Для того, верно, и трудится он, плетя словеса и прилагая рифму к рифме. Дабы учился народ доброте и всякому закону, напитался Словом на природном своем языке, во внятных ему красотах элоквенции. Ибо ни один народ, ни одно племя не выстоит, не вооружившись своими словесными стрелами; так и останется «полем перепелиным»… И светлая, как речная вода, радость заливает митрополичье сердце. И светлеет за окном, и свечи, уже почти догоревшие, горят веселее. И лишь легкий, знакомый каждому пииту горьковатый шепоток шелестит в темноте, куда свет свечной не доходит. Ну да, неплохо, неплохо… Только сыровато пока, тут и тут править еще надо… А это вот никуда не годится; и не только это, а многое, многое… Да и зачем столько бумаги было изводить? Зачем?.. Задумается Поэтул. Вздохнет, перекрестится… и пишет, пишет дальше. Арсений …И снова темнота. Исчезает и стихотоврный шепот, и скрип пера по бумаге. Только Псалтырь точно вдалеке кто читает. Но не восьмой псалом, а сто восемнадцатый. Благо ми, яко смирил мя еси… На черной пустой сцене стоят в этой полутишине три фигуры. Две мужские, посередине – женская. Начнем с мужской фигуры, что слева. Старик. Стоит строго, в архиерейском облачении; словно только что завершили его одевание иподиаконы, а сам он, облобызав краешек митры, возложил ее себе на главу… Но нет, не видно никого. Ни иподиаконов, ни попов, со страхом взирающих на своего владыку. Пусто и холодно вокруг. Лишь пыль витает в свете масляных плошек, освещающих три неподвижные фигуры. Вторая фигура, тоже в летах, одета совершенно иначе. Просторный домашний халат, в котором этот старик, не смущаясь, встречал многочисленных посетителей… Лучше процитировать описание, составленное современным автором. «Костлявые ступни обнажены, на голове накручен тюрбан… Он заметно устал, кашляет с надрывом. За его долгую жизнь сменилось несколько королей, а слов он выковал столько, сколько и не снилось доселе ни одному из кузнецов слова… Он принимал множество обличий, пользовался сотней псевдонимов; даже прогремевшее на весь свет имя – Вольтер – не настоящее»[10]. Достаточно. Иначе старец решит, что именно он – главное лицо этого действа. День за днем, до глубокой старости, он и так сочинял одну и ту же пьесу и тут же разыгрывал ее перед своими собеседниками и поклонниками. Главным действующим лицом в ней был он, его обширный ум и легкий и острый язык… Но теперь привычная публика исчезла, и он стоит в темноте, покашливая и кутаясь в халат. Нет, кое-кто из его поклонников, точнее, поклонниц, все же присутствует. Посредине сцены, там, где светлее всего от масляных плошек (правда, и чада от них больше), стоит третья фигура, женская. Одета она… Впрочем, наряды ее и так известны по многочисленным изображениям, парадным и для близкого круга. Главным в них были не муаровые ленты, шелка и мантии и даже не улыбчивое лицо самой государыни. Все эти шелка и кислые улыбки можно было видеть и на портретах прочих европейских правителей. Главным было незримое одеяние этой монархини – бесконечные просторы ее империи, которые не снились никаким фридрихам и мариям-терезиям. В белизне ее платья видятся свежие снега Русской равнины, перетекающей сквозь уральскую складку в еще более бескрайнюю равнину Сибирскую. В голубой андреевской ленте – синева двенадцати морей, омывающих ее державу. В шитой золотой нитью мантии – обширные злачные поля, колеблемые зефирами. В кровавых орлах, взирающих с ее платья… Но об этой фигуре и ее нарядах еще будет сказано. Не она – хотя и стоит в середине сцены – будет главной в этой драме. Не она – хотя именно на нее направлены взоры двух стоящих по обе стороны старцев. Взгляд того, кто стоит, покашливая, в халате, полон ума и лукавства, а губы кривятся то ли в искательной улыбке, то ли в усмешке. Тот же, кто стоит в архиерейском облачении, глядит на императрицу, скорее, с печалью. Да и сама государыня старается в его сторону не смотреть, избегая укоряющих взоров… Митрополит Арсений слыл человеком твердым и мрачным. Пьеса его жизни, особенно вторая ее