Воином он по душе и по всей жизни своей был, а его в городишко торговый и глупый заперли. Измлада в походах дни проводил. Еще когда в году 1386-м с отцом и старшим братом Глебом Святославичем ходил на ляхов, Мстиславль ратовать. Великий страх тогда навели они на Литву. «Воюючи землю Литовскую, а кого где изъимавши, и мучаху нещадно различными казньми, мужеи, и жон, и детеи, а иных в избы насажавше, и запирающе, и зажигаху». Было и такое. Долго потом слышались молодому князю крики пожигаемых заживо. Отогнали их тогда ляхи от Мстиславля, разбили на Вихре-реке, с отцом и братом в плен взяли. Однако закончилось все к его, князя Юрия, удаче. Подержав в плену и получив выкуп, передали ему, князю Юрию, Смоленск в княжение. Пришлось, правда, им присягу принести. Поморщился князь да и принес, с Витовтом их длинновласым в походы ходил. Недолго тогда прокняжил он в Смоленске: взбунтовались смоляне, недовольные крепкой его рукой. Изгнали Юрия, а князем себе посадили брата его, Глеба Святославича. Бежал князь Юрий к великому князю рязанскому, а вскоре Смоленск Витовт захватил. И снова улыбнулась князю Юрию Фортуна, которую ляхи в образе доброзрачной девицы с повязкой на глазах изображают. Разбили ляхов татары, в битве той и братец родимый, враг заклятый, Глеб Святославич, полег. Собрал князь Юрий в Рязани войско и двинулся на Смоленск; в августе у градских стен встал. Началось в городе шатание: «иныи Витовта хотяху, а иные князя Юрья отчича». Поколебались да и распахнули ворота пред «отчичем». Черным вихрем влетел Юрий в город; два дня лилась кровь бояр, что не поспешили ему сразу двери отпереть да с хлебом-солью встретить. Двинулся на Смоленск Витовт, осаждал, осаждал да так и не взял. И снова в городе «крамола бысть велика, людии посекоша много»: всех показнил Юрий, кого в сочувствии и сомыслии ляхам подозревал. Суров был великий князь, да только как с этим народцем по-иному разговаривать? Один жилистый, поросший щетиною кулак и понимают. Только на что теперь ему этот кулак в городке этом сонном, на что дарования ратные? Обманула его девица с повязкой, Фортуной именуемая, снова ляхам своим заулыбалась. Отнял у него Витовт через год Смоленск, ставленников Юрьевых казнил, жену Юрьеву с детьми младшими в Литву отослал. Начались у князя бега. Москва, Новгород… Торжок! Стал князь обиду свою вином заливать. Что ни день – пиры, шум, крик в княжеском тереме. Гусляры гуслями гремят, ложкари ложками стучат, скоморохи как полоумные скачут. Князь и прежде хмельного зелья не чуждался, а теперь… Да уж гори все оно! Вздрогнули, пригнулись огоньки лампадные. Хотела закричать княгиня, слуг кликнуть – разглядела, кто пожаловал, не стала. Перекрестилась быстро. – Не узнала? – надвинулся на нее князь. – Не ждала? Взяла Иулиания икону Богородицы, себя ею заслонила. Отступил слегка Юрий Святославич. «Она же много моляше его и увещевая, глаголаше: Почто, господине, всуе подвизаешися, и яко вотще сие неподобное дело умышляеши?» – Отчего же неподобное? – нахмурился великий князь. – И в Писании сказано: не добро быти человеку единому… Я ж един как перст; коли меня утешишь, не неподобное – благое дело сотворишь! Усмехнулась горько на это Иулиания: «Веси бо, господине, яко мужа имам, и како мощно ми честное его ложе осквернити?» Не нашелся князь Юрий, что ответить, снова на княгиню надвинулся, за руку схватил. А княгиня, как щитом, образом Божией Матери прикрывается: «Уне ми есть умрети, нежели таковое неподобное дело сотворити!» – Да что заладила, как сорока: неподобное, неподобное!.. Гляди, пожалеешь еще! – сплюнул да и вышел вон. Закричали вспугнутые галки, заржал у плетня конь. Застучал копытами, всадника во тьму унося. – Бежим отсюда, – гладила Иулиания мужнины кудри. – Погубит он нас! Князь Симеон молчал. В сумрак ночной вглядывался. Поднялась Иулиания, огонек на лампадке поправила. Залюбовался ею Симеон, голову рукой подпер: – Красота твоя его смутила. – Что ж мне, лицо дегтем вымазать? Уедем, хоть в Москву, хоть куда… Молчит князь Симеон, брови сдвинул. Уехать… Бежать… Столько лет великому князю верой и правдой служил, и теперь вот – в бега? В Москве правду искать? Да и как он там свой побег растолкует? Скажут: что ты бабьи россказни нам доносишь! Езжай в свой Торжок да знай свой шесток! Глядит на него Иулиания, ответа ждет. – На все Божья воля, – говорит князь. – Может, уладится еще. Вздохнула Иулиания, спорить не стала. Шею мужнину обняла: «На все воля Божья». Нагие, веселитеся, ремением секитеся, дурость к вам приближается! Скачут скоморохи вокруг княжеского стола, в бубны бьют. Смеются гости княжеские, потешаются. Один только князь Симеон с супружницей в веселье не участвует, точно повинность на пиру отбывает. Примечают это гости, переглядываются. А еще примечают, как посверкивает глазом великий князь на княгиню Иулианию. И смеется как-то тяжело, без веселья. Безрукие, взыграйте в гусли; безногие, возскочите, процветите, яко собачьи губы, кои в скаредных местех растут! Новый взрыв хохота. И снова князь Симеон с княгиней даже не усмехнутся, сидят, глаза в стол уперев. И снова хрипло, нехорошо смеется великий князь. – Что ты, Симеон, сидишь, как аршин проглотил? – резко вдруг смех свой оборвал. – Али угощение мое тебе не по нраву? Али вина мои прокисли? – Благодарствую, господине, и угощение твое, и вина… – начал князь Симеон. – Али уже на Филиппов пост заговелся? Прежде добрый воин был, а теперь точно девица сидишь! Жена, что ли, над тобой власть взяла, постничеству таковому обучила? Притихли гости, вжались в скамьи; замолкли скоморохи. – Да и ты прежде добрым воином был, господине, – потемнел князь Симеон, – когда до чужих жен тебе охоты не было! Как услышал это Юрий Святославич, кровь к лицу бросилась, почернело в глазах. Выхватил меч из ножен… Визг, шум поднялся, хлынули гости вон, разбежались холопы, забились под лавки скоморохи. Одна княгиня над телом мужним застыла, точно окаменев. – Брось… С ним все… – Князь тяжело дышал ей в лицо. – Говорил тебе: подобру… Все равно любовь мою познаешь! Закричала княгиня, да только эхом крик ее по обезлюдевшему терему раскатился. «И поверже ю, и ляже с нею, она же противляшеся ему, и не може отринуть его от себе, и взем нож удари его в мышцу, он же срама исполнися и зело взъярися…» Взвыл князь Юрий, раненое место ладонью прижимая. Выхватил у княгини нож, хотел им же ее прикончить. Остановился, глаза выпучил. – Стой… Я тебе другое… Свирька! Савка! – прокричал. – Бегом сюда, с мечами! Ноги, ноги ей руби! «И повеле ей руки и ноги отсещи, и в реку ввергоша ю». О дальнейшей судьбе Юрия Святославича пишут разное.