— Бе-бе-бе, — передразнил Туаки и, войдя в дверь, метко закинул свою кепку на крюк, вбитый над столом, стоявшим в дальнем углу кухни, и сказал громко и повелительно: — Обед готов, а, мать? Обед-то готов, я спрашиваю? Она сразу же притихла и занялась им. «Только так с ними и можно, — подумал Туаки, придвигая стул к столу. — Стоит только прикрикнуть да быть потребовательнее, и они моментально становятся шелковыми». Он подмигнул отцу и потер руки. Мать подошла к двери и пронзительным голосом, который и мертвого разбудил бы, стала сзывать к столу братьев и сестер Туаки. * * * Мико еще издали учуял носом, что в доме жарят лук. Значит, сегодня жареная грудинка с луком. Ему и в дом не надо было входить, чтобы увидеть ее на сковородке. От одного этого ему стало приятно. «Ужасно, как это я могу есть даже в такой день. Верно, это оттого, что я такой большой. Память Питера я этим не оскорбляю». Он вошел. Мать стояла, нагнувшись над сковородкой. Томми сидел за столом спиной к окну. Раньше здесь было место отца, пока Томми не разъяснил, что ему обязательно нужно сидеть у окна, где больше света, чтобы читать свои книги даже во время еды. Ему столько нужно учить, ему нужно заниматься все время, иначе ему не вытянуть. Микиль посмеялся и уступил почетное место. Микилю было все равно. В конце концов стол существует для того, чтобы ставить на него тарелки во время еды. Сейчас Микиль сидел в глубине кухни, у очага, заложив ногу на ногу и переплетя пальцы рук, закинутых за спинку стула. Он поднял глаза на Мико и с некоторым беспокойством стал всматриваться в его лицо. Слышно было, как в комнате наверху возится дед. Когда Мико вошел, все трое посмотрели на него. Он спокойно встретил их взгляды, снял куртку, повесил за дверью и сел за стол напротив Томми. Томми снова углубился в толстую книгу, которую держал на столе перед собой. Наступила тишина. Слышно было только, как шипит на сковородке грудинка с луком. Он догадался, что до его прихода они о чем-то говорили и что они замолчали, когда услышали его шаги по камням перед домом. Ему было все равно. — Ты не был на похоронах? — обратился он к Томми вполне спокойно. Томми поднял брови и посмотрел на него. — Нет, — ответил он, — не был. — Почти все студенты были. — Что ж, наверно, они с ним дружили. — Ах вот оно что! — проговорил Мико и умолк. Он мог бы ему возразить, да что толку? Он почувствовал, как шея у него начинает багроветь. «Ну-ка, полегче, — сказал он сам себе. — Еще не хватало, чтобы я вымещал свое горе на Томми». — Вот и готово, — объявила Делия и понесла горячую тарелку на стол, прихватив ее фартуком, чтобы не обжечь пальцы. Она поставила тарелку перед Томми. — Двигайся к столу, Микиль, — сказала она и потом, обращаясь к Мико: — Скажи своему деду, что ужин готов. Мико откинулся на стуле и крикнул в закрытую дверь: — Деда, ужинать! — потом придвинулся к столу и взялся за нож и вилку. Микиль протиснулся мимо него и сел. Стол отодвинули от окна так, чтобы все могли разместиться. Микиль сидел со стороны входной двери. Он был такой громадный, что один занимал всю эту сторону стола. Напротив, как самые щуплые, сидели вместе дед и Делия. Дед спустился из комнаты и молча направился к своему месту. Проходя мимо Мико, он положил руку ему на плечо. — Что, Мико, хорошие были похороны? — спросил он, садясь. — Хорошие, деда, — ответил Мико. — Народу пришло уйма. У него очень много друзей было. — Гм… — пробурчал дед. — Такой молодой был, — сказал Микиль. — Слишком он молодой был, чтобы помирать. — Чего это ты там? — сказал дед. — Ну, умер, ну и что? Все обернулись к нему. — Что такое смерть? — спросил он, обращаясь ко всем. — Мало нам отпущено времени, ох, как мало, если взглянуть, скажем, на камень, хоть даже на тот, что море год за годом точит. Сколько надо морю точить скалу, чтобы она превратилась в гальку? Целую вечность. А как вспомнишь про луну да про солнце, так и видишь, что