Николай Начало июня 1880 года. Москва готовится к Пушкинским торжествам. Кульминацией праздника станет открытие памятника поэту на Страстной. Событие это было не раз описано очевидцами. «В день открытия памятника, – вспоминал один из них, Алексей Сливицкий, – с самого раннего утра не только площадь перед Страстным монастырем, но до половины и прилегающие к ней бульвары, Тверской и Страстной, а также и самая Тверская в ту и другую сторону были битком набиты народом… Но вот обедня кончилась, загудели колокола, – из монастырских ворот показалось духовенство и направилось к памятнику для его освящения. Церковный обряд кончен… И вот пала завеса, площадь дрогнула от потрясающих криков „ура“, заглушающих звуки оркестра… и живыми глазами, задумчиво глядел Пушкин на ликующих потомков». А вот другое описание, другой ракурс. Взгляд не со стороны запруженной толпами площади, а из монастырских стен. «…Потом с преосвященным Алексием – в Страстной монастырь. Дорогой – множество народу у памятника… После обедни я с колокольни смотрел открытие памятника. Казалось, что вот-вот Пушкин сойдет с пьедестала и пойдет среди бесчисленной толпы, собравшейся у его подножия. Музыка; речь; снятие покрывала в два приема (причем – „ура“ народа)… Но Пушкин стоял со склоненной головою, как будто он виноват перед народом или он думает о суете всего происходящего». Автор этих строк – епископ Ревельский и Японский Николай, прибывший в 1879 году из Японии для сбора пожертвований на нужды растущей Японской православной церкви, основателем которой он являлся. Отрывок взят из его дневника; вел он его с молодости и до последних своих дней. Выходец из низов, сын сельского диакона, святитель Николай был человеком редкой образованности. Его собеседниками были Федор Достоевский и Владимир Соловьев; он описывает, например, как Достоевский интересовался особенностями принятия христианства у японцев. («Лицо резкое, типичное, глаза гордые, хрипота в голосе» – так обрисовал епископ облик писателя.) Дневники святителя Николая полны точными психологическими характеристиками, откликами на события в России и Японии, прозрачными пейзажными зарисовками… Вот описывает он начало дня в Троице-Сергиевой лавре: «Когда зазвонили, с наслаждением купался в звуках дивного лаврского Царь-колокола в четыре тысячи пудов. Звуки – чистые, густые, заставляющие воздух дрожать» (29 мая 1880 года). А вот уже другое утро, в Японии, – епископ навещает отдаленные православные приходы на севере страны. «Часов в 6½, простившись с христианами в церкви, отправились в Санума… Местность прелестнейшая, лощина, где все рисовые поля; по горам роскошная растительность; ехали среди беспрерывного пения соловьев (и кваканья лягушек, впрочем). Дорога гористая, часто приходится выходить из тележки и плестись по грязи пешком» (26 мая 1881 года). Россия и Япония – две страны, два полюса, соединенных в его сердце. Во время редких приездов в Россию он рвался в Японию, в Японии – тосковал по России. Особенно тяжелой раздвоенность, разорванность между этими полюсами стала в годы русско-японской войны. 6-8 сентября 1905 года в Токио прошли антихристианские погромы, православная миссия чудом не пострадала. Несмотря на угрозы, епископ остался в Японии, продолжал совершать богослужения, поддерживал православных японцев, заботился о русских военнопленных. Переживал военные неудачи России; свои печали и горечь поверял дневнику. «Бьют нас японцы, ненавидят нас все народы, Господь Бог, по-видимому, гнев Свой изливает на нас. Да и как иначе? За что бы нас любить и жаловать? Дворянство наше веками развращалось крепостным правом и сделалось развратным до мозга костей. Простой народ веками угнетался тем же крепостным состоянием и сделался невежествен и груб до последней степени; на всех степенях служения – поголовное самое бессовестное казнокрадство везде, где только можно украсть. Верхний класс – коллекция обезьян – подражателей и обожателей то Франции, то Англии, то Германии; духовенство, гнетомое бедностью, еле содержит катехизис, – до развития ли ему христианских идеалов и освещения ими себя и других?..» (18 июня 1904 года). И шел успокаиваться от горьких мыслей в