Наблюдая, этот мальчишка рассуждал. Пока он продолжает шпионить за нариндаром, ему ничего не грозит. Анасуримбор Кельмомас превратился в одинокого часового, поставленного на страже чего-то такого, что он не посмел бы объяснить никому, как не посмел бы он и оставить свой пост. То, что началось как простая забава, позволявшая отвлечься от более насущных тревог, таких как собственная сестрица, сделалось ныне смертельно важным делом. Четырехрогий Брат бродил по коридорам дворца, занятый каким-то темным замыслом, которого мальчик не мог постичь — понимая лишь то, что замысел этот касался его напрямую. Посему он продолжал свое тайное наблюдение, посвящая ему всё больше времени. День за днем он лежал неподвижно, глядя на столь же неподвижно стоящего в темной келье мужчину, или же, в тех редких случаях, когда ассасин решал пройтись по дворцу, спешил следом за ним по каменному лабиринту Андиаминских Высот. И когда усталость, наконец, загоняла его в постель матери, он прятался там, раздираемый ужасом, убежденный, что нариндар каким-то образом тоже следит за ним. День за днем повторял он действия этого человека, равняясь с ним во всех подробностях и деталях… каждый шаг его соответствовал шагу ассасина, каждый вздох — его вздоху, и, наконец, они стали казаться двойной душой, единой тварью, разделенной между светом и тенью, меж добром и злом. Однако, почему наблюдение за ассасином должно сохранить его жизнь, Кельмомас не мог сказать. Несчетное множество раз он обманывал себя, пытаясь осознать обстоятельства, в которых оказался, и особенно тот факт, что их силой он был принуждён всегда делать лишь то, что уже случилось — то, что библиотекарь назвал Безупречной Благодатью. Учитывая, что произошло с ним, помимо всего прочего, какая ему разница, наблюдать за этим человеком скрытно или открыто? Кельмомас обладал тонким ощущением безнаказанности, присущим вершителю деяний неведомых прочим. Шпионить так, как шпионил он, странным и непонятным способом означало владеть тем, за кем он шпионит. Люди, за которыми он наблюдал, подчас казались ему жучками, столь слепо выполняющими свои рутинные обязанности, что их можно было посчитать механизмами. Следя за обитателями дворца, он часто думал, что они похожи на большие шестерни и каркасы Мельницы Эмаунум, огромного сооружения, постоянно стенавшего и лязгавшего, сочетая зубья, впадины и бороздки, и остававшегося в полной слепоте относительно творящихся внутри него безобразий. Камня или, быть может, мешка с песком хватило бы, чтобы с треском остановить всю махину. Но вот ради чего он сам хотел следить, какова была его выгода? За силой жизни и смерти, и всей добычей, что лежала меж ними. Будь нариндар обычным человеком, он был бы просто глупцом, уязвимым для любой хитрости или уловки, что мог бы учинить имперский принц. Следить за другим, значит выхватить слепое из незримых границ, заманить, одурачить, править… Так, как он правил матерью. Однако нариндар не был обычным человеком. По сути дела, как раз человеком-то он и не был вовсе. Осознание этого время от времени посещало мальчишку, отчего по коже его пробегали мурашки, становилось трудно дышать: в темной комнате под ним стоял сам Четырехрогий Брат, Отец Ненависти и Злобы. Загадки едва не доводили его до безумия: как понять, какая расплата ждет того, кто посмел шпионить за Богом. Ассасин обладал Безупречной Благодатью. Чем ещё можно было объяснить ту цепочку невероятных совпадений, свидетелем которых он был? Мальчишка хотел верить в то, что обладает собственной Благодатью, однако тайный голос немедленно напоминал ему, что он обладает Силой, а это совсем другая штука, нежели Благодать. Внутри коробки его черепа они бесконечно препирались на эту тему… Но если от Него невозможно укрыться, почему же тогда Он просто не убьет меня? Потому что Он играет тобой! Но как может Бог