Арсений был из Малороссии, малороссами были и некоторые из архиереев, состоявшие с ними в переписке. Это не укрылось от внимательного взора государыни. Как и то, что малороссийские архиереи, составлявшие более половины епископата, и держались сплоченнее, и менее были привычны гнуться перед светской властью… Назначая Румянцева малороссийским губернатором, государыня напутствовала его: – Надлежит вам искусным образом присматривать и за архиереями и их подчиненными. Ибо нам небезызвестно, что обучающиеся богословию в малороссийских училищах заражаются многими ненасытного властолюбия началами. Вскоре малороссийские духовные школы, готовившие слишком образованных и неуступчивых пастырей, будут переведены в полное подчинение российским. А сама Малороссия лишится остатков своей прежней независимости… Нет, у государыни не было никакого личного предубеждения к украинцам; эпоха национализма еще не наступила. В ближайшем окружении ее императорского величества было немало малороссов: Безбородко, Храповицкий, Грибовский, Трощинский… Но Молох империи требовал жертв. Пригожий и статный, как преображенский офицер, Молох империи требовал все новых жертв. Империя должна была быть устроена как идеальный механизм, даже как идеальный театр. Но чем больше государыня старалась об этом, тем больше отчаивалась. Не только строптивые малороссы, но и более покладистые великороссы никак не хотели превращаться в механических кукол-актеров. «Половина или дураки, или сумасшедшие, – отзывалась она о своих подданных, – попробуйте пожить с такими!.. Снова мне надо дрессировать себе людей!» А тут еще вскоре из Никольского монастыря, где содержался Арсений, подоспел донос. Оказывают-де ссыльному неподобающие знаки внимания, сравнивая его с Иоанном Златоустом, пострадавшим от Евдоксии. И ведет он среди братии и солдат крамольные беседы. Что, мол, государыня «в российском законе не тверда» и что даже у турецких властей вера в большем почтении и мечетей они своих не трогают. Доносчиков щедро наградили – по сто рублей каждому; для того чтобы заработать столько, обычный ремесленник должен был трудиться целый год. Арсения же снова судили и лишили уже и монашества, и даже имени. По требованию государыни его следовало именовать теперь «неким мужиком Андреем Вралем». 29 декабря 1767 года бывшему митрополиту обрили бороду и голову и переодели в тесную мужицкую одежду. И повезли на вечное пребывание в Ревель. Екатерина (в золотистом платье, с накладными двуглавыми орлами): – И чтобы солдаты остерегались с ним болтать, ибо сей человек великий лицемер и легко их может привести к несчастию, а всего б лучше, чтоб оные караульные не знали русского языка. Полуживого, его довезли до Ревеля, внесли в каземат и бросили на пол; ревельский комендант фон Тизенгаузен призвал доктора, и тот кое-как подлечил старика. – У вас в крепкой клетке есть важная птичка, берегите, чтоб не улетела! – наставляла Екатерина фон Тизенгаузена. Тот, стоя в глубине сцены и видимый одним силуэтом, склоняется в поклоне. – Боюсь, – писала она по назначении следующего коменданта, фон Бенкендорфа, – чтоб не стали слабее за сим зверьком смотреть! Силуэт фон Бенкендорфа замирает в еще более глубоком поклоне. Несмотря на принятые меры, слава опального митрополита росла. Из уст в уста передавался рассказ одного диакона, которому после молитв у мощей святителя Димитрия Ростовского в прозрачном сне явился сам святитель и рек: «Что ты просишь у меня одного облегчения? Знаешь ли ты, что у вас есть угодник несравненно более меня в живых на земле – митрополит Арсений?» Содержание ревельского пленника было велено ужесточить. Дверь в каземат заложили кирпичами, еду стали подавать на веревке через оконце. 