Была еще одна причина, гнавшая молодого Ушакова в моря-океаны – несчастливая любовь. Пока воевал, суженую его выдали за богатого купца. Всю оставшуюся жизнь помнил Феодор свою возлюбленную, благодетельствовал сыну ее, служившему под его началом. Сам же так и прожил в безбрачии, напоминая знавшим его людям монаха. Он и правда был необычным моряком. Соблюдал посты, часто молился, заказывал молебны. На кораблях, по воспоминаниям, царила при нем почти монашеская дисциплина, не было заметно сквернословия, пьянства. Зато были победы. В 1787 году началась вторая русско-турецкая война. В 1790-м князь Потемкин вверяет кавалеру Ушакову командование над всем Черноморским Ее Императорского Величества флотом. В том же году Ушаков разбивает османский флот в Керченском сражении и у мыса Тендра. В следующем, 1791-м (то есть в год блаженной кончины дяди, старца Феодора), одерживает знаменитую победу у мыса Калиакрия… Затем были – уже в союзничестве с Турцией – действия в Средиземном море против наполеоновской Франции, освобождение острова Корфу и создание – личными дипломатическими усилиями – греческой Республики Семи Островов… В 1801 году славный адмирал в расцвете сил и военной своей фортуны был возвращен в Петербург, а в 1807-м отправлен в отставку. Новый государь Александр Павлович, готовясь к столкновению с «сухопутной» Францией, флотом пренебрегал. Статус морской державы, с такими трудами добытый при Петре и Екатерине, постепенно утрачивается. Последствия небрежения флотом скажутся не сразу – вначале в бесславной Крымской кампании, а еще позже – в Порт-Артуре и Цусиме… Пока же адмирал, не доставивший русскому флоту ни одного поражения, кавалер ордена Святого Александра Невского с алмазами, трех орденов Святого Владимира, двух орденов Святого Георгия и золотого оружия от Республики Семи Островов, возвращался домой, в российскую глубинку. Все дальше и дальше от синих морей и океанов… Завершалось земное плавание Феодора Ушакова; направил он парусник жизни своей, потрепанный мирскими штормами и опаленный в сражениях со страстями и помыслами, в тихую гавань. Поселился возле той самой Санаксарской обители, которую возрождал дядя его, старец Феодор. Щедро жертвовал на монастырь, выстаивал службы, все более удаляясь от мира. Перед смертью высказал пожелание – «лечь в ногах у дядюшки». Так, по завещанию, и схоронили. И прославлены они были оба одновременно, в 2001 году – как местночтимые, а в 2004-м – в лике святых всей Русской церкви. Оба Феодора, оба Ушаковых – и дядя, и племянник: и бежавший от военной службы, и военной службой отечество прославивший; и устроитель монашеской обители, и устроитель российского флота. Григорий Впрочем, разговор Был славный. Говорили о Ликурге, И о Солоне, и о Петербурге, И что Россия рвется на простор. Об Азии, Кавказе и о Данте, И о движенье князя Ипсиланти. Давид Самойлов. Пестель, поэт и Анна И снова море, крики чаек. Ранним утром 14 апреля 1821 года бригантина «Святой Спиридон» стояла в Константинополе, напротив Балык-Базара. Судно было греческим, ходило под английским флагом и готовилось к отплытию в Одессу. Солнце еще не взошло, но все уже было видно: и Балык-Базар, где прежде селились евреи, пока их не вытеснили оттуда янычары, облюбовавшие это место для себя, и иглы минаретов в легком тумане, и косые паруса фелюг. Шкипер Николос Склавос вышел на палубу. Приметил неподалеку что-то темное, вроде большой рыбы. Приглядевшись, быстро перекрестился. В зеленоватой воде Босфора качалось тело. Седая борода, длинные волосы, черный подрясник… Вместе с несколькими матросами Склавос подплыл к нему на ялике. Тело не стали поднимать, привязали к ялику и вернулись на бригантину. Чтобы не вызывать подозрения турецких властей, обернули рогожей и снова опустили в воду. Около полуночи осторожно подняли. Трое из находившихся на «Святом Спиридоне» беженцев опознали в нем бывшего вселенского патриарха. На палубе наступила тишина, нарушаемая плеском воды и криками чаек. Кто-то прикрыл лицо руками. Тело так же тихо перенесли в трюм и скрыли под балластом. За полтора месяца до этих событий, в ночь на 22 февраля[11] князь Александр Ипсиланти со спутниками выехал из Кишинева. Погода была скверной, дул встречный ветер. Под шубой князь был одет в форму генерал-майора русской армии и имел при себе русский заграничный паспорт. В шесть часов пополудни они перешли замерзший Прут и направились в Яссы. – Рубикон перейден… – проговорил князь негромко, но так, чтобы остальные услышали. Российская империя осталась за спиной. Впереди в кровавых вечерних лучах лежала другая, Османская. В Яссах князя уже нетерпеливо ожидали греческие повстанцы, вождем которых ему недавно предложено было стать. Встречали его с криками и энтузиазмом; он обнимал их, повторяя: – Я пришел умереть с вами! На другой день Ипсиланти издал несколько прокламаций к греческой нации. Как сообщалось в русском «Вестнике Европы»: «В сих