часть, была обильна неожиданными поворотами. Происходил он из волынской шляхты, воспитывался в Львовской братской школе и Киевской академии. До тридцати трех лет жил в Малороссии. В Новгороде-Северском, что в Черниговской епархии, был пострижен в монахи; проповедовал, пел на клиросе, обучал детишек латыни. Довершил в Киеве курс наук, был рукоположен во иеромонаха. И вернулся в Черниговскую епархию, теперь уже в сам Чернигов. В тридцать три года жизнь его впервые круто изменилась. В 1730-м он был отправлен в далекий Тобольск проповедником и законоучителем. Митрополитом Тобольским и всея Сибири был в то время Антоний, малоросс, прежде архиепископ Черниговский. Антоний вел широкую просветительскую работу, засылал миссионеров в Камчатку и Китай. Собственными проповедниками Сибирь была бедна; половина местного духовенства – безграмотна до того, что не умела начертать даже подписи. Приходилось Антонию приглашать одноземельцев. Арсения он знал по Чернигову, ценил его словесные таланты, а еще больше – твердую, как адамант, веру. В 1733 году Арсений оказывается в холмогорской епархии, объезжает Устюг, Холмогоры и Соловецкий монастырь. Все это были места ссылок старообрядцев, Арсений вел с ними горячие диспуты. Сведения, полученные им в этих прениях, лягут в основу его последующих противосектантских писаний. 1734 год – новый поворот. Мы видим иеромонаха Арсения уже на палубе дубель-шлюпки, плавающей по северным рекам, судовым священником в составе Второй Камчатской экспедиции Беринга. Дела экспедиции складывались неблагополучно: из-за нераспорядительности местных властей зимой был такой голод, что питались падалью и кореньями. Открылась цинга; иеромонах Арсений страдал от кровотечений и падения зубов. В 1737 году ему было позволено оставить флотскую службу и прибыть в Петербург. Ему определили состоять при члене Святейшего Синода епископе Вологодском Амвросии. Как и тобольский архиепископ Антоний, владыка Амвросий был из Украины. Впрочем, почти все архиереи, архимандриты и даже семинарские наставники были в то время оттуда. Когда Амвросий станет архиепископом Новгородским и откроет в Новгороде семинарию, учителя для нее будут выписаны из Киева… Как писал протоиерей Георгий Флоровский, «в истории духовной школы Петровская реформа означала именно „украинизацию“, в прямом и буквальном смыслах». А Николай Трубецкой даже утверждал, что вообще вся «культура, которая со времен Петра живет и развивается в России, является органическим и непосредственным продолжением не московской, а киевской, украинской культуры». Это не совсем верно – из Малороссии шло не только украинское, но и польское влияние, сильное в то время на западе империи. Многие украинские архиереи учились в польских землях, а некоторые и происходили из них; дед самого Арсения был поляком. Что же до украинизации духовенства, то скоро, при Екатерине, это сойдет на нет… Пока же административная звезда Арсения стремительно восходит. Он назначен законоучителем в Сухопутный кадетский корпус; одновременно исполняет обязанности инквизитора… Нет, это означало всего лишь человека, экзаменовавшего («пытавшего») ставленников. Но должность эту Арсений исполнял с почти инквизиторской строгостью. Так что один престарелый игумен прямо на его экзамене испустил дух. Синод, рассмотрев этот казус, постановил «впредь пытать бережнее». Принял иеромонах Арсений участие и в знаменитом суде над отставным капитаном Возницыным, уличенном в переходе в иудаизм. Сам Арсений в допросах и пытках Возницына и «совратившего» его купца Лейбова не участвовал; к процессу он был привлечен для увещевания Возницына и возвращения его в православие. Возвращения так и не произошло – 15 июля Возницын и Лейбов при большом стечении народа были сожжены на Адмиралтейском острове Петербурга… А Арсения снова переводят в Сибирь. В марте 1741-го он был хиротонисан во епископа, с определением быть митрополитом Тобольским. На тобольской кафедре Арсений пробыл недолго, всего два месяца. Но показал себя владыкой твердым и не склонным гнуть голову