чем-то играть? Потому что он питается твоими чувствами, пока ты еще не умер, зернами твоих переживаний. Дурак! Я спрашивал как, а не почему! Кто может сказать, как Боги делают свои дела? Может быть, потому что они ничего и не делают! Даже когда трясется земля, взрываются горы, вздымается море? Пф. Ты считаешь, что Боги делают все это? Или быть может, они просто знают заранее, что именно случится, ещё до того как всё произойдет? Быть может, это неважно. Именно в этом и заключалась вся трудность, понял он. Что значит действовать, не имея желания? Что это может означать? Когда Кельмомас размышлял о собственных поступках, он всегда обнаруживал, что они направляют его к неопровержимому факту его собственной души. Он порождал свои действия. Он являлся их первоисточником, неоспоримой причиной… Проблема заключалась в том, что так думали все вокруг, правда в различной степени. Даже рабы… Даже мать. Однажды днем нариндар вдруг резко повернул голову, будто бы для того, чтобы посмотреть на кого-то остановившегося перед дверью его кельи — которую он никогда не запирал на засов. А потом он внезапно оказался у двери и, помедлив, оглянулся на то место, где стоял ранее. И пошел отмерять длинными шагами коридор, заставив юного имперского принца вскочить и, последовав его примеру, помчаться по темному коридору, всякий раз приникая к очередной железной решетке, чтобы проверить, где находится его загадочный подопечный. Ибо при всей своей дьявольской вышколенности, ассасин был намного более лёгкой жертвой для шпионажа, чем все дворцовые душонки, за которыми мальчишке доводилось следить. Убийца шагал с мерой бывалого солдата, отсчитывая шаги согласно какому-то постоянному и взятому не от мира сего темпу. Скопления народа он проходил с дымной легкостью привидения. На сей раз, он оставил геометрически правильную сеть коридоров Аппараториума и углубился в хаотичную архитектуру Нижнего дворца, в кладовые — одно из немногих мест, куда не заходила сеть потайных ходов. Запаниковавший имперский принц остался на пересечении переходов, наблюдая за тем, как нариндар исчезал в невидимости, превращаясь в последовательность образов, возникавших в свете нечастых светильников. И тут, когда ассасин оказался на самом краю поля зрения, Кельмомас заметил, что тот, за кем он следил, будто бы шагнул в сторону, и, похоже, укрылся в какой-то нише. Мальчишка некоторое время полежал возле решетки, безуспешно вглядываясь вниз и обдумывая, что делать дальше. После недель, отданных не вызвавшей никаких проблем слежке за этим человеком, можно ли упустить его из вида здесь и сейчас? Неужели всё это уже случилось? Он знал это с самого начала! Воскликнул Самармас. Я говорил тебе! Неужели Ухмыляющийся Айокли будет таким образом мстить за его святотатство? Говорил же! Неужели все уже случилось именно так? Он ещё трясся от ужаса, не имея сил пошевелиться, когда внизу появилась длинная цепочка носильщиков — судя по виду из касты слуг — пыхтя под тяжестью больших корзин с яблоками, они негромко переговаривались. Ароматная кислинка свежих плодов наполнила собой подземные коридоры. Ничто не свидетельствовало более ярко о бессилии фаним и их осады, чем потоки солдат и провизии, приходившие с моря. Слуги шли мимо, неясные в полутьме, смуглые люди, несшие яблоки, такие же налитые как губы матери, румяные, алые или зеленые. Волоски на теле мальчишки удерживали его на месте столь же надежно как гвозди. На его глазах голова вереницы приблизилась к тому месту, где укрылся ассасин. Впрочем, караван корзин закрывал от имперского принца переднего из носильщиков, однако отсутствие всякой суеты указывало на то, что нариндар также просто наблюдает за происходящим. Движение столь многих тел заставило фонари вспыхнуть поярче, и Кельмомас явственно увидел, как последний из носильщиков приблизился к тому месту, где, по мнению