прокламациях, сочиненных с истинно пиитическим восторгом, утверждает он, что призван тысячами своих соотечественников для их освобождения; также, что сие возмущение греческих племен с нескольких уже лет было приготовлено тайными патриотическими обществами». Князь также уверял, что восставшим вскоре будет оказана помощь со стороны «одной великой державы». Князь блефовал. Никакой помощи от России ему обещано не было. Конечно, у Ипсиланти был друг, граф Иван Каподистрия, министр иностранных дел России, грек и горячий сторонник независимости. Но еще до начала восстания Каподистрия предупредил товарища, что русское правительство помощи ему оказать не сможет. «К сожалению», добавил граф. Но надежд Ипсиланти не оставлял. Из Ясс он написал в Вену, где находился в тот момент император Александр Павлович. «Государь! Неужели вы предоставите греков их собственной участи?» В Вене как раз шел знаменитый конгресс; Россия была поставлена в неудобное положение. В план нового европейского порядка повстанческие движения, пусть даже на территории Османской империи, не входили. Особенно недовольна была Австрия, только что погасившая восстание карбонариев. Каподистрия по приказу императора ответил князю жестко. «Разве какой-нибудь народ может подняться, воскреснуть и получить независимость темными путями заговора?» Ипсиланти пробыл в Яссах шесть дней. На третий день была отслужена торжественная обедня в церкви Трех Святителей, митрополит Михаил Костакис освятил меч князя и знамена. 10 марта, в Фокшанах, в храме, состоялась присяга повстанческой армии. Большую ее часть составляли греческие студенты из Молдавии, России и Австрии. – Как православный христианин и сын нашей Кафолической церкви, – повторяли молодые голоса, – клянусь именем Господа нашего Иисуса Христа и Святой Троицы остаться верным своему Отечеству и своей Вере… Ипсиланти слушал с горящими глазами. Был ли сам он верным сыном церкви? В Греции он никогда не бывал и свою родину знал больше по событиям из древней ее истории и античным мифам. Его письма и воззвания пестрели именами языческих богов и древних героев. Девятнадцатый век начался с пробуждения национализма. Немцы, французы, итальянцы, поляки – все наперебой заговорили о своей прекрасной языческой древности, о своем историческом величии. Греки не были исключением. Восемнадцать веков христианства поблекли, вперед выступили античные боги с ледяными глазами и прелестной улыбкой. И эти боги жаждали крови. Но не только языческая древность вдохновляла Ипсиланти. С 1810 года он состоял в масонской ложе «Палестины», затем – в ложе «Трех добродетелей», из членов которой возникнет декабристский «Союз спасения». Сама «Филики Этерия» – тайное общество греков, которое возглавил Ипсиланти, – была устроена по подобию масонского ордена. «Этеристы, – писал церковный историк Федор Курганов, – держались свобод, возвещенных Французской революцией и составляющих прямую противоположность Богом данным законоположениям». Но без поддержки церкви восстание было обречено, и восставшие это понимали. Понимали это и османские власти в Константинополе. Григорий Пятый был хорошим патриархом. Возможно, даже слишком хорошим для своего времени, поэтому его дважды изгоняли с патриаршего престола. Патриарх был худощав, с бледным, уставшим лицом. Ему было семьдесят пять лет. Возраст, когда начинаешь думать о покойной жизни в одном из монастырей, среди книг и молитв. Здесь, в столице, о покое можно было только грезить. Особенно в эту весну, когда одна за другой приходили новости о восстании. Патриарх еще раз перечитал письмо от Ипсиланти. Мятежный князь призывал его поддержать восставших в своих проповедях, «подобных звонкой трубе». Патриарх горько улыбнулся. Князь, воспитанный в Петербурге, не представлял себе условий, в которых находилась здесь церковь. Даже одно тихое, неосторожное слово, сказанное патриархом, и не с амвона, а в ближнем его кругу, может стоить жизни сотням, тысячам неповинных людей. Желал ли патриарх освобождения своего народа? Не просто желал. Добивался открытия новых школ, переводил на новогреческий труды святых отцов и древних философов. Возродил пришедшую в упадок Патмосскую академию, создал первую греческую типографию. Еще в первое свое патриаршество добился от султана особых указов, защищавших приходские церкви от местных корыстолюбивых чиновников. И в дальнейшем делал все для независимости церкви и просвещения народа; в этом он и видел залог его грядущей независимости. Многие, очень многие греки были за постепенный, ненасильственный путь освобождения. Султанская власть слабела, каждая война с европейскими державами завершалась унизительным миром. Солнце Османов шло на закат, солнце греков, напротив, восходило. Никогда прежде они не имели такого веса в империи. Ни одного дела не делалось без греков, их участия, их капиталов, их предприимчивости. И вот теперь, благодаря действиям князя Ипсиланти, все это рушилось.