перед «светскими командирами». Вступился за священника Михаила Степанова, арестованного без согласия на то духовных властей и содержавшегося в цепях в губернской канцелярии. Злосчастный священник был схвачен по обвинению местных язычников – не дозволял им совершать их обряды; обвинялся в том, что вымогал у них беличьи шкурки. Арсений со всей силой обрушился на местные власти. Сами они, писал он, «не белками, но целыми мехами отбирают, а бедное священство гонят, и турбуют, и изневожают, яко злодеев». Другой раз заступился он за новокрещеных сибирских татар, которых угнетал местный воевода. Арсений требовал вмешательства Синода, иначе местные сибирские народы, писал он, будут «устрашены светскими злоковарными властителями и не будут иметь охоты ко святому крещению…» Все эти стычки со светской властью уже предвещали те грозы, которые разразятся через двадцать лет, после вступления на престол другого важного лица разыгрываемой драмы – государыни императрицы Екатерины Второй. Но прежде следует сказать хотя бы несколько слов о персоне, стоявшей одесную государыни. Вольтер был всего на три года старше русского митрополита. В детстве он тоже получил обширное религиозное воспитание, однако всю свою последующую жизнь посвятит борьбе с христианством. «Несомненно, – писал он Фридриху Второму, – это самая нелепая, самая кровавая религия из всех, когда-либо существовавших». Его надежда на прусского короля не оправдалась. Да, Фридрих был масоном и называл христианство «тщательно продуманной сказкой». Но вольнодумство свое держал, так сказать, для домашнего употребления. «Надеюсь, что у Вас не будет больше неприятностей ни с Ветхим, ни с Новым Заветом…» – осадил он Вольтера, когда тот слишком увлекся ролью «придворного атеиста». Новыми надеждами для Вольтера повеяло в 1762 году, когда в далекой, но все более могущественной России воцарилась немецкая принцесса София Августа Фредерика, прославившаяся (не в последнюю очередь благодаря его усилиям) под именем Екатерины Второй. «Именно он, вернее его труды, сформировали мой разум и мои убеждения», – писала Екатерина годы спустя. И добавляла с легким кокетством: «…Будучи моложе, я желала ему нравиться». На пути к престолу она желала нравиться всем, и это ей удавалось. «Ей необходимо было заручиться поддержкой народа, – писал Филипп Вигель, – и она употребила все свое очарование, чтобы привлечь его к себе. Екатерина выучила русский язык и стала говорить только на нем; она выказывала самое святое уважение к православию и его служителям; она лобызала руки епископов, беря от них благословение…» Кому же она хотела нравиться больше и искреннее – насколько вообще была способна на искренность? Епископам, чье благословение она прилюдно брала, или же Вольтеру, которым тайно зачитывалась в своих покоях? Она сама ответит на этот вопрос. «В молодости я предавалась богомольству и была окружена богомольцами и ханжами; несколько лет тому назад нужно было быть или тем или другим, чтобы быть в известной степени на виду». Она и позже сохранит весь внешний декор своего «богомольства». Будет выстаивать службы, правда, редко до конца, а чаще, пристроившись где-нибудь на хорах, беседовать в это время с кем-нибудь из придворных или раскладывать пасьянс. «Закон христианский (хотя довольно набожной быть притворяется) ни за что почитает», – писал князь Щербатов, знавший нравы государыни. Притворство, театральность – все это станет знаменем ее правления. При Екатерине расцветет театр; на дворцовых «шпектаклях» государыня присутствовала до конца; покровительствовала актерам и сама пробовала себя в драматургии. Именно театр должен был, по сокровенной мысли императрицы (и не ее одной), со временем заменить церковь. Театр будет умягчать нравы и сеять просвещение, а заодно учить повиноваться высшей и разумной власти… Вот и сейчас государыня стоит на сцене, милостиво улыбаясь публике и ласково поглядывая на Вольтера. Ее роскошный имперский наряд обильно освещен снизу плошками. Кажется, вот-вот прольется чарующая музыка, и ее императорское