Бревна застонали, когда они повернули на запад. Новая даль воздвиглась и окружила его божественный силуэт: лохматая туша Уроккаса — гор, которые они могли видеть сквозь растрепанные хвосты Пелены. Плот устремился к ним, в сторону Даглиаш. Кто он, Анасуримбор Келлхус? Или Ахкеймион всегда говорил о нём правду? Проносясь над морем на высоте мачты каракки, они чувствовали Нелеост собственной кожей, губами ощущали соленую пену. Море уходило вдаль, и при всём своем буйстве, растворялось в безликом совершенстве геометрически правильного горизонта. Береговая линия осталась справа… Как и Орда. Пелена, унесенная на юг господствующими ветрами, зашла вглубь моря на несколько миль. Она казалась нарисованной колоссальными охряными и тускло-коричневыми мазками, прочерченными через весь северный горизонт. Перед Ордалией лежали пустынные берега. Сверху не было видно ничего, кроме обнаженной, раскорчеванной и вытоптанной земли, и одинокого миниатюрного отряда кидрухилей на ней, приветствующего их чудесный полёт, потрясая щитами и копьями. Пелена поднималась всё выше, курясь дымками и полотнищами, заставляя до боли запрокидывать шею. Какое-то время Святой Аспект-Император только сверкал и блистал под лучами восходящего солнца, на фоне мрачных, покрывающих небо облаков. Вой, извергаемый миллионами глоток, заглушал и стон ветра, и рокот прибоя. Пройас заметил, что Сиройон закрыл платком рот и нос. Пелена поглотила их. Мрак. Кашель. Крики и визг бесчисленных глоток, сплетенных воедино в звук, подобно кипящей жидкости вливавшийся в уши. Вонь сделалась нестерпимой смесью низменной и липкой гнили, испражнений, кислятины. Невзирая на эту мерзость, все до единого вожди Ордалии вглядывались в береговую линию. Даже Пройас чувствовал это, как если бы, заглянув за занавесы, сразу и монументальные и запретные, вдруг понял катастрофический факт: враги их… Неисчислимы. Увлажнившимися глазами взирал он на кишащие шранками пространства, на тысячи тысяч отдельных воющих фигур. Дымом исходила сама земля, хотя вокруг ничего не горело, кроме гортаней и легких самих наблюдателей. Кроме Келлхуса, открывшееся им зрелище не обеспокоило лишь Кайутаса и Сибавула. Последний даже бросил в сторону Пройаса мимолетный взгляд, и казалось чистейшим безумием, что можно смотреть столь безразличными глазами посреди испарений, язвящих всякого из живущих. В большинстве своём присутствующие терли уголки глаз. От громоподобного нечеловеческого хора ныли зубы, бежали мурашки по коже. Король Хогрим зашелся в конвульсивном кашле. Тимус Энхорý, великий магистр Сайка, упал на колени, его рвало. Владыка Сотер комично отпрыгнул, чтобы не вступить в блевоту, и по-айнонски сказал какую-то фразу о том, что колдунам, по всей видимости, абсолютно противопоказано море. Пелена понемногу редела и истончалась, как и лихорадочное крещендо вопля Орды. Недавно блестевшая на солнце броня сделалась тусклой и серой. Пыль осела на заплетенных в косы бородах князей Империи. Чернота засела в уголках ртов. Люди отхаркивались, сплевывали в бушующее море. Хребет Уроккас во всей своей ясности возник за спиной священного кормчего — скорее угрюмый и приземистый, нежели величественный. — Внемлите! — Воззвал Келлхус посреди ослепляющего света. — Узрите гибель Орды! План его был столь же прост, сколь неуклюжей и нескладной в своей безмерности была сама Ордалия. В своем неотвратимом отступлении к реке Сурса, Орда двинулась вокруг хребта Уроккас, а не на него. Идея заключалась в том, чтобы адепты ударили со стороны невысоких вершин, склоны которых им предстоит защищать на севере от основной массы Орды, затопив перевалы и ущелья огнем своих заклинаний. Тем временем, мужи Ордалии должны будут наступать вдоль неровного