И Сорвил помчался во всю прыть, стараясь не отстать от блистающего доспехом воина-нелюдя и спотыкаясь на склонах мусорных куч. Однажды он снова заметил отражение Амиоласа в овальном щите Ойнарала. И снова ему явился сей ужас — взирающий на него призрачный лик Иммириккаса. И Уверовавший король в ужасе остановился посреди ползущих и тянущих к нему руки несчастных. Жив ли он? И что… что здесь творится? Ойнарал удалялся в глубины, озаряя несчетные множества страдальцев. Сотканная, казалось, из пустоты череда восходящих арок возникала перед сику. Кольчуги его сверкали, словно нечто, явившееся прямиком легенд… Тень пала на юного Уверовавшего короля. Что произошло? Кровавая искра вспыхнула за его спиной — и он повернулся в её сторону, вспомнив о несущей чары песне. Дюжины эрратиков, нагих и прикрывавших тело лохмотьями, по-обезьяньи переползали через своих собратьев, приближаясь к нему. Поодаль он заметил облаченную в тряпьё фигуру, чьи рот и глаза полыхали белым огнем, a пронзительный шар алого пламени вызревал между поднятыми ладонями. Прогремел грохочущий удар. И произошло нечто, чего он не мог даже постичь, не говоря уж о том, чтобы описать — некое подобие света словно бы выдуло кровь из всех находившихся между ними тел. Визгливый хор прозвенел трелью. Горячая жидкость окатила его. Но Ойнарал каким-то образом удержал его своей железной хваткой, увлекая назад. Клак… Клак… Клак… — Ад! — Крикнул он в лицо сику. — Я в аду! Но упырь не мог услышать его. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Даглиаш Песнь Истины есть по сути своей треск Желания. Люди понимают это лишь тогда, когда плачут. — Псалмы, 6:6, Хроники Бивня Дай им одну лишь грязь, и они умножатся. — АОРСИЙСКАЯ ПОГОВОРКА Конец лета, 20 год Новой Империи (4132 Год Бивня), Верхний Иллавор Харсунк. Рыбный Нож. Так аорсийские рыцари-вожди называли реку Сурса, ибо именно этот тип клинка напоминало её русло, особенно если смотреть на него с высокого берега, со стороны бастионов Даглиаш, в лучах заходящего солнца: длинное и тонкое серебрящееся лезвие, рассекавшее безжизненные пустоши Агонгореи, начиная от унылых равнин Эренго; восточный берег почти прямой, а западный, подверженный наводнениям, изогнут, словно после многолетнего тесного знакомства с точилом. Рыбками древние аорсии называли шранков, тощих, как зовут их в иных краях. — Рыба, — говаривали пострадавшие от войны, — сперва должна на ноже попрыгать. Они изрекали, как это и положено воинственным людям, полным коварства и ненависти, слова уничижительные для своих врагов, осмеивая (как и следует) всё смертельно опасное и подлинное, что было в них. В простых и суровых сердцах этих людей река Сурса всегда оставалась своей, всегда служила людям. Однако на деле Харсунк обладал двумя смертоносными лезвиями. Со дней Нанор-Уккерджи, неисчислимые множества людей пролили кровь на её берегах… души эти пали в сражениях, память о которых сохранилась запечатленной лишь на потрескавшихся и ушедших в землю камнях. Летописи повествовали о раздутых гниением трупах, запиравших своей массой устье реки, об огромных скоплениях мертвечины, которые несло сверху днями, а то и неделями, прежде чем тление и безжалостное течение не оправляли их в глотку Туманного моря. Харсунк помогал и тем, кто хотел через него переправиться, и тем, кто оборонялся на его берегах — и их кровь в равной мере обагряла воды. — Если эта река — наш Нож, — спрашивает Нау-Кайюти своих самоуверенных генералов в Кайутиаде, — то почему мы поставили Даглиаш сторожить её? Однако в конечном итоге обух клинка оказался острее лезвия. Не-Богу выпало закончить тысячелетний спор. Даглиаш суждено было оказаться в руинах. Всем поэтическим метафорам, всем словесам века, полуночным, славным и жутким повестям суждено было сгореть