25 октября 1937 года ее арестовали. Основанием стали показания ткача льнопрядильной фабрики «Заря социализма» Федора Липатова. В апреле 1937 года он якобы видел через неплотно зашторенное оконце, как в доме Даниловой собрались шесть человек, в том числе и три священника. «Все эти лица тесно между собой связаны и среди населения ведут контрреволюционную повстанческую деятельность. Исходя из этого, я заключаю, что в поселке Гаврилов-Ям существует церковно-повстанческая группировка, возглавляемая бывшим попом Суворовым». Потом, в 1956 году, когда управление КГБ по Ярославской области вернется к делу Даниловой, Липатов полностью откажется от своих показаний. По его словам, его вызвали тогда в райотдел НКВД и дали подписать заранее отпечатанный протокол допроса. А когда он отказался, стали давить. Боясь, что его самого арестуют, он и поставил свою подпись. А тогда Даниловой было предъявлено обвинение: «участие в контрреволюционной церковно-повстанческой группировке, участие в нелегальных сборищах, погромно-повстанческая пропаганда». Серьезное обвинение. 16 ноября 1937 года решением «тройки» при УНКВД по Ярославской области Данилова Мария Федоровна, беспартийная, русская, была приговорена к десяти годам исправительно-трудовых лагерей. Как выслушала этот приговор Мария Федоровна, мы не знаем. Сказала ли что или промолчала, и что отобразилось на лице этой еще нестарой женщины… Это не заносилось в документы, об этом не объявлялось по радио и не сообщалось в газетах. В газетах же в тот день сообщалось о подготовке к выборам в Верховный Совет СССР, которая шла полным ходом. В «Правде» писали: «В доме № 32 по Суворовской улице большое оживление. Много света, играет оркестр, к импровизированной трибуне сходятся домашние хозяйки, рабочие, служащие, бегают, суетятся ребятишки. Доверенный 17-го избирательного участка тов. Муханов открыл митинг жильцов этого дома. Выступают домашние хозяйки, активисты тт. Татарушина, Клевцова, Хацет, Куликова и другие. Они говорят о счастье голосовать за товарища Сталина. Домашняя хозяйка тов. Клевцова сказала: – Голосовать за Сталина – это значит голосовать за наше счастье, за новые победы социализма!» В Гаврилове-Яме не забывали Марию Федоровну. Хоть опасно было, а не забывали – слали ей в лагерь посылки. Последний раз, уже после войны, отправили валенки, чтобы не мерзла. Только валенки обратно вернулись. И квитанция, что Данилова М. Ф. получить их не может по причине своей смерти. И по этой же причине ни в каких валенках и других теплых вещах более не нуждается. В 1956 году постановлением областного суда решение «тройки» УНКВД в отношении Даниловой было отменено «за недоказуемостью предъявленного обвинения». Еще через тридцать пять лет, в 1991 году, Никольский храм был возвращен верующим, начались восстановительные работы. Колокольню, конечно, не восстановили, да и купол прежний тоже. Но службы идут; стало быть, то, ради чего Мария Федоровна старалась, произошло. Добилась она все-таки своего. С того света, из Царства Небесного – добилась… А вот с Гаврилов-Ямским льнокомбинатом, где Мария Федоровна работала, сложилось не так хорошо. К концу девяностых производство льна в России упало в пять раз; сырье подорожало, ткать стало невыгодно. В 2008 году в Гаврилов-Ям была переведена московская «Трехгорная мануфактура», завезли станки, стали ткать «фальшивый лен», с хлопчатобумажной нитью. Но и это комбинат не спасло. В 2013-м был он объявлен банкротом и закрыт. Что скажешь? Жаль… А сама Мария Федоровна Данилова в 2000 году была причислена Архиерейским собором Русской церкви к лику новомучеников и исповедников. В Никольском храме был освящен в честь нее придел. Икону писали по трем маленьким фотографиям, оставшимся от нее: одна со сданного партбилета и две из уголовного дела. По словам прихожанок, помнивших ее, иконописный образ внешне вышел на их Марию Федоровну не очень похожим, но вот духовное сходство – да, удалось передать… По прошествии же субботы, на рассвете первого дня недели, пришла Мария Магдалина и другая Мария посмотреть гроб. Медленно и осторожно идут Марии к Его гробу. Две, три… десятки, сотни… тысячи. Зовут их всех по-разному, но все они – Марии, «горькие». Горькие Его