Феодор же продолжал выполнять разные послушания. Вначале в доме плотников в Пабау, потом в доме пекарей в Пихнуме… Авва Орсисий был более склонен к созерцанию, управлять разраставшимися обителями становилось ему все тяжелей. Около 350 года он назначил Феодора своим соправителем. А вскоре совсем удалился от дел. Феодор, однако, не принимал ни одного важного решения без согласия Орсисия. Став аввой, Феодор сохранял правила и обычаи, принятые при Пахомии. Проживание монахов домами, вечерние молитвы. Общие трапезы, сухой хлеб с высушенной зеленью, вареная чечевица с небольшим добавлением масла. Трапезничали в молчании и нешутливости. Один бывший комедиант, ставший монахом, имел обыкновение за трапезой поблажать прежней своей привычке. Монахи положили изгнать его; спасло шутника только заступничество Феодора, взявшего его на поруки. Раз в день, под вечер, монахи собирались на площади, Феодор садился посредине под пальму и беседовал с ними. – Авва Феодор, почему, когда мне говорят что-то резкое, я тотчас начинаю гневаться? – Что ж тут странного? Ствол акации, когда по нему ударят топором, выделяет горькую камедь, а виноградная гроздь, когда ее выжимают, – сладкий сок. Так и верующий, когда ему скажут что-то неприятное, отвечает сладостью смирения, а гневливый – одной бесполезной горечью. Число братий в Пабау достигло шестисот. Феодор основывает три мужских и один женский монастырь. Рядом со светом египетским шевелилась египетская тьма. Бродили по египетским пескам гностики, последователи ересиарха Валентина, проповедовавшие ненависть к плоти и не признававшие священства. Бродили маркиониты, отрицавшие телесную природу Христа. Бродили манихеи, учившие о двух богах. Но опаснее всех были ариане, утверждавшие, что Христос не рожден, а сотворен Богом-Отцом и не единосущен ему. В 340-х годах ариане захватили церковную власть в Александрии и изгнали Афанасия Великого. Феодор не был богословом, он молился, чтобы Господь открыл ему истинное учение о Троице. «Во время молитвы, – сообщается в его житии, – увидел он три столпа света, целиком равные и обладающие полным тождеством друг с другом. И услышал голос: „Не обращай внимание ни на разделенность столпов в этом зримом образе, ни на их очертания: разумей одно только тождество их. Ведь в сотворенном мире нет ни одного примера, могущего представить Отца и Сына и Святого Духа“». Феодору было открыто и о приближении новых, еще более жестоких испытаний. – Некоторые из рода нашего, – объявил он на собеседовании с братией, – воздвигнут гонение на церковь Божию и многим повредят. – Кто же эти гонители из нашего рода? – спросил кто-то из иноков. – Презренные ариане, – ответил авва. Братья понуро молчали. – Но это не все, – продолжал Феодор. – Когда гонение будет в разгаре, кесарем станет язычник, который будет строить козни против нас. В 353 году кесарем стал арианин Констанций. В 356 году в Александрию прибыл новый военный правитель Египта, дук Сириан, с повелением подавить православных; почти одновременно прибыл и арианский архиепископ Георгий, открывший новое гонение на сторонников Афанасия. «Святые монахи в Египте и Александрии, а также монахини и ревностные миряне были забиваемы насмерть, а египетские епископы изгнаны», – писал современник. После Констанция на римский престол, как и было предсказано, восшел кесарь-язычник, Юлиан Отступник. Тьма сгущалась, епископ Афанасий скрывался и ожидал со дня на день смерти. Авва Феодор с еще одним монахом пришел к нему и предложил переждать это время в его монастыре. Монахи наняли для Афанасия закрытый корабль, однако ветер сменился, и корабль пришлось тащить волоком. Погоня вот-вот должна была настичь их. – Поверьте, – сказал епископ, идя по мокрому песку, – мое сердце никогда не было таким спокойным, как теперь, ибо я знаю, что умру за Христа. Авва Феодор на это улыбнулся, а второй монах едва не рассмеялся. – Почему вы смеетесь? – удивился епископ. – Вы презираете меня за малодушие? Авва Феодор объяснил причину: ему было открыто, что в тот час погиб в Персии гонитель Юлиан. Затем Феодор предрек, что на смену Юлиану придет царь-христианин и Афанасий будет возвращен на александрийскую кафедру. Так все вскоре и случилось. Феодор еще пять лет будет возглавлять Пахомиевы обители. В пасхальное воскресенье 368 года он почувствует недомогание и через несколько дней отойдет. Братья во главе с Орсисием оплачут почившего авву, а епископ Афанасий напишет им письмо утешения. «Никто, воспоминая о нем, да не проливает слез, но да подражает каждый жизни его, ибо не должно печалиться об отошедшем в беспечальное место». Как-то авва Пахомий рассказал Феодору о бывшем ему видении. «Увидел я великое место, со множеством столбов и множеством людей, которые не видели, куда им идти, и кружили вокруг столбов, думая, что они уже проделали долгий путь. И исходил отовсюду голос: „Сюда! Здесь свет!“ И все поворачивались, чтобы найти его. И снова раздавался голос, и опять поворачивались. И была там великая печаль. И затем вижу я светильник на вершине, светящий, как утренняя звезда. Четверо увидели его, пошли к нему, а остальные последовали за ними, каждый держась за плечо ближнего, чтобы не заблудиться в темноте. И если кто-нибудь отпускал переднего, то сбивался с пути. И увидев, что двое из них отпустили передних, стал я им кричать: „Держите, не отпускайте ни себя, ни других!“ И, идя за светильником, вошли они через дверцу в этот свет». Всю свою жизнь шел Феодор на этот свет. На пути этом порой спотыкался, но поднимался и снова шел на свет. Следом за аввой Пахомием, рядом с аввой Орсисием, рядом со святителем Афанасием… Шел и вел за собой других. И тьма не объяла их. Иероним Я – поздний Рим, в его темный закатный час; Взглядом встречая варваров бледных полки, Я составляю сонные акростихи, Где солнце златое пляшет в последний раз[2]. Так опишет увядание Рима в своем знаменитом сонете «Томление» Поль Верлен. Таким застанет Рим в 349 году двенадцатилетний Иероним, сын богатых христиан из Далмации. В Рим он прибудет вместе со своим другом и молочным братом Бонозом. Огромный город, пусть и не такой величественный, как в эпоху своего расцвета, должен был поразить их. Этим городом Иероним будет ранен на всю жизнь. В самом конце ее, на окраине рассыпающейся империи, он будет с тревогой следить за новостями из Рима и громко оплачет его падение. Пока же он, подросток, бродит по городу, то взбираясь на холмы, то спускаясь к Тибру; то один, то положив ладонь на плечо Боноза. Над верхней губой Иеронима темнеет юношеский пух. Город сумерек и упадка прекрасен – возможно, даже прекраснее, чем прежде: своей закатной, болезненной красотой. Вместе с Бонозом он учится у знаменитого ритора Элия Доната. – У латинян, – медленно диктует Донат, – есть четыре вида собственных имен: личное имя, родовое имя, семейное прозвище и дополнительное прозвище… как, например, Публий Корнелий Сципион Африканский. Иероним, примостившись у колонны, записывает вместе со всеми.