– Не ходил. – Вот именно. – А может, он купить новые собирался, а старые выбросил! Олимпиада пожала плечами. Добровольский допил кофе и аккуратно поставил кружку на стол. Было еще много вопросов, на которые он никак не мог найти подходящих ответов. Где была тетя Верочка, когда Люсинда ушла к Олимпиаде? Просто отошла на кухню или в туалет? Или… заходила к Парамоновой, у которой в тот вечер упал с крыши муж? Почему жизнерадостный сосед Володя объявился только сегодня? Где он был все это время? Почему Владлен Филиппович не мог застегнуть портфель после нынешней драки? Потому, что в пылу сражения сломал замок, или потому, что положил туда нечто объемное и неудобное? И зачем он пришел к писателю? Гадалка Люба пришла, чтобы уличить его, а Красин? Ему что понадобилось? И почему три смерти так разительно отличаются друг от друга? Или он не прав и смотрит на события только с одной стороны? И как посмотреть с другой? Логика подсказывала ему, что все три смерти как-то объединены между собой, но как? Что общего между взрывом на лестнице, падением с крыши и повешением? Липа навела его на мысль, которая показалась ему важной: раз Племянников был обут, а он и вправду был обут, значит, убили его не в собственной квартире! Но как тогда объяснить, что он оказался подле Липиной двери?! Обулся, спустился на один этаж, в это время умер и прислонился к двери?! Чушь, не может такого быть! Но если не может быть «такого», значит, должно быть что-то другое, это Добровольский знал совершенно точно. Племянников был убит, а потом взорвался. Парамонов упал с крыши. Парамонова повесилась, хотя вовсе не была похожа на самоубийцу!.. – Люся, – спросил Добровольский задумчиво, и они обе моментально перестали шептаться. – А куда вы шли, когда обнаружили Парамонову? – За тортом, – с готовностью отозвалась Люсинда. – Тетя Верочка тортика захотела. Я и пошла. Только на лестнице ко мне Ашот пристал, это мой хозяин с рынка. Прям теперь и не знаю, как я к нему на глаза покажусь, я ведь его веником отходила! Вот те на, подумал Добровольский. – А что Ашот делал на лестнице? – А-а, он к Любе приезжал, чтобы она ему погадала! Она ему часто гадает, он у нее совета просит. Я иду, а Любина дверь открывается. И он ко мне сразу – шасть! Ну вот в точности навроде Липиного хахаля. Ой, прости, Лип! – Он мне не хахаль, – мрачно сказала Олимпиада. – Он мне никто! – Ну и правильно, ты только не расстраивайся, Липочка. – Да я не расстраиваюсь, с чего ты взяла! – На наш с тобой век мужиков уж точно хватит, знаешь, как моя мама всегда говорит – была бы шея, а хомут… Добровольский вдруг рассердился: – Мы говорим про Ашота, Люся! Он вышел, и что дальше? – Ну, он злой был как собака, что-то там она ему неправильно нагадала! А она говорит, надо, мол, приезжать чаще и не на пять минут-то, гаданье, мол, серьезное дело! А когда она дверь закрыла, он и полез ко мне! Ну… мы подрались маленько, на улице уже, а потом я в подъезд ломанулася и к Липе забежала, а Ашот давай в дверь барабанить! Уж и не знаю, что было бы, если бы Владлен Филипыч сверху не пришел! А он пришел и вежливо так спрашивает Ашота, вам, мол, Олимпиаду Владимировну, что ли, нужно? А тот ничего не сказал, только ботинком саданул в косяк и вниз побежал. Добровольский подумал: – Красин шел сверху? – Да, вроде бы сверху. А так я не помню! Я ж… того, думала, убьет меня Ашот, проклятый! Гадать он приехал! Все гадает! А Люба говорит, нечего, мол, на пять минут приезжать, гадание дело-то серьезное! А он ей на это… – Постойте, – остановил ее Добровольский. – Выходит, Ашот был у Любы только пять минут? – Ну да. Люба так сказала. А потом он стал ко мне приставать, и я его веником, веником!.. Ну, он сел в машину да уехал, вот и все. – Вы видели, как