мальчика, затаился ассасин. Носильщик шествовал, не встречая препятствий и ни на что не обращая внимания, и посему, наверное, и споткнулся, выронив из корзины одно из яблок. Плод, крутясь, на мгновение завис в воздухе, поблёскивая то красным, то зеленым бочком, а потом покатился по коридору. Протянувшаяся из тьмы рука схватила его. И нариндар направился в обратный путь, вглядываясь в пустоту и рассеянно откусывая от яблока. Белизна плоти плода казалась ослепительной в окружающем сумраке. Кельмомас лежал неподвижно, словно дохлый кот. И даже не вздохнул, пока ассасин не миновал его. И только в этот момент он полностью осознал весь ужас собственного положения. Всё уже произошло… В тот вечер юный принц империи уже заламывал руки от страха. Даже мать, при всей её занятости, сумела заметить волнение за той показной маской, которую он всегда натягивал на лицо в её присутствии, чтобы добиться обожания. — Причины для страха нет, — сказала она, опускаясь рядом с ним на постель и прижимая его голову к собственной груди. — Я же говорила тебе, помнишь? Я убила их Водоноса. Своими руками! Взяв сына за оба плеча, она развернула его лицом к себе, являя чудотворную улыбку. — Твоя мама убила последнего кишаурим! Она хотела, чтобы он захлопал в ладоши и рассмеялся: возможно, он так бы и поступил, если бы не внезапно возникшее желание откусить ей язык… Ему придётся научить её еще очень многому! — Теперь они не сумеют справиться с нашими стенами, мой милый. Мы едим досыта, нас кормит море, а вся Империя спешит к нам со всех Трёх Морей! Фанайал. Был. Большим. Дураком. Он считал, что сумеет воспользоваться нашей слабостью, однако, на самом деле, всего лишь показал своим дикарям, кому положено править! Кельмомас, конечно, уже слышал все это, — как и то что, отец, при всей его требовательности к провинциям, «идолов не разбивал». Однако мальчишка никогда не видел в фаним реальной угрозы. Если на то пошло, он привык считать их своими союзниками — и при том донельзя тупыми — в войне с сестрой. Он опасался одного: что они попросту улизнут, ибо тот день, когда они снимут осаду, станет и днем, когда эта ведьма-манда-сестра предаст его — Телли! Даже если Мать сперва не поверит ей, рано или поздно она всё же сделает это. Невзирая на все сестрины странности, невзирая на её неспособность ощущать какие-либо эмоции, не говоря уж о любви, Телиопе мать доверяла более всех остальных. Кельмомас ощущал, что осознание возможных последствий заставляет тело его ударяться в рёв. Это было чересчур… слишком уж чересчур… Необходимость пронзала его насквозь. Необходимость, помноженная на ещё более безумную необходимость. Никогда ещё, никогда, даже в самые страшные дни его каннибальского прошлого, после мятежа Святейшего дядюшки, он не чувствовал ещё подобного угнетения, такой злой, можно сказать чудовищной обиды. Огорчала даже мать! Поверить словам Телли, а не ему! Не ему, надо же! Словом, отец слишком многому не научил мать. И ей ещё предстоит научиться. Западная терраса опустела, Эсменет прислонилась к балюстраде, подставив закрытые глаза закатному свету и ощущая всем лицом ласковое тепло. Последний из её экзальт-министров вместе со своими аппаратариями растворился среди городских улиц. Нгарау, быть может, ощущая её настроение, удалился вместе со всеми рабами. Она даже стряхнула с ног шлепанцы, чтобы полнее ощутить этот закат босыми ступнями. Остались только её инкаусти, стоявшие в одиночестве неподвижные часовые, мужи, готовые умереть, как умер Саксес Антирул, храня её безопасность. Собственные свершения казались ей чудесными… Если бы только она понимала их. Она обнаружила, что, заново перебирая события, делает их для себя ещё более непонятными. Однако, известия о происшедших чудесах и кровопролитиях — о низвержении Майтанета, о гибели последнего кишаурим — разошлись повсюду, вызывая ещё