величество… нет, конечно, не запоет (государыня была напрочь лишена музыкальных дарований), но зачитает какой-нибудь новый указ, направленный ко всеобщему просвещению и благоденствию. Но вместо музыки звучит тяжелая и зябкая тишина, и взоры публики, по крайней мере некоторой ее части, обращаются на стоящего чуть в тени митрополита Арсения. Ко времени восшествия Екатерины на престол Арсений окончательно приобрел славу архиерея неподкупного и неудобного. Назначенный в 1742 году митрополитом Ростовским и членом Синода, он отказался присягать императрице Елизавете. «…Исповедую же с клятвою судию духовныя сея коллегии быти саму Всероссийскую монархиню». Под этими словами из текста присяги следовало поставить свою архиерейскую закорючку. И все поставили, один Арсений закочевряжился. Как можно, вопрошал он, «исповедовать с присягою и клятвою… другого какого, кроме Христа, крайнего судию?» Дело пахло неприятностями, но осталось без последствий. Хуже вышло с другим его протестом, против присылки в ростовские монастыри нескольких отставных солдат и одного умственно больного. Обычай этот был заведен еще при Петре Первом. Петр, как известно, монахов не любил, почитая за плутов и тунеядцев. «А что говорят молятца, то и все молятца; что же прибыль обществу от сего?» Со временем Петр собирался обратить монастыри в дома призрения для инвалидов и подкидышей, монахов – в лазаретную прислугу, а монахинь – в прядильщиц и кружевниц. В монастыри стали посылаться отставные солдаты, инвалиды, уголовники, приносившие с собою пьянство и прочие мирские привычки. Против этого и выступил Арсений. «Монастыри, – писал он в Синод, – устроены для пребывания честных и неподозрительных лиц, вечного спасения желающих, а не для содержания сумасбродов, воров и убийц-колодников». Недоброжелатели Арсения сумели представить это дело Елизавете Петровне в самом неавантажном виде. Та объявила митрополиту, чтобы впредь «от подобных предерзостей воздержался», иначе «будет лишен не только сана, но и монашества». Однако на предложение отправить Арсения на покой ответила отказом. С воцарением Петра Третьего тучи снова сгустились. Новый государь, воспитанный в немецком духе, православия не знал, не ощущал и не любил. Вскоре показались и молнии. Первым делом Петр запретил устраивать домовые церкви и велел закрыть имевшиеся. Затем призвал к себе «первенствующего архиерея», новгородского митрополита Димитрия, «и приказал ему, чтобы в церквах оставлены были только иконы Спасителя и Богородицы, а других не было, и чтобы священники обрили бороды и носили платье, как иностранные пасторы». Митрополит на это только испуганно моргал. Дальше этого, к счастью, дело не двинулось. Видно, кто-то из придворных сумел объяснить его императорскому величеству, какие последствия могут иметь таковые решения. Но одно свое намерение Петр Третий все-таки осуществил. 21 марта 1762 года он изъял у церкви всю земельную собственность и передал ее крестьянам. Духовенство роптало, воздыхало, но писать к государю страшилось. И снова выступил Арсений. Составил прошение «острого и высокого рассуждения», отправил его с неким схимоиеромонахом Лукой в Петербург. Заслушав его, «государь был в великом азарте, а оный схимник Лука от страху лишился ума, был послан в Невский монастырь, где шесть недель находился под караулом…» Гром прогремел совсем близко, но Арсения снова не тронули. Да и дни Петра были уже сочтены, 28 июня 1762 года он будет свергнут. А еще через несколько дней при туманных обстоятельствах расстанется с жизнью; в отряд гвардейцев, стерегший его, зачем-то было включено лицо штатское – «первый русский актер» Федор Волков. Именно он, как полагают, срежиссировал убийство свергнутого монарха. Вскоре указом императрицы Волков был возведен в дворянское достоинство. На Масленую неделю в честь коронации Екатерины Волков устроит в Москве многодневный маскарад «Торжествующая Минерва». По обеим Басманным улицам, по Мясницкой и Покровке потянулись ладьи на колесах. На них восседали лицедеи, изображающие разные пороки.