сестры, скорбные ученицы. Идут через пыльные степи, через ледяные сибирские леса, через разбитые войной города, через полыхающий синевою лен. Поклониться и поплакать от сердца над Его Телом. Тихо, несуетно поплакать, без обычного бабьего воя. «Только кто нам отвалит камень? – спрашивают они друг друга. – Кто нам камень от гроба отвалит?». А вот и Его гроб… Вот он, все ближе. Весь горит в первых лучах. И камень отвален. И ангел у входа стоит. Николай Ты видишь, как на море ветер все рвет? Ты слышишь, как синее стонет, ревет? Епископ Ермоген Добронравин Маленький двухмоторный «Ли» протарахтел по грунтовой полосе алматинского аэродрома. Колеса оторвались от земли, машина пошла вверх. Пассажиры переговаривались, обмахивались газетами, поглядывали на странного старика в рясе. Старик обратил на себя внимание уже на поле: стоял возле трапа и благословлял всех. «Ну, лететь не страшно, с нами святой!» – пошутил кто-то, остальные засмеялись. Летевшим в самолете «святым» (теперь это можно было бы написать и без кавычек) был митрополит Алматинский и Казахстанский Николай. Вместе со своими спутниками он направлялся в тот июль 1947 года в Москву, на заседание Синода. Он родился 27 марта 1877 года, в самый день Пасхи. Родители его Никифор и Мария Могилевские проживали в селе Комиссаровка Екатеринославской губернии. Сына назвали Феодосием, в честь мученика Феодосия Сирмийского. «Отец у нас был строг, – вспоминал владыка, – он был очень требовательным к порядку и исполнению заданных нам работ… Семья у нас была большая, жалованье у отца-псаломщика маленькое. Поэтому нам приходилось работать и в поле, и на огороде, и по дому. Отцу надо было всех накормить, одеть, обуть и выучить. Никто в нашей семье без образования не остался». К концу жизни Никифор Могилевский дослужился до протоиерея. Узнав о смерти отца, Феодосий (тогда уже ставший епископом) написал такое письмо: «Дорогой папаша! Горюю, что не могу приехать на твои похороны и проститься с тобою. Прости меня за это. Прими мою благодарность за все, что ты для меня сделал, и позволь мне, по благодати Божией, благословить любящею сыновнею рукою святительским благословением место твоего упокоения». Письмо владыка вложил в бутылку, запечатал и послал в Комиссаровку, чтобы ее закопали подле могилы отца, у изголовья. Самолет неторопливо набирал высоту. В иллюминаторе проплывали предгорья Алатау с оставшимися кое-где снежниками. Но митрополит не глядел на них, а тихо шевелил губами. Иногда чуть приостанавливал молитву, чтобы перевести дыхание: от подъема сохло во рту и закладывало уши. Тогда перед глазами возникали картины далекого прошлого. Отец… Мать… Зимние вечера на печи под рассказы бабки Пелагии, помнившей бессчетное множество житий святых… Духовное училище в Екатеринославле, куда его отдали десяти лет… Екатеринославская семинария… «Море житейское»… И снова шла тихая под гудение моторов молитва. В Екатеринославской семинарии он один раз побывал в «бунтовщиках». Был у них инспектор, не в меру строгий. Однажды посадил в карцер и оставил без обеда человек двадцать. Прочие семинаристы возмутились. Не пошли после занятий в трапезную, а собрались все в актовом зале и молча стояли там. Пришел ректор, попробовал подействовать уговорами. «Пусть отпустят наказанных, – отвечали семинаристы, – и уволят инспектора, тогда разойдемся». Послали за архиереем. «Когда мы узнали об этом, – вспоминал митрополит, – очень обеспокоились. Все семинаристы любили владыку и не хотели его огорчать. Но и сдавать свои, как нам казалось, правильные позиции мы тоже не хотели. Владыка тоже любил нас, и его посещения были праздником для семинаристов. Он очень любил хоровое церковное пение, а в семинарии пели почти все учащиеся. Пели так ладно и задушевно, что владыка слушал нас со слезами, особенно когда мы исполняли „Море житейское“, сочинение епископа Ермогена». Прибыл архиерей. Когда он поднимался по лестнице в актовый зал, все воспитанники опустились на колени и запели «Море житейское». Дай, добрый товарищ, мне руку свою И выйдем на берег морской. Там спою Я грустную песню про жизнь, про людей, Про синее море, про шторм кораблей… Ты видишь, как нá море ветер все рвет? Ты слышишь, как синее стонет, ревет?