парк Уэно, что неподалеку от миссии. Там имел одну излюбленную тропинку, прогуливался по ней, позволяя себе выкурить сигарету. Тогда курение среди духовенства считалось позволительным. В мирное время из-под ног волнами разлетались голуби-сизари, аборигенные обитатели парка. Милостыньку выпрашивали, подкармливал их. Теперь же, в военные дни, голубей и не видать. Одни вороны, «карасу» по-японски, с ветвей голоса подают. Духота. В просветах между стволами безразлично поблескивает пруд, украшенный цветущими лотосами. Краснеет над ним кумирня буддийская. Плавают японские карпы, священная по местным понятиям рыба. Глядит на них епископ, а сам о других рыбах думает, мысленных. Да, гнетомо православное духовенство бедностью, но разве были его богаче первые ученики Христовы, апостолы? Нет, не в бедности и не в богатстве тут дело. Пора, как он писал еще четверть века до того, пора церкви «выйти из страдательного положения». Необходимо миссионерство, широкое миссионерство в самой России и за границами ее. Только тогда «православный невод будет втаскивать немало рыбы…» И глагола им Иисус: «Принесите от рыб, яже ясте ныне». Влез же Симон Петр, извлече мрежу на землю, полну великих рыб… Только возродив миссионерский пыл первых апостолов, извлечет церковь эту мрежу, сеть эту, с блестящими на солнце рыбинами. Тяжко будет приучаться им пользоваться воздухом вместо привычной мутной воды и обучаться слову взамен привычной немоты своей. Так писал он и думал четверть века назад. Ничего почти не сдвинулось, одни социалисты и протестанты оживились, а церковь в том же «страдательном положении». А тут еще эта бессмысленная война, рассорившая Россию с полмиром. «Бьют нас японцы, ненавидят нас все народы, Господь Бог, по-видимому, гнев Свой изливает на нас…» Тяжелые вести шли с фронта. В начале июня русская армия отступила в бою при Вафангоу. А тут еще 16 июня на Москву обрушился смерч невиданной прежде силы. «…Пожелтело небо, – писал Владимир Гиляровский, – налетели бронзовые тучи, мелкий дождь сменился крупным градом, тучи стали черными, они задевали колокольни. Наступивший мрак сменился сразу зловеще желтым цветом… Над Сокольниками спустилась черная туча – она росла снизу, а сверху над ней опускалась такая же другая. Вдруг все закрутилось… среди зигзагов молний вспыхивали желтые огни, и багрово-желтый огненный столб крутился посередине. Через минуту этот ужас оглушающе промчался, руша все на своем пути. Неслись крыши, доски, звонили колокола; срывало кресты и купола, вырывало с корнем деревья». Многим это было принято как мрачное предостережение. «И при всем том, – продолжал дневниковую запись епископ Николай, – мы – самого высокого мнения о себе: мы только истинные христиане, у нас только настоящее просвещение, а там – мрак и гнилость; а сильны мы так, что шапками всех забросаем… Нет, недаром нынешние бедствия обрушиваются на Россию, – сама она привлекла их на себя. Только сотвори, Господи Боже, чтобы это было наказующим жезлом Любви Твоей! Не дай, Господи, вконец расстроиться моему бедному Отечеству! Пощади и сохрани его!» Всем христианским церквям в Японии правительство предписало молиться о победе японского оружия. Епископ не препятствовал тому, чтобы это возглашалось и в православных храмах. Сам стоял в алтаре и тихо молился о даровании мира… Когда в 1861 году святитель Николай прибыл в Хакодате – первое место своего служения, – в Японии не было ни одного православного христианина. В 1911 году в стране было более тридцати трех тысяч православных; во всех крупных городах построены или строились храмы. Самый величественный, Воскресения Христова, был возведен в центре Токио; ныне он более известен как «Никораи-до», «церковь Николая». Переведены на японский Священное Писание, богослужебная литература. «Роль наша не выше сохи, – говорил владыка незадолго до своей кончины епископу Киотскому Сергию. – Вот крестьянин попахал, соха износилась. Он ее и бросил. Износился и я. И меня бросят. Так смотрите же, пашите! Честно пашите! Неустанно пашите! Пусть Божье дело растет!» Проросло возделанное поле, сохранились в Японии православные церкви. Несмотря на обрыв связей с Россией после 1917-го, на