он уехал? – Видела, я же к Липе забегала! Дверь была открыта, хахаль исчез, и я в окошко посмотрела, как машина поехала. – Так, – сказал Добровольский. – А где был… хахаль? – За сигаретами ходил, – объяснила Олимпиада. – Он мне потом сказал. – То есть теоретически, – подытожил Добровольский, – и тот, и другой могли в это время зайти к Парамоновой в квартиру и убить ее. Верно? Воцарилось молчание. Обе девицы обдумывали эту новую страшную мысль. – Какой ужас, – прошептала наконец Олимпиада, и Люсинда согласно покивала. – Я не знаю, как нам дальше жить?.. Ответа на этот вопрос не знал никто, и Добровольский неожиданно заторопился домой. Люсинда сказала, что она тоже, пожалуй, пойдет, тетя Верочка заждалась, а гитара пусть здесь побудет, можно? Олимпиада, вдруг сильно расстроившаяся из-за того, что Добровольский уходит, сдержанно кивнула. Как он смеет уходить? Разве не он целовал ее на кухне такими поцелуями, которые уж решительно ни в чем не оставляли никаких сомнений и после которых у нее еще долго звенело в затылке?! Разве не он сказал ей, что все будет хорошо? И что значит хорошо, если он сейчас уйдет? Это значит, что он будет ей покровителем и «самым большим девочкиным другом», как бегемот из мультфильма?! Ничего этого она не могла произнести вслух и очень сердилась от того, что Добровольский, похоже, и так обо всем догадался, потому что черные глаза его смеялись и, казалось, говорили: извини, дорогая, я отлично понимаю твой пыл, но поделать ничего не могу. У меня есть дела поважнее. Поважнее, чем ты. Олимпиаду это взбесило. Она даже не пошла их провожать, и, громко разговаривая, они вышли на лестницу, и она из комнаты крикнула: – Пока! – на Люсиндино «до свидания». Завтра я уеду на работу в семь утра, пообещала себе Олимпиада Владимировна, а приеду в пол-одиннадцатого вечера. Запрусь на все замки и никому не открою, даже если они станут рваться и выть под дверью, пусть знают!.. Я докажу вам, что мне все равно! Ее коварным планам не суждено было сбыться, потому что ровно через минуту тишина в подъезде лопнула и разлетелась от жуткого вопля. Олимпиада даже не поняла, кто вопит. Ни секунды не думая, она рванулась в прихожую, открыла дверь и протиснулась на площадку. Добровольский уже бежал по лестнице. – Откуда это, Павел?! – Снизу, – сказал он, не останавливаясь. Он бежал так быстро, что Олимпиада моментально потеряла его за поворотом лестницы. Внизу тошнотворно пахло чем-то тяжким и непонятным, так что у Олимпиады сразу стало как-то жирно во рту, словно она выпила стакан растопленного сала, и ее сильно затошнило. Крик повторился, и шел он из квартиры, где жили Люсинда с тетей Верочкой. На площадке появился Владлен Филиппович в пижаме, и ничейная баба Фима выглянула, и замаячило бледное Любино лицо. Добровольский толкнул Люсиндину дверь, она открылась, и волной оттуда хлынул запах, ужасный, как атомная война. – Не ходи сюда! – приказал Добровольский Олимпиаде. Он пропал в квартире, а Олимпиада осталась с соседями. – Фу-у! – протянула Фима. – Чегой-то воняет так? – Газ, кажется, – сказал Владлен Филиппович. – Надо бы дверь на улицу открыть, как бы не рвануло! Олимпиада сбежала вниз и открыла дверь. Из квартиры, шатаясь, вывалилась Люсинда. Она держалась за горло, и слезы текли у нее из глаз. – Люся! – крикнула Олимпиада. – Люська, ты жива?! И за руку потащила ее на улицу, а та сопротивлялась и все силилась что-то сказать. Но голос ее не слушался, только сильные спазмы прокатывались по горлу. – Люська! – Вызывай «Скорую», быстро! – крикнул Добровольский. – Быстро, Липа, быстро! Она еще жива! Под мышки, мешком, он тащил тетю Верочку. Ноги у нее безжизненно ехали, валенок с одной упал, и сбившийся носок открывал бледную венозную кожу.