– Если бы я знал, о чем именно идет речь, мне было бы легче вам помочь, – сказал он. Олимпиада Владимировна уставилась на него – он говорил странно и выглядел непривычно для их дома, который она в мыслях называла Ноев ковчег – каждой твари по паре. В доме жили люди, переехавшие сюда из дальних районов и коммунальных квартир. Несколько лет назад, когда началась новая, улучшенная и возвышенная застройка старой Москвы шатрами, башнями, дворцами, подземными гаражами, «элитными комплексами», «бизнес-центрами», выяснилось, что дома, в котором они живут, даже нет на плане вечного города! Нет, и все тут, как в фильме, где играл блистательный Алек Болдуин – вроде он есть, но его никто не видит и никто не знает о его существовании. Все свои проблемы жильцы решали сами – собирали деньги на новые трубы, лампочки и кровельное железо, сами нанимали работяг, которые, матерясь и громыхая сапогами и странными железяками, привязанными к поясу, лезли на крышу и латали дыры. Сами починяли старый железный фонарь и утлый столик со скамеечками, вкопанный во дворе под старой липой. Здесь жили покойная Липина бабушка, некогда служившая в научном зале Ленинской библиотеки, и еще упавший замертво в Олимпиадину квартиру Георгий Племянников, слесарь завода «Серп и Молот». А также ныне здравствующие гадалка Люба и тот самый Женя, который все ждал «свою гонорару», неудавшийся писатель и непризнанный гений, в прошлом инженер какого-то научного института, и еще тишайший и вежливейший плановик с революционной фамилией Красин, посещавший Дворянское собрание, и еще Парамоновы с Тамерланом, Люсиндина тетушка-пенсионерка и личность по имени Владимир, неопределенного возраста, именовавшая себя студентом, да ничейная бабушка Фима, которая, подвыпив, все порывалась бежать на штурм Зимнего. Все люди простые, без затей и сложностей. Новый жилец как раз был очень затейлив. Мало того, что у него было два паспорта – один из которых зеленый! – так он еще решительно не вписывался в декорации старого дома. Он стоял в своем проеме, держался за косяк могучей ручищей и смотрел только на старшего лейтенанта – очень серьезно, а казалось, что смеется. Черная свободная майка, джинсы, очень темные глаза, и босиком. Джинсы с майкой исключительно просты и добротны настолько, что на них явственно проступало клеймо «ОДВ» – очень дорогие вещи. Да еще живет в Женеве!.. Одно это слово, вкусное, легкое, такое европейское и элегантное, сразу наводило на мысль о чистых озерах, высоких горах, беззаботных людях в темных очках, машинах с велосипедами и лыжами на крыше, о зеленых лужайках и пряничных домиках с красными черепичными крышами. Как он попал сюда, к нам, из этой своей Женевы?.. Старший лейтенант прокашлялся громовым кашлем и объявил, что сегодня утром, не далее как час назад, на лестничной клетке был найден труп – вот он. – Где? – простодушно удивился новый жилец и первый раз оторвал взгляд от милицейского. – Да вон, вон!.. – заверещала Парамонова и стала тыкать пальцем в сторону Олимпиадиной квартиры. – Не видит он! Прям так я и поверила!.. Павел Петрович Добровольский равнодушно посмотрел на черную клеенку и опять уставился на старшего лейтенанта. – Чем я могу вам помочь? – Вы ничего подозрительного не видели и не слышали? Добровольский немного подумал. – Орал кот, – наконец изрек он. – Довольно долго и очень громко. Он мне надоел, и я вышел на площадку. – Когда это было? – сразу нацелился старший лейтенант Крюков. – Да, наверное, около семи. – И… что? – Ничего. Я спустился на первый этаж, но там не было никакого кота, и тогда я поднялся наверх, на третий. – То есть непосредственно на площадку, где проживал потерпевший? – Непосредственно туда, – уверил Добровольский. Народ, столпившийся возле его квартиры, ему не нравился, и вообще ему ничего не нравилось. Он приехал в Москву вовсе не для того, чтобы участвовать в милицейских разборках! Кроме того, ему могло сильно повредить излишнее внимание властей, к которому он не был готов. Следовало быстро придумать нечто такое, что сразу и навсегда отвадило бы от него бдительную милицию и не менее бдительных соседей. – Кота я нашел на чердаке, – продолжал он равнодушно. – Он сидел в какой-то коробке и орал… нечеловеческим голосом. – Барсик! – сказала заполошная девица сказочной красоты в валяных ботах, мятой ночной рубахе и накинутом поверх нее неопределенного цвета платке, как из фильма про блокадный Ленинград. – Это Барсик наш. Добровольский пожал плечами: – Возможно. Я его… Тут он замолк. Ему не хотелось объяснять