолчание было задумано загодя, сику в точности выбрал момент для своего признания. Даже при всех знаниях Амиоласа, открывшееся зрелище лишило юношу дара речи. Сотни глазков сверкали созвездием ослепительно ярких крохотных солнц, проливавшим свет на всю так называемую Расселину Илкулку, широкий диагональный клин пустоты, прорезавший сердце Горы. Внутренняя лестница, расширяясь, сбегала вниз по склону, приобретая совершенно монументальную ширину и спускаясь к самому низу Расселины. Однако истинное чудо располагалось наверху, оттиснутое в противоположном фасе Илкулку: знаменитые висячие цитадели Иштеребинта. — Мы вырождаемся, — проговорил Ойнарал, — но дело рук наших живет… Сорвил обнаружил, что невольно открыл от изумления рот, несмотря на то, что Иммириккас отвергал подобную несдержанность. Противолежащая часть недр Горы, как было ведомо Сорвилу, была источена помещениями дворцового комплекса инъйори ишрой, лабиринтом подземных палат, открывавшихся в фас Илкулку, и образовывавших огромный и разнородный свод, усыпанный бесчисленными окнами, дюжинами колоннад и террас — целый горный уступ, образованный резными и позолоченными сооружениями! Лабиринт железных помостов прилегал к скале, свисая подобием сети, прикрепленной к потолку рыбацкого дома, спускаясь ступенями, соединяя все твердыни. Некоторые из помостов были окружены балюстрадами, но большинство тарелками висели в воздухе, где-то пышно украшенные, где-то скудно, образуя при этом какую-то ирреальную композицию. Уверовавший король заметил на решетчатых полах дюжины фигур, — компаниями, парами, но больше всего — стоящих в одиночестве. Отголоски разговоров висели в воздухе тонким облачком, которое время от времени пронзали горестные вскрики. — Узри же, — проговорил Ойнарал, голосом полным горечи и уныния. — Знаменитое Сокровенное небо Ми’пуниала … — Небо под Горой, — полным трепета голосом ответил Сорвил. — Помню… Он посмотрел на своего сику, не доверяя собственной уверенности. — Помню пение… — проговорил он, перебирая непринадлежащие ему воспоминания и образы. — Помню, как сияли глазки, как трубы возвещали утренний свет — и как надо всей расселиной гремел священный гимн! — Да, — проговорил Ойнарал, отворачиваясь. — Ишрои и ученики собирались под Сокровенным небом, — продолжил Сорвил, — и пели … в основном что-нибудь из Иппины… Да …это любили дети и жены … — Казалось, что он слышит этот священный хор, сразу и громогласный и сладостный, волшебный в своем безупречном сочетании сердец и голосов, высекающий страсть из расслабленной плоти, возвышенной до мистической чистоты экстаза. Он обнаружил, что оглядывается по сторонам, обнаруживая небольшие кучки сора на всей ширине Внутренней лестницы. — Мы растворялись в чистоте наших песен, — проговорил он, взирая на вещи видимые не только ему, — а эмавама…они собирались на этих самых ступенях, и плакали, постигая красоту своих господ! Сорвил обернулся к древнему сику. — Тогда они поклонялись нам… обожали секущую их руку. — Как и теперь. — Мрачным тоном проговорил Ойнарал. — Как им и положено. — Но что случилось с песней? — Спросила душа, прежде бывшая Сорвилом. — неужели песня покинула Гору, брат мой? Сику остановился возле одной из странных, небольших кучек мусора. Ковырнув носком волокнистую массу, он извлек из нее какой-то предмет, со стуком покатившийся вниз по ступеням чуть в стороне от Сорвила… Человеческий череп. — Песня покинула Гору, — проговорил упырь. Кругом простирался такой мрак, что на любом расстоянии от неё угадывались лишь силуэты. Анасуримбор Серва узнавала его по осторожной походке, по тому, что он никогда не приближался одним и тем же путем к месту, где