гонения в 1930-1940-е. Большинство нынешних прихожан-японцев – потомки тех, кто был крещен при святителе Николае. (Сам я два с половиной года посещал православный храм в Иокогаме, в начале 2000-х. Небольшой дружный приход; после воскресной литургии – совместная трапеза, на которой обсуждаются приходские и общецерковные дела. Бывают и живущие в Иокогаме не-японцы: греки, русские, украинцы, американцы. Там, в иокогамской церкви, я и услышал впервые о Николае Японском… И еще – это, наверное, стоило бы поставить даже в двойные скобки: почему я пишу здесь иногда о себе? Не знаю. Нужен ли этот «автопортрет» где-то сбоку, на полях? А если да, то для чего? «Сколь многие говорят: желал бы я видеть лицо Христа, образ, одежду, сапоги!» – писал, точнее – говорил Иоанн Златоуст. Так же и мне: очень хочется побыть хотя бы в одном тексте со всеми этими людьми. Потрогать их одежду, погладить ладонью их сапоги, или во что они там были обуты…) …В то хмурое начало июня 1880 года все еще было впереди. И строительство Вознесенского храма, и русско-японская война, и шествие за гробом владыки, которое 22 февраля 1912 года растянется на многие километры… Пока же епископ Ревельский и Японский Николай, полюбовавшись открытием памятника Пушкину, сидит на пушкинском обеде в Благородном собрании, рассеянно слушая тосты Аксакова, Майкова. «Видел все, самое блестящее в сем мире, – записывал владыка в дневник, – цвет интеллигенции и талантов… Бриллиантами горели предо мной хрустали на шандале, мечты разнообразились и искрились, как цвета, но успокоения не было». И тут же объяснил причину этой неуспокоенности: «манило только в Японию» – к отдаленным приходам среди рисовых полей, к задуманным планам, к непаханому полю миссионерского служения… Тихон Его имя переводилось с греческого как «счастливый, удачливый». И на первый взгляд у него все складывалось на редкость счастливо. Сын сельского священника, в двадцать семь лет он уже был архимандритом и ректором духовной семинарии. В тридцать два стал епископом, самым молодым архиереем в Русской церкви тех лет. Затем девять лет служения в Северной Америке – епархии, исключительно важной во внешних сношениях России. В 1905-м возведен в сан архиепископа. Окормление Ярославской, Виленской епархий… Наконец, 5 ноября 1917 года он избран патриархом Московским и Всея Руси – после более чем двух столетий отсутствия в России патриаршества. Чем не счастливая судьба? И характер, по воспоминаниям, у него был удивительно дружелюбный, легкий. У него не было прямых врагов и недоброжелателей. Уже на первой своей кафедре, в Варшавской епархии, завоевал любовь не только православных – о нем с уважением отзывались католики и иудеи. Эта веротерпимость проявилась и в годы его служения в Северной Америке. Он не отвращался от живших там униатов – и тысячи униатов вернулись при нем в православие. Мог, объезжая приходы в Канаде, заглянуть к сектантам-духоборам: «посетить земляков». Да и с собственной пестрой американской паствой ладил, а под его омофором были не только русские и украинцы, но и сербы, и алеуты, и сиро-арабы. В его служении было что-то от «хождения в народ». Преодолевал сотни верст, чтобы побывать во всех, даже самых отдаленных приходах, узнать, чем живут и дышат простые прихожане. Приходилось ему в этих дальних поездках несладко, даже в более «обустроенных» штатах. То пароход застрянет и надобно ночевать в «хижине, где ничего не было, кроме двух скамеек и стола». То «из фермерских дебрей нельзя было выбраться, не поломав кареты, и владыке порядочно пришлось потоптать висконсинской травы, прежде чем он добрался до станции». Что уж говорить о российских дорогах… «Идти в народ» святителю, впрочем, и не требовалось: он сам был из народа. И никогда – несмотря на свою стремительную карьеру – от этой почвы не отрывался. Простоту нрава, неприхотливость – почти бедность – в быту он сохранил, и став патриархом. Когда в конце ноября 1919 года большевики устроили у него на квартире обыск, то обнаружили: «иностранных монет – 1 шт., золотых крестиков – 3 шт., запонки – 1 пара, салфеточное кольцо – 3 шт., рюмочки – 2 шт., солонка – 1 шт.». Вот и все патриаршее богатство.