побережья на запад, обладая прикрытым флангом. Затем, в некий решительный момент, Святой Аспект-Император воспользуется Плотом, чтобы перебросить отряд воинов прямо в Даглиаш, где с помощью Свайали превратит гору, которую нелюди называли Айрос, а норсираи — Антарег, в твердыню смерти— Когда рыбки хлынут туда искать спасения, то там, в Даглиаш, — сказал их Господин и Пророк, — их встретят лишь огонь и железо! Они увидели осадочный шлейф Сурсы еще до того, как заметили саму реку, — огромный черный синяк на аквамариновой поверхности моря. Дальше из воды поднимался колоссальный гранитный массив Антарега, утесы громоздились на утесы, поднимавшиеся от самой линии прибоя. На вершине горы воздвиглась Даглиаш, похожая на грозящий морю кулак: её циклопические стены были лишены зубцов, но во всем прочем сохраняли свою первозданную целостность, одним своим видом свидетельствуя о безыскусности древних создателей; лишь внушительных размеров прямоугольные каменные остовы оставались от древних башен и бастионов. Руины эти, более чем всё, прежде виденное ими, доказывали едкую природу времени, зализывавшего острые края и рассыпавшего песком всякую сложность. Трудно было не восхититься этим, элегантным до гениальности планом: как только люди Ордалии очистят прибрежную полосу, Орда на севере сама собой повалит в разведенную адептами топку. Гордые всадники Ордалии, вынужденные так долго ограничиваться мелкими стычками с врагами, получат, наконец, возможность сразиться с ними в открытом поле. Развязавшееся побоище и рожденный им ужас загонят шранков в беспощадные воды Сурсы. — А наш Господин и Пророк — отменный мясник! — Усмехнулся князь Нурбану Зе, известный своими шутками, но скупой на восторги. За Мясом числились внушительные долги. И в какой-то момент их похода, жажда встречи с врагом возросла настолько, что сделалась скорее непристойной, нежели благородной. Пройас и сам ощущал, как она напрягает его голос и разжигает ярость: это биение плотской похоти, жажду совокупления, пронизывающую собой все тревожное и ненавистное. Чтобы познать её, незачем было прибегать к словам. Совокупление и убийство были выброшены с тех мест, которые прежде занимали в душах людей, словно бы поедая плоть своих врагов, они сами становились ими. Рассматривая искоса своих собратьев, он видел эту тень непристойной страсти. Коифус Нарнол, старший брат Саубона и король Галеота, взирал на высоты с раскрытым ртом, словно безмозглый пёс. Великий магистр Школы Мисунай, Обве Гусвуран, вглядывался в Пелену, клубившуюся под изломанной и зубастой стеной Уроккаса, не столько отвернувшись, сколько отодвинувшись от остальных. Святой Аспект-Император, понял Пройас, не столько предложил им тяжелое дело, сколько пригласил на нечестивое пиршество. Оставалось только славным и достойным образом расплатиться. — Господин и Пророк! — Выкрикнул Пройас, потрясенный тем, что в его голос едва не закралось рыдание. — Снизойди! Даруй мне славу Даглиаш! Собравшиеся вожди и великие магистры не стали скрывать своего удивления. В прежние годы, Пройас никогда не вступал с ними в борьбу за милости Святого Аспект-Императора. Саубон открыто нахмурился. Келлхус, однако, продолжал полет, не замечая его просьбы. Приблизившись к древней крепости, Плот замедлил ход, и в несколько приемов поднялся к вершинам утесов. Под ними гремел и шипел прибой. Скалы, на фоне которых вырисовывалась фигура Аспект-Императора, исчезали внизу, за краем Плота, по мере их подъема. Призрачное золотое свечение вокруг его ладоней стало заметным на фоне мрачных скал. — Доселе враги всего лишь беспокоили нас, — объявил Келлхус, обратившись к своим Уверовавшим королям и сверкая своим, обращенным к вечности, светоносным взглядом. — Даже Ирсулор