Пустынь Купчиха умирала тяжело. От мучений у несчастной вывалился язык, который и после смерти не смогли вправить. Так с высунутым языком и похоронили. Купчихина смерть вызвала широкие толки. «Ты спрашиваешь причину такой страшной кончины. Судьбы Божии для нас неисповедимы, а можно только сказать, что, во-первых, неблагонамеренно брать у бедных людей деньги, без уплаты оных… А во-вторых, должно быть, особа эта много грешила языком… и, видно, в этом не покаялась; в-третьих, такие страшные кончины бывают и для вразумления оставшихся живых, чтобы были осторожны и страшились нарушать заповедь Божию…» Так писал оптинский старец Амвросий одной из инокинь, знавших покойную. Проживая некоторое время в обители, купчиха много задолжала инокиням да и мирским бедным людям; не расплатившись, отбыла восвояси. Таких писем, шедших из Оптиной, – сотни, тысячи. Поясняющих, ободряющих, предостерегающих; купцам и военным; мастеровым, едва владевшим грамотой, и первейшим русским писателям… Всем, кто прибегал к оптинским старцам со своими тяготами, недоумениями и тревогами. А сколько было тех, кто сами приезжали в Оптину, подолгу останавливаясь в ней… Оптина пустынь, официально именуемая Свято-Введенским ставропигиальным мужским монастырем, возникла в четырнацатом веке недалеко от Козельска – того самого «злого города», который был за столетие до того спален Батыем. По преданию, основателем пустыни был разбойник Опта, шайка которого озорничала в густых козельских лесах. Покаявшийся лиходей принял монашеский постриг под именем Макария и стал первым насельником основанной им обители. Которая стала называться Макарьевской или Оптиной. Со времен Годунова имя Оптиной пустыни появляется в писцовых книгах; в Смутное время обитель терпит разорение от поляков; при первых Романовых возрождается; при Петре Первом снова приходит в запустение и даже упраздняется. После Петровой кончины она воссоздается, но к концу правления Екатерины Второй снова приходит в упадок: в ней остаются всего два монаха, глубокие старики. «…Монастырь наш ничем особенно не был до тех пор знаменит: в нем не было ни мощей святых угодников, ни явленных чудотворных икон, не было даже славных преданий, связанных с нашею историей, не числилось за ним исторических подвигов и заслуг отечеству»[12]. Эти известные строки вполне применимы и к Оптиной пустыни. До девятнадцатого века она ничем особым не выделялась. Начавшееся возрождение русского монашества затрагивает и Оптину. В 1809 году в обители числилось уже тридцать насельников. В 1821-м в ней был устроен скит, а через восемь лет в него для обустройства скитской жизни прибыл старец Леонид, подвизавшийся до того в Александро-Свирском монастыре и славившийся прозорливостью и строгостью жизни. «…Старцы и старчество появились у нас, по нашим русским монастырям, весьма лишь недавно, даже нет и ста лет, тогда как на всем православном Востоке, особенно на Синае и на Афоне, существуют далеко уже за тысячу лет… Возрождено же оно у нас опять с конца прошлого столетия одним из великих подвижников (как называют его) Паисием Величковским и учениками его, но и доселе, даже через сто почти лет, существует весьма еще не во многих монастырях и даже подвергалось иногда почти что гонениям, как неслыханное по России новшество»[13]. Старец Леонид не был новичком в Оптиной. Здесь в 1797 году он начинал еще иноком, однако через два года перешел в другую пустынь, Белобережскую, в Орловской губернии. Белобережская пустынь (в советские годы полностью разрушенная) в те времена первенствовала в восстановлении старчества на Руси. Настоятелем ее был Василий, обучавшийся подвигу непрерывной молитвы у святителя Тихона Задонского, затем у старцев на горе Афон, а после – в молдавском Нямецком монастыре. В Нямце трудился и Паисий Величковский, о котором пишет Достоевский. Эти аскетические традиции Василий попытался ввести затем и в российских монастырях. Вначале – в Курской Коренной пустыни, где встретил резкое недовольство остальной братии. В Белобережской пустыни, куда Василий был вскоре определен настоятелем, усилия его увенчались бо́льшим успехом. Прежней братии в этой запустелой обители почти не было, а новая, пришедшая при настоятельстве