«Вся забота его была направлена к тому, – писал биограф Феодора, – чтобы делать подчиненных лучше с каждым часом». За короткое время число монахов в обители дошло до тысячи. Феоктиста после освобождения из темницы с верными ей монахинями поселилась в Вифинии, неподалеку от Саккудиона, игуменом которого снова был Платон. С сыном она больше не виделась. Он несколько раз порывался приехать к ней и к дяде в Вифинию. «О, святая мать моя! – оправдывался он в письме. – Как же желал я прибыть к тебе… Если бы даже был скован железными цепями, разорвал бы их и предстал пред тобой». Но дела игуменские держали в Студии крепче цепей. Феоктиста все понимала. Только вот силы с каждым днем таяли, все тяжелее становилось прясть пряжу, а под конец и вставать с жесткого ложа. «Если бы возможно было пересылать в письмах слезы, то я, наполнив ими это мое письмо, послал бы их тебе», – писал он ей, узнав о ее болезни. Письмо это оказалось последним. По лицам пришлых монахов, подошедших к нему после службы, Феодор все понял: – Мать? Братья кивнули. Он затворился ненадолго в своей келье. Потом велел собраться всем в храме. – Чада и братья, – говорил он ровным, твердым голосом; он старался, чтобы голос звучал ровно и твердо. – Чада и братья, наступило время сообщить вам весть… Братья стояли молча, догорали свечи. – …предметом которой является смерть… известной вам сестры нашего общего отца, аввы Платона. Он не смог сказать «моей матери». Прошел легкий гул, монахи крестились, быстро перешептывались. Феодор молчал. Сейчас он попробует улыбнуться. – Она оставила нам, чада и братья, не печаль. Нет, не безрассудную печаль, как кто-то, может, подумает. Не печаль, но радость. Он улыбнулся. Самообладание и мир снова вернулись к нему. Дальше он говорил уже спокойно; рассказывал о ее жизни, о том, как ослабла в темнице, как огрубели ее тонкие пальцы – ведь она одевала почти всю обитель, как вы, братья, хорошо знаете… Монахи кивали. Они слушали его с молчаливым вниманием, уже не перешептываясь. Но Феодор их словно и не видел, он видел одну Феоктисту, как в ту последнюю их встречу, когда она склонилась перед ним и чуть слышно прошептала: «Слушаю, отец мой». И осенила его крестом. – О, любимая мать, как ты оставила нас? – голос его снова дрогнул. – Куда ты переселилась? Где, в каких местах пребываешь? Голос его проникал во все уголки, во все закоулки храма, отражаясь от огромных колонн зеленого мрамора. – Я знаю… Ты победила князя этого мира. Ты удалилась туда, откуда изгнаны печаль и болезнь. Туда, где радость святых, где пение и хор торжествующих. Теперь самое главное. Самое главное, он знал, чувствовал, что она слышит его. – Не забудь же нас, твоих чад! Молись о нас, мама! Молись и обо мне, охраняй меня, жалкого, от всякого греховного страха! Он снова замолчал. Видение исчезло, только дымок от погасшей свечи медленно распускался в солнечном луче. Он проживет еще почти четверть века. Ему предстояло пережить еще два гонения, первое при императоре Никифоре, когда был прощен священник, повенчавший Константина с Феодотой, что означало признание законности этого брака. Снова патриарх промолчит, и снова Феодор возвысит голос – за что и поплатится двухлетней ссылкой. В 811-м, после смерти Никифора, он вернется в Студий, но через три года, с воцарением Льва Армянина, в империи начнется второе действие иконоборческой драмы, еще более жестокое. Снова, как во времена его детства, иконы и мозаики будут уничтожаться, замазываться, сбиваться. Студийский монастырь станет последним форпостом иконопочитания, а игумен Феодор – его главным защитником. «Разве Христос не принял нашего образа? – вопрошал он иконоборцев. – Разве Тело Его не было составлено из костей? Разве