присутствующим, что именно он сделал с котом. – Да его давно пора было придавить, – мстительно заявила тетка в спортивном костюме, пожиравшая нового соседа глазами. На голове у нее была газовая косынка, а под косынкой холмы и перепады – бигуди. – Орет и гадит, гадит и орет, никакого покоя нету! Сколько раз говорила, чтоб его утопили, паразита!.. У высокой девушки в пиджаке и джинсах сделалось совершенно несчастное лицо, заметил Добровольский, и брови наморщились страдальчески. – Ничего подозрительного не видели? Добровольский улыбнулся. – Дело в том, что я не знаю, что именно вы считаете подозрительным. На третьем этаже две квартиры. В той, которая справа, разговаривали, и довольно громко. Красотка, которая в платке и ботах, пошевелила губами и поводила сначала левой, а потом правой рукой. – Ну да! – радостно сказала она. – Справа, если отсюдова смотреть, и есть дяди-Гошина квартира. Правильно, Лип? – Никто не мог там разговаривать! – вступил пузатенький итальянский дядька в подтяжках и спортивной кофте, наброшенной поверх голубой майчонки, и глянул на свою жену, словно в поисках поддержки. – Я покойника вчера видал, как он домой припожаловал, и был он сильно выпимши, то есть подшофе, как говорится! А сегодня суббота! – Ну и что? – не понял старший лейтенант. – А то, товарищ военный, что покойный жил один-одинешенек! Никого у себя не принимал и гостей к себе не водил. Обалдуя своего в армию сплавил, а больше у него и нет никого, с тех пор как жену, Марью Тимофеевну, на тот свет загнал! Никто к нему не ходил, и он к себе никого не звал, так что некому там было разговаривать, брехня это, как есть брехня!.. – Как это не звал! – возмущенно заголосила красотка в платке. – Как это не звал, когда он меня убираться звал! И я у него до скольки разов убиралась! – Люся, – сказала та, что давеча морщила брови на предмет горькой судьбы кота Барсика. – Не кричи. – Да как же мне не кричать, когда они сами все брешут! – Да кто брешет?! Кто брешет?! – Сама брешешь! Подпольной водкой торгуешь со своими урюками, а мы брешем! – Житья от них не стало, от приезжих этих! – Кто торгует?! Я торгую?! А кто на общественной клумбе свой «Запорожец» драный ставит?! Все цветы тети-Верочкины затоптали! Мы садили, садили, а они затоптали!.. – Люся!.. – Товарищ военный, она на рынке торгует и подозрительных личностей водит в дом, а у самой регистрация!.. – Я могу быть свободен? – осведомился новый жилец. – Или есть еще какие-то вопросы? – А вы точно слышали, что там кто-то разговаривал? – Никаких сомнений, господин лейтенант. У меня отличный слух. Лейтенант вздохнул и огляделся с тоской. У Олимпиады в кармане зазвонил мобильный, а внизу сильно хлопнула подъездная дверь. Олимпиада достала телефон – звонили с работы, – а по лестнице затопали тяжелые ноги и показались люди с носилками. – Да, – сказала она, нажав кнопку. – Олимпиада, что происходит? – осведомилась из трубки Марина Петровна. – Я долго еще буду сидеть здесь одна? – Марин, как только все закончится, я сразу приеду, – зашептала Олимпиада, прикрывая трубку рукой и скособочившись в ту сторону, где было меньше народу. Кажется, Добровольский Павел Петрович посмотрел на нее насмешливо. Ну и пусть! Пусть смотрит как хочет! Он перестал для нее существовать, как только сказал, что Барса он… он… Думать дальше она не могла. Кот был безобидный, несчастный, зеленого колеру, худой, как палка, и все прилаживался на батарею, хотя подоконник низкий, лежать неудобно, но он все же как-то умудрялся лежать, грел свое ввалившееся пузо, а его… И вовсе он не орал так уж часто! Конечно, иногда вякал, но совсем не столь ужасно, как тут расписывали Парамоновы!.. – … я не могу ждать полдня, – уловила она в трубке сердитый голос Марины Петровны. – У меня тоже есть своя жизнь, хотя об этом почему-то никто не помнит. Почему я все время должна входить в положение и верить вам на слово? Почему никто не входит в мое положение? – Мариночка, я не могу уехать, пока милиция не отпустит, а как только отпустит, я сразу! Вы же знаете, мне тут пять минут езды. – Ну чего? Грузим или нет? – Да куда ж его! Конечно, грузим! – Давай с той стороны! – Заходи! И они бесцеремонно ввалились в Олимпиадину прихожую, примерились и стали поднимать тело. Клеенка поехала, упала, один из «грузчиков» наступил на нее ногой. – Батюшки-светы, что ж это делается… – прошептала Парамонова, не отрывая от трупа жадного взгляда, – средь бела дня в родном доме… – Вчера, только вчера видались, – подхватил Парамонов. – Жив-здоров был человек…