и удивление. Менестрели запели о ней, каста слуг отвергла ятверианские штучки и провозгласила её своей. Заудуньяни Трех морей объявили её примером для себя и доказательством божественной природы своего дела. Пошли в оборот памфлеты. Оттискивались и обжигались несущие её имя бесчисленные таблички с благословениями. Она сделалась Эсменет-арумот, Несломленной Эсменет… Матерью Империи. — Псы досаждают нашей матушке! — Сообщил ей Финерса на следующее утро. — Вот что кричит на улице народ. Наша мать в опасности! Наша мать! Они рвут волосы на головах и бьют себя в грудь! Похоже, что Вода вместе с рукой сожгла все остатки его былой надменности. Начальник её шпионов, поняла она, принадлежал к числу тех людей, которые отдавали в меру собственной потери — и, скорее всего, по этой причине Келлхус назначил его служить ей. Чем больше терял ради своей императрицы Финерса, тем больше вкладывал он в её следующий ход. Тем вечером она обнаружила, что он прислал в её апартаменты груду небольших, в ладонь, табличек с различными благословениями. Давно уже, обнаружив свое лицо на кружочках, которые верноподданные называли «серебряными императрицами», а отступники «блестящими шлюхами», она буквально онемела, не зная стыдиться ей или гордиться. Однако, она не смогла сдержать слез, увидев эти грубые таблички на которых клинописью было вытеснено её имя, как нечто дорогое, нечто священное… Нечто непобедимое. И разве она была чужой для них, будучи шлюхой в земле, проклинавшей их? Сумнийской шлюхой никак не меньше, ярким свидетельством ханжества Тысячи Храмов… Как вообще могла она не сломиться? Во всех прочитанных ею историях, авторы объясняли события чьей то волей, верностью принципам или Сотне. Истории эти повествовали о власти: она всегда обнаруживала в описании чей-то каприз. Конечно же, исключением был лишь великий Касидас. Побывав на галере рабом, он понимал обе стороны власти, и умел тонко обличать кичливость могущественных. Его Кенейские Анналы вечер за вечером заставляли её внутренности сжиматься в комок по этой самой причине: Касидас понимал природу власти в смутные времена, знал, что история мечет кости вслепую. Он сам писал, что «в черноте вечной ночи разыгрывается постоянная битва, призрачные люди рубят наугад и слишком часто — она никак не могла забыть эту фразу — попадают по своим любимым». Теперь Эсменет понимала и тот постыдный клубок, то переплетение невосприимчивости и ранимости, который сопутствует власти — достаточно хорошо, чтобы бесконечно не заниматься их разделением. Она не была дурой. Она уже потеряла слишком многое для того, чтобы доверять любым последствиям, не говоря уже о своей способности повелевать сердцами людей. Толпа могла называть её любым именем, однако носящая его женщина попросту не существовала. Действительно, она сделала возможным такой поворот, но, скорее, не в качестве колесничего, а в качестве колесничного колеса. Она даже дала своей империи имя, на которое люди могли обратить свою веру и кое-что ещё. Однако, она даже не убила последнего кишаурим… по правде-то говоря. Быть может, это и объясняло её привычку стоять на веранде позади мужнина трона— стоять именно там, где она находилась теперь, в этом самом месте. Останавливаясь здесь, она обретала способность отчасти понять ту легенду, которой стала, этот безумный миф о себе самой. Взирая отсюда на собственный город, она могла обратиться к фантазии, к величайшему из всех великих обманов, к повести о герое, о душе способной каким-то образом выпутаться из тысячи мелких крючков, каким-то образом воспарить над сумятицей, и править, никому не подчиняясь… Она сомкнула веки, приветствуя мягкое и теплое прикосновение солнца к лицу… это ощущение оранжевого света. С каждым новым днем с кораблей высаживалось всё больше и больше колумнариев, укреплявших силы гарнизона. Генерал Повтха Искаул