зеницы очей Его не были окаймлены веками и бровями?.. Если же Он несомненно являлся в том, из чего состоит человек, то не крайняя ли слепота и безбожная дерзость – утверждать, будто Христос, сделавшийся единосущным и подобным нам во всем, неизобразим?» Узнав, что иконоборцы стали распространять стихи, высмеивающие почитание икон, Феодор стал писать стихи в его защиту. Если Тело Христа вкушаем, как пищу, Если животворящую Кровь Его пьем, Почему же изображать нам не должно Того, чье Тело зримый имело образ? Стихи эти расходились по империи, как волны от метко брошенного камня. То, что не успевали делать богословские сочинения Феодора, делали его ямбы. На иконе зрю Тебя, Матерь Божия. Поклонюсь со страхом Тебе и любовью, Ведь такая в Тебе благодать, что даже Тень Твоя способна совершать чудеса. Император скрежетал зубами. Вначале он отправит Феодора в ближнюю ссылку, на Принцевы острова, затем в дальнюю и, наконец, поскольку Феодор не переставал рассылать свои письма и воззвания, повелит нанести ему сто ударов плетью и заточить в самую мрачную темницу в Смирне. И снова случится дворцовый переворот. На рождественскую службу 25 декабря 820 года заговорщики, переодевшись в священнические одежды, проникнут в дворцовую церковь и нападут на Льва. Тот бросится к алтарю и, схватив цепь с кадилом, попытается защищаться… Его исколотый труп выбросят в общественную уборную, а всех четверых его сыновей кастрируют и сошлют на Принцевы острова. Новый император, Михаил, тоже будет иконоборцем, но это был уже «дым после огня». Он освободит всех иконопочитателей; иконоборцы при этом останутся при своих приходах, монастырях, кафедрах. Феодора, ослабевшего, едва живого, в Константинополе встретят с триумфом, но в Студий император его не пустит. Разуверившись в возможности восстановить иконопочитание, Феодор с верными ему монахами покинет столицу. Он проживет еще пять лет в изгнании, теперь уже добровольном, продолжая писать и проповедовать в защиту икон… А потом начнутся боли в животе, становясь все мучительнее. Константин Пятый. Его сын Лев Четвертый Хазар. Сын Льва, Константин Шестой. Вдова Льва и мать Константина, Ирина. Свергший ее Никифор Первый. Лев Пятый Армянин. Свергший его Михаил Второй… Вся эта череда императоров, правивших при его жизни, пронеслась перед ним пестрой кровавой пылью. Одни приближали его, другие отдаляли, третьи нетерпеливо ожидали его смерти. Он пережил их всех, кроме последнего, Михаила, но и тому оставалось всего три года. Он прикрыл глаза. Все земное медленно отступало от него, как соленая вода во время отлива. Только голос матери, Феоктисты, продолжал тихо повторять: Блаженны непорочные в пути… Псалом сто восемнадцатый, самый долгий. Как и вся его жизнь. «В таком состоянии, – сообщает биограф, – он провел два других дня, благословляя приходящих и осеняя их крестным знамением… Когда же настал воскресный день, он причастился Божественных Таин и повелел ученикам зажечь свечи и начать песнопения на исход души. Став кругом, они запели: Блаженны непорочные, и в то время как пели: во век не забуду оправданий Твоих, яко в них оживил мя еси, он предал душу, оставив земное и перешедши к небесному блаженству». Принимая монашество, он думал, что будет жить в тихой обители, среди тенистых платанов, аскетических подвигов и богословских размышлений. Вместо этого – первое изгнание, второе, третье, четвертое… И вот последнее странствие, последний, озаренный невечерним светом путь. Путь Феоктисты, путь многих, кого он оплакал и о чьем упокоении молился, стал и его путем. Все они, блаженные, прошли по нему. Ибо блаженны непорочные в пути. Иоанн «Я, смиренный и грешный Иван, не совершивший никакого доброго дела на земле…»