Обман восседал в ладье, запряженной лисицами; в одной руке держал сети, а в другой – уду. Следом ехала Взятка – «старуха высокого роста», имевшая «рот, наполненный черными острыми зубами, подбородок острый, тело жидкое и смуглое, груди открытые и повислые, из которых истекает синего цвета молоко, водочный запах имеющее»… Над всем этим торжествовала богиня мудрости Минерва, являвшая аллегорию самой императрицы. Завершал шествие хор отроков с оливковыми ветвями, воспевавший новое царствование. «Там дни златые, правда царствует и мир!» – пели отроки, ежась от холода. Казалось, что и для церкви наконец наступили «дни золотые». Были открыты домовые церкви. Но главное, в манифесте о восшествии на престол было объявлено о возвращении монастырям земель, изъятых Петром. Духовенство вздохнуло с облегчением и поспешно присоединилось ко всеобщему ликованию. Митрополит Димитрий Новгородский провозгласил Екатерину «защитницей веры и благочестия» (и получил вскоре тысячу душ крепостных). Когда государыня посетила Троице-Сергиеву лавру, ее встречал хор семинаристов в белых одеяниях, с венцами, воспевавший: «Гряди, желаннейшая мати!» «Желаннейшая мать», однако, совершенно не желала, чтобы за церковью сохранялась хоть какая-то независимость. В переписке с Вольтером, начатой почти сразу после вступления на престол, Екатерина именовала «главою церкви» саму себя. А еще ей нужны были деньги, деньги… Иначе «торжество Минервы» могло оказаться еще более кратким и ничтожным, чем правление ее супруга. Государыня сделала вид, что решение о возвращении церковных земель было временным, пока не будет составлено «новое и более полезное узаконение». Поводом к пересмотру стали волнения крестьян, не желавших снова идти «в ярмо монастырям». Екатерина создает комиссию, которая должна произвести опись церковных земель… «Не имеем мы намерения присвоить себе церковные имения, но только имеем данную нам от Бога власть предписывать законы о лучшем их употреблении во славу Божию и пользу Отечеству». Председателем комиссии был поставлен новгородский митрополит Димитрий, сумевший доказать свою преданность. За что был осыпан ласками царицы и упомянут с похвалой в письме Вольтеру: «Димитрий митрополит Новгородский не гонитель и не фанатик. Он совершенно отвергает предположение двух властей». Иными словами, то, что государство обладает светской властью, а церковь – духовной; идея, для Екатерины неприятная. Власть должна быть одна и принадлежать… понятно кому. (Фигура в центре сцены отводит левую руку в сторону, а правой указывает на себя.) Не только митрополит Димитрий, но и остальные члены Синода, видя, как готовится новое отнятие церковных земель, промолчали. И снова раздался резкий, простуженный голос митрополита Арсения. Фигуры на сцене наконец приходят в движение. Вздрагивает пламя масляных плошек. Действие движется стремительно. 9 февраля 1763 года на богослужении в первое воскресенье Великого поста Арсений делает небольшое добавление в анафематствование еретиков и врагов церкви. Митрополит Арсений, делая шаг вперед: – Вси насильствующии и обидящии святые Божии церкви и монастыри, отнимающе у них данная тем села и винограды, аще не останут от сего же дне такового начинания… яко крайние врази Божии да будут прокляти! Екатерина, в платье из серебряного глазета, вздрагивает, бросает на митрополита гневный взор. Стоящий справа от нее Вольтер, все так же кутаясь в домашний халат, поглядывает на ростовского архиерея с лукавым любопытством. А митрополит тем временем быстро водит пером по бумаге и шлет одно за другим доношения в Синод. Отнятие монастырских земель, доказывал он, приведет к оскудению церковной жизни. – И случится сие не от татар и ниже от иностранных неприятелей, но от своих, домашних! И придется государству нашему обратиться в лютеранское, а то и атеистическое! Екатерина (медленно, стремясь казаться спокойной): – Властолюбивый, бешеный враль… 14 марта в Ростов отправлен обер-офицер с приказанием арестовать митрополита и доставить его в Москву. Арсений был к тому уже готов. За несколько дней до того повелел не запирать двери и «ждать гостей». В ночь на 17 марта он был доставлен в Москву и помещен под крепкий караул. Шла страстная седмица, и дело о «бунташном» митрополите разумно было бы отложить. Но государыня спешила. Екатерина (громко, с отменной дикцией, в зал): – Александр Иванович! Нынешнюю ночь привезли враля, которого исповедовать должно; приезжайте ужо ко мне, он здесь во дворце будет! На сцену, стуча каблуками, выбегает обер-прокурор Синода Глебов и, раскланявшись, исчезает в потемках. Следует сцена допроса. Что говорилось на нем, неизвестно, поэтому изображается пантомимой. Появляется обер-прокурор Глебов, митрополит Димитрий и прочие члены Синода. Арсений подходит к Екатерине. Екатерина резко зажимает уши руками: – Закляпить ему рот! Участь Арсения была решена. Синод присудил лишить Арсения архиерейского сана и монашества. По мнению судий, Арсений заслуживал еще и «жесточайшего наказания». По гражданским законам – смертной казни. – Я не знаю… – Императрица расхаживает по сцене, поигрывая бумагой с постановлением. – Прежде сего без всякой церемонии и по не столь еще важным делам преосвященным головы секли… Но тут она замолкает – и глядит на Вольтера. Это был век не только расцвета театра, но и расцвета клаки. Екатерине нужны были аплодисменты. Не только московской черни, которую она тешила своей «Торжествующей Минервой». Ей требовались аплодисменты просвещенной Европы. Королем европейской клаки был Вольтер. Слава его достигла зенита. Он жил в Ферне, неподалеку от Женевы, прикупив землицы и выстроив дворец-усадьбу. Когда на местную