Патриарх выходит к народу. Он видит их. Давно уже видит их. Они стоят чуть в стороне и ждут. Султанская полиция – чауши. Вокруг них, несмотря на обычную пасхальную толчею, пустота. Люди жмутся в стороны. Патриарх поднимает чашу. Он уже все понял. Да, Господи. Да, он готов. Они дали ему дослужить: таков был приказ. Верующие расходились. Пальба давно прекратилась, небо светлело. Чауши спокойно дождались, когда патриарх и остальные архиереи, сослужившие ему, выйдут из алтаря. Один из чаушей, по виду главный, подал знак. Дальше изображение становится нечетким. Свидетельства и сообщения о том страшном пасхальном утре начинают расслаиваться, разниться, противоречить. Обрастать все более жуткими и сомнительными подробностями. Одни сообщали, что убийцы ворвались прямо во время службы, при всех выволокли патриарха из алтаря и устроили погром в соборе. Другие – что никакого погрома в тот день не было, он произошел позже. Одни сообщали, что патриарха повесили сразу же. Другие – что его вначале вызвали во дворец (или привели в тюрьму), а потом вернули в Фанар и лишь после этого повесили. Но как? Одни уверяли, что прямо на дверях собора, другие – что двери оказались низковаты и пришлось мастерить виселицу. Для распоряжения казнью прибыл великий визирь Бендерли Али, сел на табурет у подножия виселицы, закурил трубку и просидел до конца казни. Одни говорили: несколько минут, другие – полтора часа. Рядом с повешенным была выставлена стража; всякий, кто входил в храм, должен был бы пройти мимо него. Но никто не пытался войти. Храм стоял, залитый солнцем и пустой. Было слышно только, как переговариваются снаружи стражники и где-то вдалеке перелаиваются собаки. Началось разрушение храмов. Вначале была снесена до основания церковь Святого Романа, затем подверглись нападению еще тринадцать храмов; одни уничтожили полностью, в других – крышу и часть стен, в третьих – иконы, книги и облачения. Через несколько дней толпа ворвалась в патриархию, разграбила собор и разгромила типографию, набив карманы своих халатов литерами… Это была константинопольская чернь, почуявшая запах вседозволенности. Тело патриарха висело уже три дня, и с ним нужно было что-то делать. Еврейский квартал Балат находился рядом. Османские власти, пишет Уолш, «выбрали из этого района самых подлых и низменных людей, которых они могли найти среди отбросов тамошнего общества… По прошествии трех дней тело патриарха сняли и вместе с веревкой, на которой оно было подвешено, передали в руки этим подонкам и приказали им тащить его за шею к воде». Отношения между греками и евреями в Константинополе всегда были тяжелыми. Сказывалась не столько разность веры, сколько близость занятий: и те и другие промышляли торговлей, где их интересы постоянно сталкивались. По-разному относились они и к османской власти. Для греков османы оставались поработителями; для большинства константинопольских евреев – благодетелями: в Османской империи нашли прибежище тысячи евреев, некогда бежавших из Испании от инквизиции. Но ненависти, подобной той, которая пылала во времена Трулльского собора (восьмой век), решения которого запрещали христианам дружить с иудеями, лечиться у них и даже мыться в одной бане, уже давно не было. …13 апреля двадцать балатских евреев с истошными криками протащили тело патриарха до пролива. Как им и было приказано, они выкликали: – Сей есть царь христианский, и да узнают народы, что един только есть государь и самодержец вселенной – султан Махмуд, по повелению которого влачим мы царя православных! Накричавшись, они сбросили тело в Босфор и разошлись по своим делам. «Поведение евреев, – писал Уолш, – в этом случае рассматривалось как проявление смертельной ненависти, которую они испытывали к христианам… Но, скорее всего, существа, выбранные для этой цели, были неспособны ничего понимать или чувствовать; они были столь же невежественны, сколь и жалки – они действовали из страха и тупости, и ликование, которое они выказывали, было направлено на удовлетворение их более жестоких и свирепых господ». Действительно, чуть больше чем через год, 22 июня 1822 года, сцена повторится: кучка балатских евреев, выполняя приказ властей, протащит на веревке и сбросит в Босфор другое тело. Но это будет не христианин, а, напротив, янычар Хасан Байрактар, грабивший христианские семьи. Он был застрелен, сопротивляясь патрулю, назначенному османами для защиты греков… Как и всякая империя, Османская руководствовалась принципом: «Разделяй и властвуй». По мере роста национализма разделять становилось все легче, властвовать – все труднее. 