был для них всего лишь уловкой, пустяком, организованным без особых ожиданий. И если бы не наша надменность, не наши раздоры, Умрапатур был бы и сейчас вместе с нами… — Господин и Пророк! — Воскликнул Пройас. — Прошу тебя, снизойди! На сей раз просьба эта вызвала вопросительные взгляды со стороны Кайютаса и Апперенса Саккариса и толчок локтем со стороны Саубона. Прочие, как Нурбану Сотер и Хринга Вукыел, отреагировали на нарушение приличий мрачными взглядами. — Даглиаш — то место, где они будут сражаться, — продолжил Келлхус, не обращая внимание на помеху, — где нечестивый Консульт попытается пустить кровь нашей Великой Ордалии, а не оцарапать ей шкуру… Интересно, насколько глубоко ошибочное действие может влиять на задумавшего его человека… люди, подчас, вкладывают больше усилий в саму ошибку, чем в исправление её. Если ошибку невозможно исправить, её, во всяком случае, можно реализовать. Что значит честь Даглиаш, если добыта она ценой позора? И все же, за всю свою жизнь Пройас никогда еще не нуждался в чем-либо в такой степени — так ему, во всяком случае, казалось в этом небе, над исполинскими руинами. — Именно здесь, — проговорил Келлхус, — нелюди впервые увидели, как Инку-Холойнас вспорол небо. Здесь инхорои совершили первые из своих мерзких и бесчисленных преступлений… Плот, кренясь, огибал ныне крепость, оголенные останки которой оставались за спиной Святого Аспект-Императора. Группы шранков в черных доспехах высыпали из различных отверстий на стены. — Вири … Великая Обитель нелюдей, лежит мертвой под основаниями этих стен… подземная цитадель Нин’джанджина. Сама скала здесь источена подземельями и подобна на гнилому пню… — Прошу тебя! — Услышал Уверовавший король Конрии собственный голос, хриплый и жалобный. — После всего, чем я пожертвовал! Ты в долгу передо мной! Святой Аспект-Император Трех Морей, наконец, обратил к нему свой лик, глаза его горели солнечным светом. — Пока что, Консульт не мог двинуть свои войска против нас, — проговорил он. — Они могли только ждать, пытаться с помощью Орды и собственной хитрости измотать нас. Но теперь Великая Ордалия стоит у самого их порога. Вон там лежит Агонгорея, Поля Ужаса, а за нею и сам Голготтерат… — Даруй мне эту честь! — Выкрикнул Саубон, бросив на Пройаса испепеляющий взгляд. — Нет! — Взревел Пройас. — Нет! Но все остальные уже присоединились к полной жадности какофонии. Прежняя жалость и неприязнь превратились в обиду, в желание превзойти. Внезапно ему показалось, что он чует доносящийся снизу сальный запах, словно пемза ободравший его ноздри. Даглиаш был полон Мяса. — Если наш враг надеется не пропустить нас к своим мерзким Вратам! — Гремел, перекрывая общий шум Келлхус. — Он нанесет свой удар здесь! Теперь, казалось, поплыла уже сама крепость. Пройас пал на колени перед Анасуримбор Келлхусом — первым среди прочих взволнованных и кричащих нобилей. И руководила им не преданность императору, даже не желание проявить фанатическую верность, ибо предметы эти более не имели для него значения. Остался лишь голод… И необходимость. — Прошууу! Умоляю тебя! Простая потребность. Часто говорят, что усердие проявляется в делах, а не в словах человека. Однако Пройас знал, что это неправильно, знал, что отделить слова от дел невозможно, хотя бы потому, что слова и есть дела, совершенные действия, имеющие последствия столь же смертоносные, как удар кулаком или ножом. Однако, знать о чём-то, ещё не значит понимать… это не одно и то же. Можно знать всю силу слова, однако, совсем иное — быть свидетелем проявления этой силы, сперва слышать произнесенное слово, а потом видеть, как пляшут под его действием человеческие души…видеть слово, бьющее словно молотом. И все же, наблюдать за чем-то, ещё