срок этот совсем не такой уж большой. Подумать только, ведь даже лодка, что сделана из дерева, лодка, которая гниет от морской воды, и та живет дольше человека. Верно я говорю, Микиль? Господь молодых любит. — Что правда, то правда, отец, — согласился Микиль, подцепив на вилку дымящуюся картошку, которую Делия вывалила из горшка на середину стола. Тут поднял голос Томми. — Что ж, надо полагать, Господь любит молодых коммунистов, — сказал он, — если он польстился на Кюсака. Три пары глаз поднялись от тарелок и уставились на него, так что он заерзал на стуле и даже покраснел слегка. Дед снова заговорил, словно и не перебивал его никто. — Чудно было бы на небесах, — сказал он, — если бы не было там молодых в придачу к старикам. Получилось бы вроде богадельни в Люгри: сунули тебя с одними бородатыми дедами, и живи, как знаешь, так что, видишь, надо подбирать с толком, чтобы всех было понемногу. — А я считаю, что с такими идеями и до коммунизма недалеко, — громко перебил его Томми. — Во всяком случае, взгляды у него были по меньшей мере странные. Он, видите ли, всем в нашей стране был недоволен. «Да кто они такие, — рассуждал он, — чтобы затыкать мне рот! Ничего не понимают, а туда же лезут». А я говорю вам, — продолжал поучать Томми, размахивая вилкой, — что для самого Кюсака это, может быть, лучший выход. Слишком уж он в глубокие дебри зашел. Голова у него работала не в том направлении. Все эти высокие идеи с переустройством вселенной, безусловно, ни к чему хорошему не могли привести. Я с самого начала заметил в нем какой-то выверт. Я сразу же понял: что-то здесь не то. Глаза у него были какие-то возбужденные, и никогда он на месте спокойно усидеть не мог. Так и дергался весь, как на веревочках, с утра до ночи. Да, я знал, что он человек неуравновешенный, но что он проявит такое недомыслие и безответственность и совершит в конце концов самоубийство, я не ожидал. Никакого величия в том, чтобы броситься со скалы, нет. Это трусость, и больше ничего. И если вы стараетесь уверить меня, что Бог поджидает вашего Кюсака на пороге рая с распростертыми объятиями, то ищите себе других дураков. Пронзительно завизжала Делия. — Микиль! — кричала она. — Да останови же ты его! Мико пригнулся над столом, весь сжавшись, как перед прыжком. Протянув через стол длинную руку, он крепко ухватил Томми за лацкан пиджака и рванул так, что Томми невольно поднялся на ноги, а другой, сжатой в кулак, рукой замахнулся, чтобы ударить его по лицу. Он был бледен, глаза налились кровью. Микиль схватил занесенную руку, но удержать не смог и лишь ослабил удар. Удар пришелся сбоку по голове, и Томми повалился навзничь, увлекая за собой стул, за который зацепился ногой. Он лежал на полу, оцепенев от страха, упираясь головой в выбеленную стену, и только глазами поводил. Мико выдирался из рук отца. Дед держал его с другой стороны. Сквозь стиснутые зубы прорывались слова. Мозг не поспевал за словами, они были почти бессвязны. — Эх ты, граммофон, — захлебывался Мико, — граммофон ты, и больше ничего! Другие люди думают, а ты набираешь, набираешь это себе в голову, чужие-то мысли. Задолбишь их наизусть, а потом кто-нибудь заведет пластинку, а ты и пошел, и пошел: тра-та-та-та. Питер, Питер… У Питера свои мысли были, не чужие. Ты, подлая тварь, ты… Нашел, с кем равняться! Да ты подметки его не стоишь. Куда тебе до него! Куда тебе до него! — А ну, замолчи! — выговорила Делия и, подскочив к нему, ударила по лицу. — Молчи ты, обезьянья морда! Молчи! В глазах его потух бешеный огонек. Он выпрямился и взглянул на нее. — Ладно, — сказал он, — зря я его ударил. Не хотел бить, да вот вышло. Пусть другой раз так не говорит. Питер настоящим человеком был. — Просто тебе завидно, — кричала она, — потому что твой брат уродился умным и сможет в люди выйти, а не останется темным рыбаком! — Вовсе нет, — сказал Мико устало. — Уж я-то знаю, — не унималась