Лен… Поля цветущего льна, точно синим снегом присыпанные. Чудное растение лен-долгунец: вырвать легко, а разорвать трудно – крепкое. И нить из него прочна. С древности полюбил человек лен, как полюбил хлебный колос и виноградную лозу. Из чистого льна ткались одежды иудейских священников. И саван, в который обернут был перед погребением Христос, тоже льняным был. Выращиванье льна было и старинным северорусским промыслом. Лен-долгунец легко выносит холода, хорошо чувствует себя среди лесов и болот. «Голубоглазый красавец при седых старцах хорош!» Это про лен в цвету; «седые старцы» – густые клокастые туманы, которыми богат север. Городок Юхнов, где родилась Мария, и Гаврилов-Ям, куда перебралась потом, были исконными землями льнопрядения. И отец ее, Федор Усачев, и сама она всю жизнь по льну работали. В начале двадцатого века Россия производила три четверти всего льняного полотна в мире. А потом пришла Великая война, как называли тогда Первую мировую. А потом семнадцатый год. И покраснели синие поля от крови, повяли от слез. Россия – лен, Россия – синь, Россия – брошенный ребенок…[20] Место называлось Гаврилов-Ям. Городом он сделается в 1938 году, Мария Федоровна этого события уже не застанет. А когда перебралась сюда, это был еще поселок, хотя и крупный, и от Ярославля недалекий. Посреди поселка протекала та же, что и в Ярославле, речка Которосль, богатая лещом, плотвой, судаком и прочей полезной рыбой. В поселке имелся льнокомбинат, построенный в начале 1870-х промышленником Локаловым с участием английских инженеров. Новой властью был он переназван в «Зарю социализма» и прославился огромными кумачовыми скатертями со знаменами и звездами; они ткались к съездам партии и покрывали столы на кремлевских обедах. На этом комбинате Мария Федоровна и работала. В 1933 году ее арестовали в первый раз за «укрытие церковных ценностей». Какие ценности укрывала, не указано. Кругом закрывались храмы; оклады, утварь шли на переплавку, прочее сжигалось. Может, пыталась Мария Федоровна что-то спасти, вынести тайком: икону в окладе или крест… Неизвестно. К чему приговорили несознательную гражданку Данилову М. Ф. – тоже. В одном документе сказано, что вроде два года отсидела, но нигде больше упоминаний об этой отсидке нет. Да и редко за «укрытие церковных ценностей» тогда такие сроки давали. Сажали и казнили пока без особого сладострастия, большая кровь была еще впереди. Длинное белое поле. Три креста. На двух в несуразных позах повисли разбойники: мучились, видно, ужасно. Головы запрокинуты, руки заломлены. А Он висит спокойно. Поле огорожено колючей проволокой; лают собаки. На проволоке местами повязаны платочки – дело рук несознательных граждан. А вот и сами несознательные граждане – стоят длинной темной очередью. Дует ветер, морозно. Очередь в основном женская. Мужчины проходят мимо; иногда, озираясь, подходят к очереди, что-то глухо, в воротник, говорят, крестятся и быстро отходят. А женщины стоят, поеживаясь на белом ветру, притопывая: кто валенками, кто худенькими сапожками, кто ботинками на картонной подошве. Глухо гремит оркестр. Это – Марии. Имя, означающее «горькая». Зовут их всех по-разному, но они – Марии. Марии, Маруси, Маши, Мары, Маньки, Маняши… Горькие последовательницы Его, апостолки. Через пустоту поля петляет очередь. Прохаживаются вдоль нее бритые парни в шинелях, проверяют документы, дымят махоркой. Иногда выводят кого-то из очереди; «воронок», он же «черная маруся», тарахтит рядом. Марш из репродуктора сменяется новостями, новости – «Танцем маленьких лебедей». Лают собаки. После «Лебедей» передают еще какие-то жемчужины классики. Очередь понемногу движется. «Не разговаривать, – ходит бритый, с алыми ромбами госбезопасности в петлицах. – У крестов не задерживаемся…» На дощатом помосте возле крестов что-то хрипло выкрикивает районный лектор о вреде религии; пускает в очередь брошюрки, кто-то берет, кто-то сразу машет: сам свой атеизм читай! Кто-то, взяв, пытается незаметно бросить на снег, но какое тут «незаметно», вон сколько наблюдательных глаз, так и пялятся, так и горят серым огнем. (Сон – не сон…) Никольская, она же Фабричная, церковь в Гаврилове-Яме была старинной, 1798 года постройки. В начале двадцатого века на средства Владимира Лопатина – зятя устроителя местной льнопрядильни Локалова – была заново расписана и расширена. Освящал обновленный храм местный архиепископ Тихон, будущий всероссийский патриарх. Церковь пережила и революцию, и Гражданскую войну, и первые шумные пятилетки. В начале 1930-х настоятелем в ней был сорокалетний священник Димитрий Суворов. А Мария Федоровна была в церковном совете. С комбината