она висела. Преддверие было создано для того, чтобы озадачить Богов, здесь нелюди могли раствориться как вор в толпе, и Харапиор, более чем кто-либо другой жил в ужасе перед тем, какие ещё грехи смогут найти его. И потому его, более чем кого-либо другого, повергала в ужас и мучения её песня. Слава всегда опьяняла их, так сказал ей отец. Она могла не опасаться их, пока оставалась несравненной. Она пела, как пела всегда… очередной древний гимн кунуроев. — Эту песню пела моя жена Миринку, — проговорил владыка-истязатель, — когда готовила моё снаряжение к бою. Он остановился как раз перед предпоследним порогом; и теперь скривился, собираясь переступить его, — именно эту песню поешь ты и именно так, как пела она… Он поднял и опустил левую руку, смахнув по слезинке, появившейся под каждым из глаз. — Её голосом… Гнев исказил его лицо. — Но раньше, в самом начале, ты пела не так точно… нет… совсем не так. Он понурился, склонив в задумчивости белое, восковое лицо. — Я знаю, что ты делаешь, ведьма Анасуримбор. Я знаю, что ты поешь для того, чтобы мучить своих мучителей. Чтобы пролить новую горечь на наши испепеленные сердца. Он оставался на месте, абсолютно недвижимый, и, тем не менее, вся фигура его дышала насилием. — Но как ты это делаешь — вот какой вопрос смущает моих братьев. Он возвел к потолку черные глаза. — Как может смертная девка, пленница, скрытая от солнца, от неба — даже от Богов! — вселять ужас в ишроев, повергать в смятение весь Иштеребинт? Он оскалился, обнажив соединенную полоску зубов. — Но я-то знаю. Я-то знаю, кто ты такая… знаю секрет своего непотребного рода. Он знает о дунианах, поняла она. — И поэтому ты поешь песни Миринку. И поешь её… её голосом, каким я его помню! Ты в плену, однако, свидетельствую я — и я предаю! Сомнений в том, кто правит ныне в Иштеребинте, более не оставалось. Он снова протянул руку; и снова воля оставила его, не позволив прикоснуться к ней. Он сжал свои пальцы в трясущийся кулак, поднес к её виску. Припадок чудовищной страсти исказил его лицо. — А вот если сейчас обнажу свой клинок! — Проскрежетал он. — Тогда-то ты у меня по-настоящему запоешь, уверяю тебя! Сражаясь с собой, владыка Харапиор пошатнулся и застонал, оказавшись под натиском противоположных страстей. Он вновь потупился и замер, тяжело дыша, сжимая и разжимая кулаки, прислушиваясь к сладостным голосам давно умерших дочерей и жен. — Но слух о тебе разошелся слишком далеко, — произнес он надломленным, скрипучим голосом, — теперь по всей Горе разговаривают только о тебе… о человеческой дочери, истязающей Истязателя. Он пытался отдышаться, ощущая последний приступ чистейшей и бессмертной ненависти. Похожий на большой палец, проверяющий злое лезвие. — У тебя не останется голоса, Анасуримбор, к тому моменту, когда ты, наконец, упокоишься в Плачущей Горе. Меркли глазки, превращаясь в огарки в ледяном сиянии Холола, который Ойнарал выставил перед собой… они спускались в Хтонический Двор, потаенное сердце Плачущей Горы. Они проходили мимо крупных жил кварца, и меч освещал ряды прозрачных изваяний, видений, потрясавших юношу, но одновременно и пугавших его. Вся империя нелюдей представлял собой ничто иное, как время, — века, сложенные стопкой в тумане. Но что могут дать украшенные изображениями стены… такого, что не в состоянии увидеть взгляд? Нелюди врезали свои души в стены этого подземелья, но зачем? Они перекроили Гору по своему подобию, но зачем? Он решили, что можно передать дух материей, плотным камнем, но зачем? И чем глубже уводил Сорвила Ойнарал Последний Сын, тем всё более и более разворачивавшийся на стенах спектакль повествовал о трагическом тщеславии нелюдей.