уже вышел в море с закаленной в боях Двадцать Девятой. Три Арконгских Колонны, которые они с Антирулом отправили, чтобы отбить Шайгек, были отозваны и уже подошли как минимум к Асгилиоху. Лишившись своего Водоноса, Фанайал медлил, если вообще не потерял уверенность, хотя люди его ставили на южных холмах всё больше и больше осадных машин. Просто для того, чтобы обеспечить существование собственного войска, он был вынужден без конца тормошить окрестности города: тысячи отставных воинов-заудуньян собирались в соседних провинциях, a по всем Трём Морям ещё несколько десятков тысяч… И теперь важно было не то, как сложилась её судьба, но лишь то, что она вообще сложилась. Благословенная императрица Трех морей смотрела в сторону пламенеющего заката, рассматривала подробности путаной городской перспективы Момемна, прославленного Чада темного Осбеуса, столицы Анасуримбора Келлхуса, величайшего завоевателя со времен Триамиса Великого. Река Файус образовывала с севера предел её поля зрения — широкая бурая змея в чешуях вечернего света. Гиргаллические Врата отмечали западный предел, заходящее солнце обливало чернотой приземистые башни. Столь же многозначительными казались Маумурминские Ворота на южном пределе, возможно благодаря деревянным лесам, которые пришлось воздвигнуть вокруг них после атаки кишаурим. В сухом вечернем воздухе уже отсутствовала та дымка, которая лишает возможности оценить расстояние до растворяющихся в ней ориентиров. И если солнце не давало ей рассмотреть западную часть города, прочие области оно обрисовывало лишь с большей чёткостью. Очертания далеких осадных башен сливались с контурами черной щетины леса на спинах холмов. Некогда вселявшая страх Башня Зика погрузила в явившуюся до срока темноту пригороды, находящиеся к востоку от её квадратной туши. Её примеру следовали и три золоченых купола великой ограды Ксотеи, тени которых понемногу наползали на лагерь Кмираль. Перескакивая взглядом с места на место, она вдруг обратила внимание на то, как быстро меркнет дневной свет. Эсменет поняла, что собственными глазами наблюдает явление ночи. Она ещё видела на земле эти освещенные солнцем светлые квадратики и полоски, несчетными тысячами разбросанные по всему её городу. Оглядевшись по сторонам, она замечала, как меркнут они, по мере того, как ближе к горизонту опускалось солнце. Края освещенных пятен ползли вверх по стенам, тьма становилась жидкой, потопом натекала из теней, поглощая сперва малые сооружения и улочки, потом большие, карабкаясь вверх, в противовес неспешно опускавшемуся солнцу. Ночь основа всему, подумала она, состояние, не знающее смерти. Душа способна разве что языком прикоснуться ко всей сложности Творения. Она подумала о своем ассасине, о своем нариндаре, о том, что ему приходится жить в самой темной ночи. Поэтому ведь убийство Майтанета казалось таким чудесным, таким легким делом: потому что оно ничем не отличалось от любого другого убийства — какая разница, дунианин он или нет. И неважно кем там является её муж. Дышать становится легче, когда перестаешь думать. И как часто случается, жаркий вечерний свет в одно мгновение превратился в прохладные сумерки. Напор солнечного тепла стал стылой ночной пустотой. Эсменет поежилась от холода и внезапного страха… ощутив себя блохой на спине бедствия. Она любила произведения Касидаса. Развалины древней Кенеи лежали вверх по течению реки, поля руин за полями руин, останки столицы, не менее великой, чем её собственная. Еще дальше от моря рассыпались развалины Мехтсонка, превратившиеся не более чем в скопление поросших лесом курганов, наследие легендарной славы Киранеи невозможно было отличить от земли… разве что по количеству битого камня. Момемн располагался в устье Файюса, возле темного и обширного Менеанорского моря. Ученые утверждали, что Империи Запада рождены были этой рекой.