ушла – то ли по возрасту, то ли уволили после первого ареста как чуждый элемент. Переселилась в ближайшую к Гаврилову-Яму деревню Гагарино, трудилась в совхозе разнорабочей. Главным ее делом оставалась Никольская церковь. Была Мария Федоровна, по воспоминаниям жительниц Гаврилова-Яма, в те времена еще школьниц, в церковных делах строгой. Даже советские учебники в храм не разрешала девочкам вносить, когда те после школы туда забегали. «Ты, родная, книжечки-то оставь на паперти». А одна жительница даже помнила стихотворение Федора Глинки, которому Мария Данилова ее научила: Если хочешь жить легко И быть к небу близко, Держи сердце высоко, А голову – низко. (Сон – не сон…) Вот стоит она, держа низко голову. Легкий снег идет. Лают собаки. Дошла ее, Мариина, очередь до крестов. Впереди нее женщина, у самого того креста, стоит на коленях, быстро, со всхлипом, целует. «Господи, – слышен ее шепот, – что ж такое Ты сделал, что они снова Тебя распяли? Что натворил-то, а?» – Проходим, проходим, гражданочка, – гнусавит бритый в шинели. – Он вас все равно не слышит… Он мертв, есть заключение медкомиссии. – Господи! Что ж Ты молчишь-то?.. Теперь Марии черед. Стоит она у креста, столько сказать хотела, а все слова колом в горле встали. Только дерево обструганное гладит. Спохватилась, в сумку полезла. – Это еще что за тряпки? – глядит на нее бритый. – Саван… Саван Ему! Льняной, сама ткала. – Никаких саванов… Сдадите вон в то окошко, – махнул в конец поля. – Обернуть Его надо, – не отступает Мария. – Обернем, – глядит бритый куда-то в сторону. – Обернем-завернем… Ступай, мать. Ступай! Мария спускается с холмика, прижимая к себе саван. Из репродуктора гремит песня из кинофильма «Встречный». Мария идет по полю. «Кудрявая, что ж ты не рада, – поет репродуктор, – веселому пенью гудка?..» Сыплет снег. В октябре 1936 года Никольскую церковь закрыли. Проголосовали в местном начальстве, отстукали на машинке, приложили печать – и закрыли. Пошла Мария Данилова по деревням собирать подписи граждан против закрытия, в Ярославль ездила, в Москву. Пригодились навыки, полученные за короткое время пребывания в партии; знала, как с властью разговаривать. В какой-то инстанции, судя по всему, ей удалось добиться положительного решения. Такое бывало – изредка, одно из ста, но бывало. Принималось решение вернуть церковь верующим. Принималось… Только выполнять его местные органы, как правило, не спешили. Либо отмалчивались, либо выражали протест, и начиналась долгая переписка. И если сверху не слишком давили, то верующим ничего не возвращали. Да и что возвращать, если отнятые церковные здания скоренько переоборудовались под склады, зернохранилища, школы… Все это местные власти, по идее, должны были строить сами. Но проще было отнять. Таким был, видно, и случай с Никольской церковью. Что-то было в Ярославле или Москве решено в пользу прихожан или просто пообещали: мол, разберемся. Подождите, граждане верующие. И они ждали. В ожидании прошла зима. В начале весны, как потеплело, гаврилов-ямские власти принялись рушить колокольню. И прихожане решились на последнее средство. 10 марта 1937 года около восьмидесяти человек направились в сельсовет с требованием открыть церковь. Впереди шла Мария Федоровна. В сельсовете были уже предупреждены, была вызвана милиция. Пришедших разогнали. В публикациях о Марии Даниловой обычно пишут, что это «послужило поводом» для ее ареста. Это не совсем так. Арестовали ее только через полгода. Уже после известного (а тогда – секретного) приказа НКВД от 30 июля 1937 года, раздувшего пламя Большого террора. С августа по ноябрь 1937 года только в одном Гаврилов-Ямском районе было арестовано и расстреляно семь священников. Иоанн Морев, Сергий Морев, Николай Соколов, Иоанн Соколов, Феодор Груздев, Николай Измайлов… И Димитрий Суворов, настоятель Никольской церкви Гаврилова-Яма. Арестован 11 августа 1937 года; через девять дней, 20 августа, расстрелян. И разодралась надвое завеса храма. Завеса, ткавшаяся из чистого льна. Из белой, алой, голубой и пурпурной льняных нитей. И были на ней вышиты звезды небесные. Висела один год, после чего благоговейно снималась и уносилась в храмовое хранилище; на ее месте утверждалась новая. Ткали ее девственницы, жившие при храме; и Дева Мария, живя до обручения при храме, верно, тоже ткала такие завесы вместе с остальными. И вот разорвалась льняная завеса надвое – сверху донизу. И льняные скатерти со звездами, что ткались в Гаврилове-Яме для кремлевских пиров, разорвались надвое. И потемнело небо, и звезды над Кремлем померкли. И мертвые вышли из своих гробов и бродили по улицам, и трудно было отличить их от живых.