Василия (включая и инока Леонида), с рвением обучалась у него правилам аскетической жизни, которые были забыты за время угасания монашества на Руси. «Утверждают, что существовало старчество и у нас на Руси во времена древнейшие или непременно должно было существовать, но вследствие бедствий России, татарщины, смут, перерыва прежних сношений с Востоком после покорения Константинополя установление это забылось у нас и старцы пресеклись»[14]. Все это справедливо – однако главной причиной было другое. Не помешала же «татарщина» преподобному Сергию Радонежскому устроить свою общину на строгих афонских правилах. А «перерыв прежних сношений с Востоком» – провести патриарху Никону реформу обрядовой традиции, чтобы привести ее в соответствие с греческой (что, как известно, привело к расколу)… Главной причиной угасания старчества была политика московских князей (позже – царей) и части союзного им в этом духовенства. Политика эта ведет начало с Василия Третьего, воздвигшего гонение на цвет тогдашнего русского старчества – нестяжателей. Усиливавшейся царской власти было неуютно терпеть близ себя мощную и самостоятельную церковную силу. Традиция старчества прерывается; молитвенное делание, «умная» Иисусова молитва без опытного и искусного наставничества невозможны. Независимый дух в русском православии не выветривается, но проявляет себя отныне во внешних, демонстративных формах – веригах, железных колпаках… В том русском юродстве, которое расцветает в шестандцатом-восемнадцатом веках, от Василия Блаженного до Ксении Петербургской. И, закономерно, с возрождением в начале девятнадцатого века старчества, юродство постепенно угасает (чтобы снова воскреснуть на гребне сталинских гонений, просияв именем Матроны Московской)… Но вернемся в Оптину пустынь вместе с возвратившимся туда в 1829 году старцем Леонидом. Оптина встретила своего прежнего насельника на первых порах приветливо. Игумен Моисей передал старцу все духовное руководство братией. Так же поступил и скитоначальник Антоний – ничего в скиту Оптиной, где поселился инок Леонид, не совершалось без его благословления. Вскоре стали собираться тучи. Как и в Белобережской пустыни, введение афонских правил в Оптиной вызвало ропот и противление. Восстал некий инок Вассиан, почитаемый как строгий умерщвлятель плоти. У Достоевского этот тип монаха изображен в образе Ферапонта – «великого постника и молчальника», врага старца Зосимы. «– Сатана, изыди, сатана, изыди! – повторял он с каждым крестом. – Извергая извергну! – возопил он опять. Был он в своей грубой рясе, подпоясанной вервием. Из-под посконной рубахи выглядывала обнаженная грудь его, обросшая седыми волосами. Ноги же совсем были босы. Как только стал он махать руками, стали сотрясаться и звенеть жестокие вериги, которые носил он под рясой»[15]. Но Ферапонт при всей своей зловещести хотя бы не писал кляуз, чего нельзя сказать о его реальных прототипах. На отца Леонида ручьем потекли доносы. Поначалу игумен защищал старца, но с каждой новой кляузой достигалось это все труднее. Стояла эпоха царя Николая Павловича с ее казенным холодком, показным благочестием и мелочной подозрительностью. Особенно смущал местные власти поток людской, который шел и шел к отцу Леониду, к тому времени уже постриженному в схиму под именем Льва. «Непорядок! – рассуждало начальство. – Почто приходят? Почто собираются? Для чего такие собрания? А вдруг там что злоумышляется противу властей?» Стали наезжать в монастырь следователи. Изъявил свое неудовольствие и епархиальный архиерей, епископ Николай: вызвал к себе игумена Моисея и распек его. Был владыка Николай человек незлобный и простой, добрый строитель, много делал для обустройства вверенной ему епархии. Однако в деле отца Льва взял сторону его противников: не поверил в искренность его подвигов, подозревая в них соблазн и прелесть. Поверил чернилам и бумаге; посетить же Оптину не удосужился – поважнее дела были… После кончины старца Льва по исконному российскому обычаю мнение переменил: самолично прибыл в Оптину и отслужил пышную панихиду на могиле старца. Но все это было уже после. А покуда архиерей, раздосадованный монастырскими настроениями, строжайше повелел старцу Льву