вместе с городами Высоких норсираев. Река Сурса, когда её вообще упоминали, превратилась в «Чогайз», — так её называли шранки на своем мерзком языке. Два тысячелетия минуло, прежде чем людям удалось вдохнуть смысл в неопределенный Аспект. Две тысячи лет суждено было Ножу ждать, чтобы Великая Ордалия обагрила своей кровью оба его древних и убийственных лезвия. Люди Ордалии брели вперед, пересекая широкое болото, в которое Орда превратила реку Мигмарсу, переходя при этом из Верхнего Иллавора в Йинваул — из земли, редко упоминавшейся в Священных Сагах в землю, упоминавшуюся ничуть не чаще. Орда продолжала отступать под напором блистающего воинства, то собираясь перед его наступающим фронтом, то вновь отходя. Скрывавшая её густая пелена, пыль, поднятая миллионом топающих ног, поредела, когда почва сделалась более каменистой, так что для глаз преследующих Орду всадников, над горизонтом теперь вместо густого облака курилась легкая дымка. Подчас, они могли даже видеть сборища тварей, скопища бледных тел, умножавшихся, покрывая собою всю землю, холмы и пригорки, заливая долины, поглощая и охватывая дали. Повсюду перемещались и смешивались друг с другом огромные толпы… казалось, что плавится сам Мир. Ошеломленные люди взирали на невероятное зрелище, не страшась и не удивляясь, ибо многим просто не хватало способностей до конца понять, что за зрелище разворачивалось перед ними. Они понимали только одно — что оказались карликами, ничего не значащей мошкарой перед лицом чудовищной гнусности. Они понимали, что собственные их жизни имели смысл только в своей сумме. И поскольку факт сей является суровой правдой человеческого бытия, постижение его имело характер откровения. И потребление в пищу шранков казалось им святым делом. Разновидностью истребления Орды. Поглощением смысла. Так они скакали и шли вперед, с утра и до ночи, преодолевая мили за милями утоптанной и безжизненной земли, промеряя своего неисчислимого врага шагами и умом. Они видели, как идут по низкому небу адепты — ожерельем переливающихся огней, подвешенным над горизонтом. Глаза их обращались от вспышки к вспышке, от точки к зажегшейся точке. Некоторые из них следили, как огни погружались в облачные вуали и расцвечивали их собой. Другие наблюдали, как гибнут внизу непотребные тысячи, комары, захваченные прокатившимся валом огня. Время от времени и те, и другие оборачивались, чтобы бросить взгляд на колонны Великой Ордалии, блиставшие оружием под лучами высоко стоящего солнца. Зрелище это превращало всех в фанатиков. Они пришли на край земли. Они вышли на бой, чтобы спасти Мир. Нельзя было усомниться в полутенях, создававших этот безумный спектакль… В справедливости их дела. В божественной природе Святого Аспект-Императора. Сомнению подлежала только их сила. Постепенно и неторопливо, словно так, чтобы притупить проницательность многих людей Ордалии, другая нотка начала вползать в громогласный вой Орды — жалобная, скорее паническая, чем безумная, будто бы шранки знали, что их едят. Адепты, в своей Жатве шествовавшие по низкому небу, обнаружили, что способны видеть залитые кровью поля, которые сами же гладили, чистили и вспахивали. Если предыдущие недели и месяцы твари, казалось, избегали и уклонялись от столкновений с всадниками, теперь они явно обратились в бегство. — Они боятся нас! — Объявил в Совете обрадованный Сиройон. — Нет, — возразил Святой Аспект-Император, всегда стремившийся немедленно отреагировать на попытки своих людей отнестись к врагу с пренебрежением. — Они визжат согласно собственному голоду и утомлению, не более того. Теперь, когда мы набили свои животы, наше продвижение ускорилось. Мы посильнее натянули струны лютни. Однако, многие не могли не заметить растущее ожесточение противника. Время от