28 февраля 1772 года бывший митрополит Ростовский, а ныне Андрей Враль, был найден мертвым. Священнику и солдатам, тайно похоронившим его, под страхом казни было велено хранить молчание. На сырых стенах каземата была обнаружена последняя запись Арсения: «Благо ми, яко смирил мя еси»… Итак, на сцене остаются только две фигуры. Сорокадвухлетняя императрица и семидесятисемилетний философ. Вольтер умрет через шесть лет. Он панически боялся смерти; за пару месяцев до кончины страх этот превратится в навязчивый кошмар. «Я не могу вспоминать об этом без содрогания, – писал его лечащий врач. – Безумие овладело его душой». Шатаясь, с выражением муки на лице старик пятится со сцены и проглатывается кулисами. Бьет колокол. Екатерина остается одна. Чадят масляные плошки. – Дайте мне сто полных экземпляров произведений моего учителя, чтобы я могла их разместить повсюду! – говорит она в пустоту. – Хочу, чтобы они служили образцом, чтобы их изучали, чтобы выучивали наизусть, чтобы души питались ими… Она проживет еще восемнадцать лет, тучнея, дряхлея, но все так же цепко держась своими пальчиками за власть. Старушка милая жила Приятно и немного блудно, Вольтеру первый друг была, Наказ писала, флоты жгла, И умерла, садясь на судно. Пушкин был не совсем прав. Удар с императрицей случился в туалетной комнате не на судне, а на стульчаке, который она приказала сделать из польского трона… Ее бережно и слегка брезгливо с него сняли и отнесли в покои. Там, не приходя в разум, она и отойдет. Плошки с шипением гаснут. Освещать им, впрочем, уже нечего, сцена пуста. Лишь где-то вдалеке, за пыльными кулисами, бьет колокол. И чей-то тихий голос все повторяет строку из 118-го псалма: «Благо ми, яко смирил мя еси… Благо ми, яко смирил мя еси…» Феодор, Феодор В 1738 году в Преображенском полку, расквартированном в Аничковой слободе в Петербурге, произошел случай, всколыхнувший регулярное течение гвардейской жизни. Во время обычного собрания, среди шуток, вина и табачного чада, один из гвардейцев упал замертво. Был он отменно здоров и в самом приятном расцвете своей молодости. Послужило ли поводом кончине чрезмерное возлияние Бахусу или же тайный недуг – неизвестно: вскрытий тогда не производили. Тело несчастного неловко распростерлось на полу; гвардейцы, похлопав товарища по хладным щекам, замолчали и обнажили головы. Это, однако, было еще не все. Вскоре из Преображенского полка бежал другой гвардеец из бывших на той самой пирушке. Подозрение о прикосновенности беглеца к смерти своего несчастного товарища не подтвердилось. Поговорив и посудачив, о побеге вскоре забыли. Звали беглеца Иван Игнатьев сын Ушаков. Ушаковы были древним, но угасшим родом. Происхождение вели, согласно Бархатной книге, от касожского, то есть адыгского, князя Редеги, перешедшего на русскую службу. Праправнук Редеги носил прозвище «Ушак», что в тюркских языках означает «мелкий, коротышка». От коротышки Ушака и пошли Ушаковы. Одна из ветвей осела в Романском уезде Ярославской провинции, в пожалованном им сельце Бурнаково. Здесь, в Бурнаково, в 1718 году и родился Иван Ушаков, тот самый внезапный беглец. В 1744 году сыскным отрядом, направленным в Площанскую пустынь Орловской губернии, был отловлен беспаспортный насельник, подвизавшийся в дальней лесной келье. В монастырях часто скрывались преступники и беглые крестьяне, так что «паспортный режим» во святых обителях проверяли часто. Арестованный и оказался тем самым беглым сержантом. Был он тотчас доставлен в Петербург и допрошен самой императрицей Елизаветой Петровной, в чьем августейшем ведении находились преображенцы. Вместо бравого сержанта пред самодержицей предстал бледный ликом и одетый во власяницу отшельник. Спрошенный о причинах побега, отвечал, что был потрясен внезапной, среди веселия, смертью своего товарища. А когда государыня – велия милость! – объявила ему о прощении и пожаловала прежним чином, стал просить ее дать ему умереть монахом. Государыня Елизавета Петровна имела чувствительное сердце. Слезная просьба беглеца была удовлетворена. Он был уволен со службы и определен в Александро-Невскую лавру. А через три года пострижен в монахи с именем Феодор – «дар Божий». Феодором, кстати, звали старшего его брата, но об этом еще будет сказано. Строгость и постничество, в которых жил монах Феодор, не ладились с шумом столичной жизни, проникавшим даже сквозь лаврские стены. Шум этот тревожил и развлекал. И как тогда, как и в гвардейской своей молодости, монах Феодор снова решается на побег. В 1757 году, пробыв в Лавре около десяти лет, он выехал в Саров. Свернулся за спиной, как свиток, Петербург, распахнулись навстречу русские леса и перелески. На этот раз отъезд был не тайным – со старцем Феодором выехали некоторые его духовные