11 апреля 1919 года, на шестую неделю Великого поста, мощи были вскрыты. Перед Лаврой собралась возмущенная толпа, ворота были заперты. Вскоре мощи были выставлены. «Мощи его, ничем не прикрытые, лежали под большим стеклом, – вспоминала одна из прихожанок. – Почти все богомольцы приходили с букетами и цветами и, явно желая прикрыть ими обнаженные мощи, разбрасывали цветы по стеклу». Монах («ряженый») тут же сметал цветы со стекла на пол. В ночь с 3 на 4 ноября 1919 года оставшихся монахов вывели из Лавры и отконвоировали в Гефсиманский скит. Лавра стала музеем. Еще в конце 1920-х некоторые из бывших монахов служили при нем охранниками и служащими. Вскоре их всех забрали. В 1930-м с лаврской колокольни сброшены колокола. «Царь», «Годунов», «Корноухий», «Лебедь», «Переспор», «Чудотворцев»… Один «Лебедь» остался. Именно его удар – си-бемоль малой октавы – возвестит в 1946 году возвращение Лавры. Прозвонил в него тот же звонарь, который в двадцатом последний раз бил в лаврские колокола, Константин Родионов. «Открыли и заперли мы дверь за собой. Со свечками стали подниматься на второй ярус, спешили, полагается в одиннадцать ударить, а время около этого. Взошли. Осмотрелся, мне светили свечками: язык у „Лебедя“ – на новом металлическом хомуте на болтах, новый мостик с лесенкой для трезвона. Быстро стал налаживать веревки к колоколам, помощники хорошо мне помогали. И так близко мне вспомнилось, как в 20-м году, отзвонив последний звон, поцеловал „Лебедя“, – и теперь поцеловал уцелевший „Лебедок“. Время одиннадцать. „Господи, благослови“. И осенив себя крестным знамением, стал раскачивать. И зазвучал наш „Лебедок“…» Всего этого в тот мой первый приезд в Лавру, в 89-м, конечно, не знал. Как писал Андрей Вознесенский: Мы, некрещеные дети империи, Веру нащупываем от противного. А «противного» кругом еще было достаточно. Советский Союз стоял еще прочно (так казалось). Церкви были сделаны некоторые послабления, но в университете нам все так же читали «Научный атеизм» и собирались читать до Второго пришествия (так казалось)… Так что мой первый приезд в Лавру был сугубо туристическим, познавательным. Другим и не мог тогда быть. Впрочем, была тогда еще одна цель. Хотелось привезти из Лавры Новый Завет. Подошли к молодому священнику, стоявшему с каким-то стариком. – Новый Завет вам нужен? – старик поглядел сурово. – «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями». Слегка озадаченный, я собрался отойти. Но священник, улыбнувшись, сказал, обращаясь к старику: – Ну откуда же вы знаете, что перед вами – псы и свиньи? – И объяснил мне, как пройти в церковную лавку. Вскоре я вышел оттуда, держа черную кожаную книжку. Собираясь, не отлагая, почитать… Так и читаю ее. Уже изрядно потрепанную. До сих пор. Иулиания – У кошки – боли́, у собаки – боли́! А у Уленьки – не боли́, не боли! – говорила нянька, прижимая к себе боярскую дочку. Не углядела: бежала Уленька, бежала да и споткнулась, ручку ушибла! У кошки болело, и у собаки болело. А боярышня не плакала, только потирала ушибленную ручку да молчала. Невесел Торжок – точно тихое заклятье над городом висит. Только обстроится, обживется – или бусурманин набежит, или свои же князья разорят, или от шальной искры весь дотла выгорит. Потопчутся горожане на пепелище, повоют бабы; снова застучат топоры, стройкой запахнет. Город-то торговый. Торжок, или Новый Торг; жители – новоторы. Торговые города строились быстро, на дереве, на скорую руку и на русский авось – быстро и выгорали. Каменных строений – раз-два, своих мастеров по камню не было, призывали новгородских. Сам городок во владеньях новгородцев состоял. По речке Тверце с Новгорода кораблики плывут до Твери и дальше на юга, вниз по Волге. А все же невесел Торжок, невесел. Или только кажется таким? Все на чужбине невесело. И ветер холодней, и воды печальнее, и люди – другие. Не так было в Смоленске, где выросла Иулиания. Что вспоминать… Пришли ляхи и забрали родной ее город; сел на смоленской земле ляшский князь Витовт, безбородый и длинновласый. Ждали, Москва поможет. Не помогла. Напрасно смоленский князь Юрий Святославич туда с чудотворным образом Одигитрии ездил. Придержал московский князь Василий образ у себя, а помощи не оказал: не желал ссориться с ляхами да и сам зятьком Витовту приходился. Началось странствование Иулиании вместе с мужем, князем Симеоном Мстиславичем Вяземским, что князю Юрию верой и правдой служил. «У кошки – боли, у собаки – боли…» Да только у Иулиании сильнее болело. Была в шелках – стала в бегах. Пожили в Москве на скупых обещаниях да на кислом квасе; опасно стало в Москве. Прислал Витовт послов, князя Юрия у московского государя взыскивать. Верни, говорит, мне князя Юрия, хочу его по нашему ляшскому богопротивному обычаю судить! Бежали на север. Новгородцы, бывшие со злодеем Витовтом во вражде, князя Юрия приветили, дали ему в кормление несколько городков. Но недолго высидел Юрий у новгородцев. Душа горела, в груди кипело, желал Смоленск себе вернуть. Через год, как возникла у Москвы новая распря с Витовтом, кликнул верных ему людей да и поскакал в Москву. Только людей у Юрия осталось – один князь Симеон Вяземский со своей Иулианией… Был принят князь Юрий в Москве ласковее, чем в прежний раз, и на московскую службу взят, чего и добивался. Только воеводствовать против Витовта ему не дали. Может, жительство его в лукавом Новгороде подозрение вызывало. Может, припомнили, как князь Витовту присягал… Дали ему в кормление Торжок, незадолго пред тем к Москве отошедший. Закусил князь Юрий губу, а что делать? Тихая она была, Иулиания. Нарядом не блистала, очами не играла. В церкви стояла тихо; на паперти одаривала всех, но незаметно, щедростью своей не красуясь, точно стыдясь ее. Полюбили новоторы княгиню, залюбовались. «Княгинюшка… Наша-то княгиня…» – только и слышно. «Не толико же телесным доброзрачием светяся, но паче сего душевным благообразием освещаема бе». С супругом, Симеоном Мстиславичем, жили в ладу: он скажет – она кивнет; она скажет – он согласится. Шаги его твердые, когда возвращался, слушать любила; снежинки в бороде тающие считала. «Аще дарует Бог жену добру, дражаиши есть камени многоценнаго». В душе, конечно, кипело многое. И то, что деток у них не было. И что, как беглецы, по чужим землям таскаются. А более всего – что князя Юрия Святославича, как в Торжке сел, точно подменили. Стала чувствовать Иулиания на себе взгляды княжеские, жадные. «У кошки – боли, у собаки – боли! А у Уленьки – не боли, не боли!» – вспоминает далекое, детское. И ручку трет, тогда ушибленную. И точно – как подменили князя Юрия. Заскучал князь в Торжке, люто заскучал.