времени, Аспект-Император, предостерегал своих Уверовавших королей, напоминая им о том, что шранки — не люди, что обстоятельства озлобили их, что голод лишь сделал их ещё более свирепыми. Но, несмотря на эти увещевания, новая дерзость зародилась среди самых бестолковых из преследователей. Они решили, что знают своего врага не хуже любого рыцаря-вождя прежних времен: его приливы, отливы и самые коварные из его уловок. И, как бывает всегда, подобное псевдознание привело к возрастанию общей беспечности. Но, что хуже того, в думы их просочилась мрачная и губительная мысль… всё их сознание пропитала потребность, жгучая жажда истребить врага окончательно, скосить как зрелую пшеницу, увязать в бесконечное число снопов, расстелить снопы на земле и предаться пиршеству. — Ты только подумай! — говорили они друг другу с глазу на глаз. — Представь себе, какой это будет пир! Обнаруживая столь темные мысли, Святой Аспект-Император красноречиво осуждал их в совете, разоблачал как проявление беспечности. В некоторых случаях ему пришлось даже обратиться к Походному Уставу, и приговорить нескольких нобилей к кнуту. Время от времени, он напоминал своим людям о том, как далеко они зашли. — Кто? — гремел его голос в Палате об Одиннадцати Шестах. — Кто среди вас готов, зайдя в такую даль, первым сгинуть по собственной глупости? Кто готов стать персонажем столь глупой песни? A потом, когда Ордалия добралась до восточной границы Иллавора, он ткнул пальцем в большую красочную карту, над которой так часто препирались его Уверовавшие короли, и провел сияющим перстом вдоль Рыбного Ножа, славного Харсунка, русло которого было прорисовано на ней жирной, черной линией. Река была слишком глубока, чтобы перейти её вброд, и слишком широка, чтобы шранки могли её переплыть; это знали даже те, кто не был знаком с отчетами имперской разведки. Скоро Орда будет вынуждена остановиться перед ними. И будет защищать Даглиаш, не считаясь ни с чем. — И какой же пир, — Обратился Святой Аспект-Император к своим Уверовавшим королям, — закатим мы после этого? Бревно накренилось. Сердце Пройаса ушло в пятки и вернулось обратно. Два дня назад Ордалия наткнулась на тополиный лес— точнее на то, что осталось от него после того, как мимо прошла Орда. Учитывая окутывавшие побережье туманы, призраками выступавшие из их покрова стволы ободранных деревьев казались, скорее, зловещим предзнаменованием, нежели счастливой находкой. Однако, вечером благодетельная природа её сделалась очевидной. Плотники занялись починкой фургонов и прочего снаряжения. Их праздные собратья, тем временем, радостно возились возле настоящих костров, оглашая воплями стан. Агмундрмены приготовили огромные вертела — для того чтобы жарить шранков сразу целыми тушами. Капающий жир вздымал пламя на высоту момемнских стен. Весь походный стан, из-за недостатка топлива давно уже привыкший к холоду и темноте, веселился в свете бесчисленных костров, люди бродили словно захмелевшие. Бороды их лоснились от обжорства, но в глазах полыхало чересчур много злобы, чтобы назвать их настроение праздничным. Только адепты и шрайские рыцари уклонились от участия в пиршестве. Но если адепты оставались в привычных им пределах, рыцари занялись поисками и рубкой самой лучшей древесины, какую смогли найти. Под внимательным взглядом владыки Уссилиара они трудились весь вечер, обтесывая, подгоняя друг к другу и увязывая бревна в помост, настолько широкий, что на нем уместилась бы сиронджийская боевая галера. Они называли его Плотом. И теперь Пройас стоял на этом покачивавшемся над пустотой помосте, вместе со своими собратьями-королями тупо вглядываясь в окружающие бесконечные лиги… день выдался сухой и ясный — из тех, что свидетельствуют о близком окончании лета. Из всех чудес, которых он насмотрелся