6 мая бригантина «Святой Спиридон» прибыла в Одессу и стала на карантин. О том, что на борту судна находятся останки патриарха, было тут же сообщено русским властям. Вице-губернатор граф Ланжерон велел вынести тело на берег со всеми предосторожностями, требуемыми карантинными законами. Останки освидетельствовали еще двое высокородных греков, бывших в Одессе и лично знавших патриарха. После этого тело было положено в гроб, запечатано и поставлено в карантинную башню. Вице-губернатор вступил в экстренную переписку с Петербургом, запрашивая, как он должен «воздать последние почести сему злополучному начальнику Греческой церкви». 26 мая прибыл высочайший ответ из Петербурга. К нему прилагалось облачение для останков патриарха из придворной ризницы, панагия и крест из Кабинета Его Величества и архиерейская митра из Александро-Невской лавры. Еще три недели ушло на подготовку похорон, оповещение архиереев, которые должны были совершать отпевание и погребение, и прочие распоряжения. Гроб с останками патриарха был открыт. Хотя «совет докторов предполагал разрушение их на части и совершенную невозможность открыть ящик, в котором они находились», тело, как сообщал очевидец, «найдено целым и невредимым». 17 июня началось в Одессе с пушечной пальбы с кораблей и брандвахты и колокольного звона всех церквей. После совершения малой панихиды гроб был вынесен из карантинного дома. Шествие двинулось в соборную Преображенскую церковь. Впереди несли большой крест с двумя зажженными фонарями; следом – хоругви, за ними шли четыре диакона с крышкой гроба. На некотором расстоянии следовали псаломщики, один с архиерейским жезлом, другие несли на малиновых подушках малый омофор и крест с панагией. За ними, протяжно запевая, двигались певчие, духовенство, два митрополита и один епископ. Гроб с телом патриарха везли шесть лошадей. Четыре дьякона по углам гроба помахивали кадилами, шесть священников поддерживали балдахин, двенадцать факельщиков несли пылавшие факелы, двенадцать почетных граждан города держали зажженные свечи; позади гроба шел граф Ланжерон с высшими военными чинами… За ними следовали уже все остальные. На третий день останки патриарха были перенесены из Преображенской церкви в Греческую Троицкую церковь и погребены в ней. Еще не закончилось погребение, как начался погром – первый в истории Одессы. «Это было общее нападение на евреев… на всех трех рыночных площадях в одно и то же время и час. Одесская полиция, должно быть, уже слышала об этом плане, потому что евреев предупредили, чтобы они не выходили сегодня утром, не попадались на глаза и не открывали свои лавки… Истязание детей Израиля было отвратительным. Их избивали большими деревянными палками. Потекла кровь. Некоторые были убиты; еще несколько тяжело ранены; некоторые ослеплены… На Еврейской улице, в квартирах, даже в синагоге, творились безобразия, окна и двери были выбиты, в один момент сто еврейских семей потеряли почти все. После этого, конечно, было начато строгое расследование. Произведены аресты. Но выяснить, кто виноват, было сложно. Говорили, что все эти беспорядки были спровоцированы греками, обвинявшими евреев в предательстве своего дела в Константинополе. Но несчастные одесские евреи были невиновны в том, что произошло в Константинополе… Они не знали, за что их убивали, громили и грабили». Так описывал погром немецкий писатель и журналист Генрих Чокке. Одесские евреи действительно были невиновны в гибели патриарха. Как были невиновны в ней и паломники, направлявшиеся на турецком бриге в Мекку. 28 апреля два корабля греческих повстанцев захватили бриг. Все турки на борту, включая экипаж, муллу и паломников, были вырезаны – «в отместку за патриарха Григория». Восставшие, отлученные патриархом, теперь размахивали его именем, как знаменем. 5 октября они взяли главный город Пелопоннеса, Триполицу. Победа увенчалась массовой резней турок и евреев: не менее девяти тысяч мужчин, женщин и детей были убиты. Количество мирного греческого населения, уничтоженного турками во время восстания, не поддается исчислению. Восстание захлебнулось. Лишь военное вмешательство России, Франции и Англии вынудило османское правительство признать в 1829 году автономию Греции. После чего произошло то, что и должно было произойти. История писалась «жаркими сторонниками и хвалителями греческой Этерии и восстания 1821 года, желающими во что бы то ни стало связать с этим „великим делом“ выдающееся в греческой церкви лицо патриарха Григория» (Федор Курганов). Были отысканы различные «свидетельства», доказывающие, что патриарх был чуть ли не духовным главой этеристов; «подлинные» письма, в которых он призывал к лицемерию и двуличию ради их победы… Якобы после отлучения этеристов патриарх в ту же ночь явился в собор и это отлучение тайно снял. Даже османские власти, обвиняя патриарха, не додумались до такого. Сходным образом оправдывалось и уничтожение этеристами евреев. Жалкая кучка отщепенцев, которой власти приказали сбросить тело патриарха в море, превратилась в высших раввинов, которые сами упросили султана выдать им тело для поругания; да еще заплатили за это восемьсот пиастров… Поэт томился в Петербурге. Стоял дождливый северный апрель 1828 года. Поэт жил в Демутовом трактире, глядевшем окнами на темную Мойку. Что за унылый вид! Город пышный, город бледный… Скука, холод и гранит. И он посреди этой скуки. Скоро ему двадцать девять. Россия, наконец, вступила в войну с Османской империей. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Следовало, конечно, сделать это семь лет назад, а не бросать этих несчастных этеристов с их легкомысленными вождями на произвол судьбы. Какое было прекрасное начало! И как быстро оно выродилось в печальную карикатуру. Он видел в Кишиневе и потом в Одессе этих «новых Леонидов». «Толпа трусливой сволочи, – писал он тогда Давыдову, – воров и бродяг, которые не могли выдержать даже первого огня скверных турецких стрелков… Ни малейшего понятия о военном деле, никакого представления о чести, никакого энтузиазма». А Ипсиланти, в которого он так верил? После несчастного сражения при Драгашанах, где погиб цвет греческого юношества, князь ускакал к границам Австрии и послал оттуда проклятие своим прежним сподвижникам, которых называл трусами и негодяями. Потом пять лет томился в австрийских застенках, наконец был выпущен по ходатайству государя Николая Павловича живой руиной и вот пару месяцев назад скончался… И, однако, какая судьба! Готовый роман. Что ж, он и напишет этот роман. Пора делать себе имя в прозе, за прозой будущее. Но нужны сведения, впечатления! Где ж их взять? Уж конечно, не здесь, глядя в стылые воды Мойки. Он написал прошение зачислить его в действующую армию, он должен побывать в Турции: история делается на войнах. И вот… отказ! Так и торчи до старости в этом безжизненном городе. …Вечером, точно почувствовав его хандру, стали являться друзья. С друзьями он расцветал, горечь отступала. Пришел осторожный, милый Жуковский. Вяземский привел с собой Мицкевича. Где-то подобрали старика Крылова, решено было устроить дружескую пирушку. Мицкевича уговорили угостить их знаменитыми его импровизациями. Польского никто не знал, но поляк умел мастерски импровизировать и французской прозой. Мицкевич немного поотказывался, сравнив мысли, выражаемые на неродном наречии, с лавой, кипящей под землей, но не имеющей вулкана, чтобы извергнуться… Сам он в этот момент точно напоминал вулкан. Он стоял с бледным лицом, освещенным множеством свечей. На небольших бумажках были написаны предполагаемые задачи. Вытянули жребий: – Приплытие к одесскому берегу тела константинопольского патриарха, убитого турецкой чернью! Головы собравшихся закивали. Тема и поэтическая, и современная… Мицкевич на несколько минут задумался. Он недолго жил в Одессе и, хотя не застал самих похорон, обладал достаточным воображением, чтобы дорисовать нужное. Выйдя чуть вперед, он начал… «Выступил он с лицом, озаренным пламенем вдохновения: было в нем что-то тревожное и прорицательное. Слушатели в благоговейном молчании были также поэтически настроены. Чуждый ему язык, проза, более отрезвляющая, нежели упояющая мысль и воображение, не могли ни подавить, ни остудить порыва его. Импровизация была блестящая и великолепная. Жаль, что не было тут стенографа. Действие ее еще памятно; но, за неимением положительных следов, впечатления непередаваемы. Жуковский и Пушкин, глубоко потрясенные этим огнедышащим извержением поэзии, были в восторге». Так через много лет вспоминал этот вечер Вяземский. …Ночью поэт долго не мог заснуть. Вначале мысли кружили вокруг Мицкевича и его дара. Потом перешли на патриарха Григория. Вот еще более трагическая судьба. Какая смерть! И какая страшная и великая участь останков его… Поэт вздохнул и неожиданно для себя перекрестился. Он должен написать об этом. Он истребует себе путешествие в южные страны, побывает в Константинополе, посетит Афины и Смирну; он соберет нужные сведения и засядет за роман. А назовет он его… назовет его… Поэт спал. Этого романа он так и не напишет и ни в одном из этих мест не побывает. От великого замысла останутся несколько набросков. И финальная строка из «Выстрела»: «Сказывают, что Сильвио во время возмущения Александра Ипсиланти предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами». Поэт подарит этому странному герою свою несостоявшуюся судьбу. Поэт спал, выпятив губы. И все, о чем он думал – и слушая импровизацию Мицкевича, и ворочаясь только что, – нахлынуло на него в виде необычайно ярких и сочных образов. Тут было все. И последние дни патриарха, его сомнения и великая готовность к жертве. И страшная и одновременно радостная пасхальная ночь, ставшая для него последней. Крики константинопольской черни, плеск волн, солнечные улицы Одессы… И снова патриарх – не висящий, но точно парящий над землей, у распахнутых ворот церкви, в ласковом золотом сиянии…