не значит понимать это. Пройас видел, как Анасуримбор Келлхус погнал несчетное количество душ через все Три Моря — слышал тысячи его речей за все эти дюжины лет, битв и народов, ни в малейшей степени не понимая происходящего. Да и как могло быть иначе, если он сам стоял среди тех, к кому обращена была эта проповедь? Когда же его сердце попало на крючок возлюбленного голоса, уносимое от славы к надежде и далее к ярости? Не имея надежного пути дабы измерить их силу, но, повинуясь этим словам, он терял само осознание движения, считал себя неподвижным. И теперь он впервые был свидетелем того, что видел ранее тысячу раз: обращение Анасуримбора Келлхуса к Воинству Воинств не в качестве Пророка и Воина, не в качестве Аспект — Императора, но как дунианина, осуществившего самый удивительный обман из тех, что ведомы Миру, и оттачивающего далее души, и так слишком острые, чтобы можно было счесть их пребывающими в здравом уме… Ибо все они, люди Ордалии, пребывали в рабстве у Мяса. Валили за ним толпой, прыгали, выли и жестикулировали по отдельности. Некоторых даже сдерживали собратья, так одолевала их ярость и желание преклониться. И вид этой толпы одновременно пугал, ободрял — и даже возбуждал. Плот поставили на столбы и превратили в помост. На нем собрались все вожди Ордалии, украшенные теми регалиями, которые ещё оставались у них. Собранные вокруг помоста мириады занимали всё видимое пространство — головы становились бусинами, потом песчинками… все они, охваченные похотью, кричали. Зажмурив глаза, Пройас едва мог отличить вопль людских голосов от шранчьего воя… разве что голоса людей гремели, а не скулили под сводом небес. Орда людей, приветствующая нечеловеческое сияние. Дунианина. Анасуримбор Келлхус висел в воздухе высоко над Плотом, ясно видимый и блистающий в переливах смутных и водянистых огней. Когда он заговорил, голос его каким-то образом разделился между всеми душами, так что каждый из людей услышал его как стоящего рядом приятеля, делящегося своим мнением. — Когда забыт человек… Стоя рядом с Саубоном у переднего края Плота, Пройас взирал вдаль, на запруженное людьми пространство. Он часто удивлялся внутренней противоречивости этих проповедей, тому, что проповедовавшееся в них смирение всегда вызывало всплеск буйной и всеобъемлющей гордыни… — Когда кровоточат его раны, когда он оплакивает утрату… Однажды он даже осмелился спросить об этом у Келлхуса — в мрачные часы после поражения у Ирсулора. Святой Аспект-Император объяснил ему, что страдание по разному благодетельствует разных людей: дает мудрость душам, подобным его собственной, отрешенность философам и прокаженным; a простым душам приносит праведность, понимание того, что они могут забрать у других то, что было отъято у них самих. Но даже и это, как знал теперь Пройас, было ещё одной лестной ложью, новым самообманом, новым приглашением к безумным поступкам. — Когда человек боится, теряет разум в смятении… Сам он добивался одной только праведности. Это Пройасу сказал Келлхус. Если бы он и в самом деле стремился к мудрости, то никогда не изгнал бы Ахкеймиона. — Когда он становится меньше малого… только тогда способен он осмыслить гармонию Бога! Пройас смотрел, как взволновался, напрягся и взревел пестрый ландшафт. Кричали краснолицые таны Нангаэля. Эумарнане размахивали кривыми мечами под лучами утреннего солнца. Агмундрмены трещали тетивами кленовых луков. Он помнил могучую радость, которую прежде приносили ему подобные зрелища, слепую благодарность, кровожадную уверенность, свирепую и хищную, как будто смерть можно сеять одним лишь желанием… Но теперь желчь прихлынула к его горлу. — Но почему? — Рявкнул он, не глядя в сторону Саубона. Высокий галеот повернул к нему голову.