за последние годы, это чудо представлялось наиболее удивительным. Потрясены были великие магистры Школ. Многие из присутствующих были свидетелями теперь уже легендарного Метания Кораблей, когда Келлхус опустошил гавань Инвиши, целиком поднимая из воды горящие суда и бросая их на вооруженных хорами лучников князя Акирапита. Хотя тот эпизод и смотрелся куда более внушительно, они всё же наблюдали за ним с куда большего расстояния. Настоящая же ситуация прямо таки дышала отцовской, и тем не менее, безграничной лаской, с которой Аспект-Император вознёс в небо не отдельную личность, но целое место. Пройас смотрел, как собратья его обмениваются удивленными взглядами, слышал восклицания восторга и радости. Стоявший рядом с Пройасом Коурас Нантилла, вцепился в его руку, словно желая сказать: Смотри! Смотри! Однако Нерсей Пройас видел только чистую мощь, в которой не было никаких доказательств. Мелкие неудобства, такие как прикосновение Нантиллы всего лишь напоминали об утраченном утешении и приобретенном сомнении в собственном статусе, о понимании того, что он более не является заудуньяни, одновременно принадлежа к их числу. Окружавшие его люди, еще недавно бывшие его братьями, оказались ныне простофилями… чего там, дураками, страдавшими по собственной глупости! Словом, разбитое сердце его, тем не менее, подпрыгивало и кружило на воздушной невидимой нити. Следуя инстинкту, он избрал отсутствующий вид и манеру держаться, так помогающую заблудшим душам сохранять приличия на людях. Однако, меланхолии свойственна собственная злоба, стремящаяся проявить себя вне зависимости от желания души. Келлхус развернул Плот, берег Йинваула остался позади, и только Нелеост перед ним вздымал свои валы от самого горизонта. Солнечный свет также падал теперь под другим углом, и Пройас, повернувшись, с удивлением обнаружил, что оказался в чьей-то тени. В тени Саубона. Рука его лежала на поручне, и галеот высился перед ним, как бы заслоняя от прочих. — Жесткость подобает нашему прискорбному положению, — негромко пробормотал тот, — Но никак не слезы… Отвернувшись, Пройас стер с лица влагу. Глаза его вообще часто слезились, однако теперь они постоянно были на мокром месте. На мгновение он замер, страшась показаться встревоженному Саубону надломленным и малодушным. Но затем вновь вернулся к своей прежней надменной позе, выражению лица и осанке, подобающим великому человеку, обладающему сразу и временными и божественными полномочиями — глубочайшей уверенностью, доступной человеку. И долгим взглядом поблагодарил Саубона. Что же происходит? Лагерь превратился в подобие брусчатки под повозкой. Тысячи людей теснились на вытоптанной земле, все они кричали, гром голосов сливался с шумом полёта? Кричали все до единого, вопили, превознося и почитая своего Ложного Пророка. Смуглые, белые, загорелые лица. Открывающиеся и закрывающиеся рты, подобные ямам в бородах. Лес топоров, копий, мечей уходящий в небытие. A потом, в мановение ока, всё исчезло — шум и суета растворились позади в дымке. Пытавшаяся угнаться за ними земля отстала, и Плот оказался над волнующейся равниной моря… Келлхус, стоявший в передней части Плота, смотрел на них, глаза его сверкали даже под яркими лучами солнца. Чуть расставив руки в стороны, словно пытаясь сохранить равновесие на бревне, он один не покачивался, не оступался, но распрямившись во весь рост, стоял на тесаной палубе. Золотые диски вокруг его ладоней то появлялись, то исчезали, ореола вокруг головы вовсе не было видно. Ветер трепал его золотые волосы, прижимал шелковые одежды к коже Аспект-Императора, бесчисленные складки на ткани трепетали под белыми лучами солнца. Кто он? Кто этот человек, покоривший себе весь этот простор… чья власть простерлась столь широко и проникла в такие глубины?