почту пришло письмо, где вместо имени адресата стояло «Князю поэтов, непременному питомцу славы, Меркурию Европы, оратору родины, будителю граждан, историку королей, панегиристу героев, Аристарху Зоилов, судье вкуса» и прочая и прочая, – его без рассуждений отправили в Ферне. Екатерина напишет об Арсении Вольтеру. Он должен узнать об этом деле именно от нее, с ее слов. Тогда вся Европа поймет это правильно. В ее руках появляется перо, бумага и чернильница, а перед ней небольшая конторка, вынесенная театральным служкой. – Люди, подвластные церкви, нередко страдают от жестоких притеснений. Вот почему я решила совершенно изменить управление имениями духовенства и определить доходы лиц этого сословия. Но Арсений, епископ Ростовский, воспротивился тому! Екатерина делает указующий жест в сторону Арсения, охраняемого стражником. – Он отправил две записки, в которых старался провести нелепое начало двоевластия… Когда его дерзость и безумие усилились, он был судим митрополитом Новгородским и всем Синодом, осужден как фанатик, виновный в замысле, противном как православной вере, так и верховной власти, и предан в руки светского начальства. Государыня делает паузу. Вольтер слушает с вежливым вниманием. Екатерина размягчает лицо и шлет в зал милостивую улыбку: – Я простила его и удовольствовалась тем, что перевела его в монашеское звание. Здесь должен ударить колокол. И колокол начинает бить, и народ стекается в Кремль, к Синодальной палате, где должно произойти главное действие задуманного государыней «шпектакля». Члены Синода снова выходят на авансцену. Звучат слова приговора, ризничий снимает с Арсения один за другим знаки архиерейского достоинства… «Анаксиос!» – гнусавят певчие. Из Синодальной палаты Арсения вывели в простой монашеской одежде, усадили в колымагу и тронулись в путь. Его ссылали «под крепкое смотрение» в Ферапонтов монастырь, однако офицер, сопровождавший его, в пути получил указ везти его в еще более отдаленный, Никольский, Архангелогородской губернии. Три дня в неделю старца было велено использовать на черных работах: колоть дрова, мыть полы и носить воду. Прогулки дозволялись в сопровождении четверых солдат; чернил и бумаги давать было не велено, «и чтоб ни с кем и ни о чем и ни в какие разговоры не вступал»… Всех этих подробностей Екатерина, разумеется, не сообщала Вольтеру. Лукавила она, и уверяя его, что Арсений был наказан Синодом за то, что «старался провести нелепое начало двоевластия»; в письмах Арсения ни о каком «двоевластии» речи не шло. 9 июля 1766 года государыня снова писала Вольтеру об Арсении: – Неудачное происшествие с ростовским епископом было обсуждаемо гласно… (Еще одно лукавство – никакого гласного обсуждения не было.)…И вы, государь мой, по своему усмотрению можете сообщить записку, как подлинную выписку, полученную вами верным путем… К письму прилагалась записка, составленная по приказу Екатерины и переведенная на французский. – Из всех примеров справедливости и милосердия нашей всемилостивой государыни, свидетелями коих мы бываем ежедневно, нет более разительного, ни такого, которым более обнаружилось бы великодушие ее, как поступок ее по отношению к преступнику, равно преступившему как против человеческих, так и против божественных законов… Вольтер понял. Вольтер улыбнулся. Вольтер оценил щедрость монархини, осыпавшей милостями тех, за кого он просил (себе философ, надо отдать ему должное, ничего не выпрашивал). Вольтер написал Екатерине ответное письмо. – Мы просим только чести поместить ваше августейшее имя во главе тех, кто помогает нам раздавить фанатизм. Дозвольте лишь опубликовать записку, которую вы соизволили мне передать, насчет ростовского епископа, вообразившего, что существуют две власти. Есть только одна власть – та, которая благодетельна. И делает несколько осторожных хлопков. Тут же в темноте начинают работать невидимые ладони, аплодисменты густыми волнами накатывают на сцену. Екатерина изящно кланяется. Дело было сделано. Все монастырские крестьяне вместе с землей передавались государству. Повинности, которые они прежде отрабатывали монастырям, заменялись денежным оброком – по полтора рубля с души. 526 монастырей закрылось сразу, число монашествующих сократилось вдвое. Часть из полученной суммы шла на содержание архиерейских домов и оставшихся монастырей. Основная же часть дохода, составившего более 1 миллиона 300 тысяч рублей, притекла в казну. Вскоре почти все «освобожденные» крестьяне будут снова раздарены вместе с землей «государевым людям». И взвоют сильнее: монастыри со своими крестьянами всегда обращались мягче, чем помещики. А государыня произнесет перед Синодом речь, составленную по всем правилам сценического искусства. – Если я спрошу вас, кто вы и какое ваше звание, – обращалась она к архиереям, – то вы верно дадите ответ, что вы – государственные особы, состоящие под властью монарха и законов евангельских. Архиереи слушали молча, дивясь новым для себя словам. Они-то полагали, что они – особы духовные, а теперь на-тка – государственные… – Но отчего происходит, – Екатерина удивленно расширила свои водянистые глаза, – что вы равнодушно смотрите на бесчисленные богатства, которыми обладаете? Вы не можете не видеть, что все сии имения похищены у государства!.. Если вы повинуетесь законам, если вы вернейшие мои подданные, то не умедлите возвратить то, чем вы неправильным образом обладаете! И церковь «не умедлила»… Синод промолчал, митрополит Димитрий получил от государыни драгоценную панагию с ее портретом. Редкие протестующие голоса быстро гасились, а подававшие их лишались сана или усылались «на покой». Дело опального епископа имело еще одно последствие.