– В уставе написано: взносы платят со всех видов дохода. – Вы бухгалтер? – Нет, я писатель. – Странно. – Во-вторых, почему все подписи подделаны? – Как это – подделаны? – Вот, пожалуйста! Она достала из сумки простенькие учительские очки, надела, посмотрела в ведомости, сняла и спрятала: – Вот сука! – Кто? – Не важно. – А теперь скажите, сколько у вас комсомольцев? – Не помню. Я на съемках была. Может, новых взяли. А что случилось? – У вас по сверке одно количество, а по ведомостям на пять человек меньше. – И что теперь? – Думаю, вас вызовут на бюро. Очень много нарушений. – Вот тварь! – Кто? – Малюшкина. – Та, которая яд вам подсыпала? – Она, сволочь! Заместительница. Клялась: все будет тип-топ. Обещала ведомости в порядок привести. Привела! И что теперь? – Думаю, выговор. – Плохо. – Уж чего хорошего! – Хуже, чем вы думаете. Меня за «Музыку судьбы» обещали на премию Ленинского комсомола двинуть. Ну, теперь Здоба на мне оттопчется! – Кто? – Худрук. – Хреново. – Выпить бы, но все уже закрыто. Разве в Дом кино подскочить? Вы на машине? – Нет, в ремонте, – соврал я. – До ЦДЛ пять минут пешком. – Там жуткий администратор. Коротышка. Никого не пускает. – Семен Аркадьевич? Пу-устит. – Ну, да, ты же писатель! – Она с интересом посмотрела на меня. – Пошли, что ли! Тебя как зовут-то? – Егор, можно – Жора… – Ясно: он же Гоша, он же Гога, он же Гера… Хорошее у тебя имя! У выхода жадно курила одна из бессловесных монашек в головном уборе, похожем на взлетающую белую голубку. Увидев нас, актриса нахмурилась: – Ты же сказала, подождешь меня! – Вик, прости, тут ко мне из райкома пришли. – Лета смущенно кивнула на меня. – Ах, из райкома! – Монашка с интересом подняла на меня крупные карие глаза. – Тогда другое дело! – Полуяков, – представился я. – Полу… что? – Фамилия у него такая, – объяснила Лета. – Зовут – Егор. – Виктория Неверова! – Христова невеста глубоко поклонилась, скрывая ухмылку. – Додик не звонил? – спросила Гаврилова. – Нет. – Ну, пока, до завтра, Викусь. – Подруги поцеловались щеками, чтобы не испачкать друг друга в помаде. – Может, с собой ее возьмем? – тихо предложил я. – Вику-то? – Ну, да… – Понравилась? – Нет, за компанию… – Хорошо бы… Она с женихом поссорилась. Но ей еще королеву хоронить. Накануне я получил гонорар за внутреннее рецензирование и мог смело пригласить двух дам в ресторан. Вообще, писатели в этом смысле принадлежали при Советской власти к редкой категории трудящихся и жили не от зарплаты до зарплаты, как большинство, а имели массу дополнительных приработков. Я уверенно провел Лету мимо благосклонно улыбнувшегося Бородинского и повлек в Дубовый зал, где, к счастью, как раз освободился столик: Стас Гагаров уснул, пав челом на скатерть, и его, стараясь не будить, унесли из помещения на воздух. – Что будет дама? – не без уважения спросил Алик. – Водку, – вздохнула она. – К водочке надо бы икорки, черной? Я лениво кивнул, посмотрев на халдея с ненавистью. – И сигареты бы… – попросила Лета. – Какие изволите? – «Стюардессу»… – Специально для вас приберег последнюю пачку. Лета пила, по-пролетарски закидывая голову, мне оставалось лишь намазывать ей бутерброды икрой, похожей цветом на свежий асфальт. Быстро захмелев, звезда курила, не переставая, и рассказывала о своей трудной актерской жизни. Получив после фильма роль горничной с тремя репликами, она нажила множество врагов в труппе. А Здоба как с ума сошел, пристает к ней чуть ли не на глазах у жены, работающей бухгалтером в театре. Обещает: как только супруга с очередным обострением ляжет к Ганнушкину, ввести Лету на роль Гвендолен, а ей хочется настоящей любви. Один раз с ней такое уже случалось, она собиралась замуж за однокурсника, жутко талантливого парня, но его взял в свой спектакль режиссер Винтюк, и жених пропал: девушки его перестали интересовать. От волнения Лета повысила голос, и без того по-актерски сильный. Ресторанная публика стала оборачиваться и сразу узнала Гаврилову. Сердце мое набухло глупой гордостью. – Лета, никак не пойму, – я постарался увести разговор от жениха, вставшего в ряды «аликов», – как тебе такой длинный нос сделали? – Нос? А-а-а, ты про Линду! Знаешь, сколько мне его гример лепил? Перед каждой съемкой три часа пыхтел. Я к семи утра приезжала. Потом раз говорю: «А давайте я в гриме домой пойду, чтобы заново не делать. Бабки у подъезда чуть челюсти не проглотили, когда меня увидели! Короче, Жор, специально спать на спину легла, вся подушками обложилась, чтобы не ворочаться ночью, просыпаюсь, а нос на полу валяется. Прикинь? Мы просидели до закрытия ресторана. Пока Лета пудрила в дамской комнате свой настоящий носик, я позвонил домой из фойе и объяснил Нине: сломалась ротационная машина, поэтому тираж задерживается, и я вместе с ним. Врать было легко и приятно: мы по понедельникам действительно печатали «Стопис», и старый ротатор, вывезенный по репарации в 1946 году из Германии, ломался не в первый раз. Одно пришлось утаить: сегодня газету в свет подписывал Макетсон. – А что там за крики? – заподозрила жена. – Печатники на мастера орут. – А-а… Приезжай поскорее и не пей. Я в желтом пеньюаре. На самом деле у гардероба разыгралась литературная драма: песенник Продольный спросил у заведующего отделом поэзии «Огонька» Андрюшкина, когда, наконец, тот напечатает его гениальные стихи. «Никогда!» – был ответ, после чего оскорбленный Продольный зубами вырвал клок из вражьего замшевого пиджака. – Круто тут у вас! – удивилась Лета, появившись из дамской комнаты.