мать. — Делия, Делия! — старался успокоить ее Микиль. — Чуяло мое сердце, — кричала она, ударяя себя кулаком в грудь, — видела я, как он на Томми поглядывает. Видела, как книжки его листает. Видела, как костюмы его на себя прикидывает. Да разве ж Томми виноват, что он умным уродился. — Я пойду на лодку, отец, — сказал Мико, — подожду тебя там. Он взял куртку и вышел. — Все ваша работа, — напустилась она тогда на деда, сидевшего за столом и уплетавшего картошку. — Если бы не вы, так ничего бы этого не случилось. — Ха! — сказал дед. — Теперь у тебя все виноваты, кроме твоего гения. Все-то ты видишь, только его пакостей не видишь. Ладно, вали на меня. Плевать я хотел. Об одном только я жалею, это что он ему как следует не надавал. Пойду-ка я лучше, пока ты совсем не взбеленилась. А тебя, Микиль, я возле лодки подожду. Все равно, пока тут такой сумасшедший дом, у меня кусок в горло не идет. — И с этими словами он скрылся за дверью. — Ты не ушибся, Томми? — спросила она, оборачиваясь к нему. Он стоял у очага, потирая голову. — Он тебе ничего не повредил, голубчик? Не повредил, а? — О Господи! — сказал Микиль. — Он его всего-навсего толкнул. Тут она накинулась на мужа: — Всегда, Микиль, всегда ты на его стороне. А почему? Да потому, что если тебя послушать, так если человек не хочет марать себе руки с твоей рыбой, так он для тебя и не человек. Так я говорю? Отвечай, так или не так? — Да чтоб тебе! — сказал Микиль, наливаясь кровью. — Чепуху ты городишь. Я обоими своими сыновьями горжусь. Да. И горжусь. Ты думаешь, мне не приятно, что у меня умный сын? Только не понимаю я Томми. Куда мне, я человек простой. Вот Мико, это да, это мой сын. Ну ладно, пусти меня, слышишь? Мне в море пора. Слава Богу, что осталось еще на свете место, где можно побыть в мире да тишине. — Правильно, — сказала она. — Беги опять, Большой Микиль. Беги опять, как ты всегда бегал от каждой трудности. Только ведь от жизни не убежишь. Когда-нибудь она тебя настигнет. Вот погоди, придет день, когда из-за зависти Мико ты своего старшего сына потеряешь! Ей пришлось высунуться в дверь и кричать последние слова ему вслед. Она постояла так, прислонившись к двери, с опущенной головой. — О Господи, — прошептала она, — что это на нас на всех нашло? И чего этот Кюсак встал у них поперек дороги? С того самого дня, как Томми пошел в среднюю школу, она только и слышала его имя то от Томми, то от Мико. Мико вообще разговаривал мало, но уж если говорил, то только о нем. Она вернулась в кухню. — Он ведь это не со зла, Томми, — сказала она неожиданно для самой себя, потому что где-то в глубине души чувствовала, не могла не чувствовать, что Мико глубоко страдает. — Просто расстроился он очень. «Может, теперь я смогу и его немного жалеть, — подумала она, — потому что ведь из Томми-то я уже сделала что хотела. Жалась, каждую копейку считала, себе во всем отказывала, работала не покладая рук все для того, чтобы он стал тем, что он есть сейчас. Теперь мое дело, можно сказать, сделано, теперь ничто уже его с пути не собьет». Она взглянула на него. Как красив был его сердито сжатый рот! А высокий лоб с ниспадающей прядью светлых блестящих волос, а белоснежный воротничок и синий галстук, которые ему так идут! «И ведь даже в лице у него есть что-то такое, будто он из благородных. Вот что я из него сделала!» «Сейчас самый момент вырваться, — прикидывал в уме Томми. — Мико при всей своей несносности удивительно умеет сыграть мне на руку». — О чем тут говорить, мама, — сказал он, показывая, что инцидент исчерпан, и, поправив галстук, уселся за стол. — Бедняга Мико души не чаял в этом типе, вот и все. Но это только доказывает правильность того, что я уже не раз говорил. Я не могу здесь оставаться. Если я буду и преподавать, и учиться в аспирантуре, это просто немыслимо. Мне придется снять себе маленькую комнатку где-нибудь в городе, там мне, по крайней мере, будет спокойно.