переселиться из скита в обитель и прекратить принимать посетителей. В противном случае грозил выслать «под начал» на Соловки. Старец принял переселение в обитель с полным благодушием, но пускать к себе народ не перестал: «Хоть в Сибирь пошлите, хоть костер разведите, хоть на огонь меня поставьте, я буду все тот же! Я к себе никого не зову: кто ко мне приходит, тех гнать от себя не могу». Туго пришлось бы Льву, если бы не заступничество митрополита Московского Филарета, помнившего старца еще насельником Белобережской пустыни. «Ересь предполагать в отце Льве нет причины», – отписал митрополит епископу Николаю. От старца отступили, но ненадолго. Вскоре было воздвигнуто новое гонение, уже не на него самого, а на его духовных дочерей в женских обителях. Отца Льва при этом называли масоном, а книги, которые он давал своим дочерям – творения аввы Дорофея и другие, – чернокнижием. Монахини были изгнаны и оправданы лишь перед самой кончиной старца, последовавшей 11 октября 1841 года… От старца Льва повелась в Оптиной та школа старчества, которая просуществовала до самого закрытия монастыря в 1924 году. Ученик преподобного Льва старец Макарий продолжил дело своего наставника. При Макарии в Оптиной была открыта типография. «…В короткий срок в читательский обиход был введен ряд образцовых книг для духовного чтения и размышлений. Духовный спрос на эти книги уже существовал…» – писал протоиерей Георгий Флоровский. Последователем отца Макария был отец Амвросий – с его письма о загадочной смерти купчихи мы и начали. Годы его старчества – высший расцвет Оптиной, ее духовный полдень. Кончилась пора недоверия и притеснений, слава об оптинских старцах раскатилась по России. Потекла в Оптину людская река. Мещанка Авдотья из Воронежа и богач-чаеторговец Перлов, помещица Ключарева, философ Константин Леонтьев… Кто только не перебывал в Оптиной у старца Амвросия, принимавшего по тридцать-сорок посетителей в день. Не случайно Амвросий стал главным прототипом старца Зосимы, и черты оптинского святого просвечивают сквозь густой слог романа. «…До того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть»[16]. Последним в ряду великих оптинских старцев – а тут упомянуты далеко не все – был иеромонах Нектарий. Ему довелось пережить и закрытие монастыря, и арест. Одним из учеников его был выдающийся ташкентский исповедник, архимандрит Борис Холчев. Именно по благословению старца Нектария он отказался в 1927 году от защиты диссертации и посвятил себя церкви. «…Лучезарная Оптина с шумом вековых сосен, последний оптинский старец… Светлое, родное…» – вспоминал он позже. С отцом Борисом, служившим в Ташкентской епархии с середины 1940-х до конца своих дней, свет Оптиной пустыни достиг далекой Средней Азии. «От ограды скита ничего не осталось… Но линию этой ограды легко проследить по стоявшим у стен домикам старцев. Здесь в скиту с каким-то недоумением думаешь о людях, которые не могли примириться с миром зла и стяжательства, скрылись от него в этих стенах и забыли о его существовании. Но мир от этого не перестал существовать, и разразившаяся наконец буря захлестнула крошечный мирок скита. А когда волны схлынули, здесь не осталось ничего, кроме остова построек». Так писал, не без печали, в книге-путеводителе «По Калужской земле» (1968) историк Евгений Николаев. От некогда процветавшей обители и ухоженного скита с его кельями, цветочными полями и церковью Иоанна Предтечи остались одни погорелые и загаженные руины. Точно кто-то отмотал историю назад, ко временам, когда орды Батыя жгли Козельск, а в местных лесах лютовала шайка еще не покаявшегося разбойника Опты. В 1987 году церкви была возвращена Оптина пустынь. В 1990-м – скит. Началось восстановление. Купчиха отходила светло. Нет, не та, о которой шла речь вначале, а вдова чаеторговца Перлова, одного из попечителей Оптиной пустыни. Было это уже в Париже, в эмиграции. Перед смертью, как сообщал очевидец, было ей видение. «Старушка Перлова… в течение получаса разговаривала с оптинскими старцами, называя их поименно. Дети думали, что она бредит, и всячески лаской старались успокоить ее, а она, переводя на них совершенно ясный взгляд, говорила: „Ну как вы не понимаете, как там хорошо…“»