чада, ученики и ученицы. По прибытии в Саров учениц он поместил в Арзамасском Никольском монастыре, а сам с учениками поселился в Саровской пустыни. В пустыни старец Феодор прожил два года. После чего возымел намерение возобновить обедневшую Санаксарскую обитель, приписанную тогда к Сарову. Монастырь этот, основанный при царе Алексее Михайловиче в трех верстах от городка Темникова, к той поре захудал. Единственная церковь обветшала, деревянные кельи и ограда держались на монашеском честном слове, кровли сгнили. Не одна Санаксарская обитель находилась тогда в запустении. Все монашество, начиная с Петровых реформ, переживало застой и упадок. «Но, – как писал протоиерей Георгий Флоровский, – кончается XVIII век монашеским возрождением, несомненным напряжением и подъемом духовной жизни. Восстанавливаются и оживают запустелые или разоренные монастырские центры: Валаам, Коневец и другие…» Среди этих «других» был и Санаксарский монастырь. Окинув строгим взором царившее в монастыре запустение, Феодор приступил к строительству. Помогали средствами благотворители, почитавшие старца еще в бытность его в Александро-Невской лавре. Обитель стала оживать, хорошеть и пополняться братией. Епископ Тамбовский Пахомий, призвав к себе преподобного, просил его принять священство и сесть в Санаксаре настоятелем. Старец отказывался, но, убежденный епископским красноречием, дал согласие. 13 декабря 1762 года он был рукоположен в иеромонаха. Настоятелем преподобный Феодор был твердым и строгим. Бо́льшая часть времени в обители проходила за богослужениями. В церкви требовал вдумчивого чтения, чтобы читали «не борзясь». Завел в обители личное руководительство братией и полное откровение помыслов. Днем и ночью всякий мог постучаться к настоятелю; при выходе от старца ощущались на душе тишина и свобода. На общие монастырские труды, покосы и ловлю рыбы обязаны были ходить все; выходил с братией и сам настоятель. И на братской трапезе вкушал наравне со всеми. Когда были вырыты рвы в основании новой каменной церкви, во время молебна прилетел рой пчел и опустился на горнее место будущего алтаря. В этом увиден был прообраз обильной благодати в монастыре и множества монахов. От прилетевшего роя повелись в Санаксаре пчелы. Отыскались у деятельного настоятеля и зложелатели. Поползли ложные доносы, ябеды и клеветы. Негладко выходили и отношения с мирской властью, которая то покровительствовала, то – чуть что не по ней – свирепела и топала ногою. В 1774 году приехали за владыкой военные люди, увезли из монастыря. Помытарив допросами, сослали на Соловки. Потянулись девять лет строгого заключения, страданий от холода и угара; не раз старца едва живым выносили из задымленной кельи и оттирали снегом. Наконец по Высочайшему повелению Екатерины II получил преподобный Феодор полную свободу и возвратился к себе в Санаксарскую обитель. Там прожил еще семь лет. Скончался он от недолгой болезни в ночь на 19 февраля 1791 года. Могила его была обнесена чугунной решетью, внутри положена аспидного камня плита. «Здесь погребен 73-летний старец иеромонах Феодор, по фамилии Ушаков, возобновитель Санаксарского монастыря»… В этом же самом 1791 году засияла звезда его племянника, звали которого так же Феодором. Это был сын старшего брата санаксарского старца, того самого Феодора Ушакова, тоже служившего в Преображенском полку и дослужившегося до сержанта. Родился племянник в том же родовом сельце Бурнаково. Как и все Ушаковы, Феодор Ушаков-младший был пущен по военной стезе. Однако не по сухопутной, как батюшка и дядюшка, а по морской – воспитывался в петербургском Морском корпусе. Воевал на первой русско-турецкой войне, командовал фрегатом. В 1780-м был назначен командиром императорской яхты – должность в видах дальнейшей карьеры немалая. Однако придворная служба не привлекала: посреди сетей многих ходишь. Судьба дядюшки, томившегося на Соловках, показывала, сколь уязвимы те, которые не подлащиваются к властям и не поступают по правилам века сего. Да и тесно было молодому капитану в столице. Тянули морские просторы и веселый скрип корабельных снастей. То было время, когда лесная и степная Россия стремительно раздувала паруса и выходила в моря, становясь великой морской державой.