— Да, — сказал Комин. — Хорошая была ночка! — И Комин ничуть не изменился, Мико, — сказала Мэйв. — Все такое же самодовольное чудовище. — А разве нет у меня для этого оснований? — сказал Комин. — Еще бы, — сказал Мико с легким вздохом, которого в тихом дыхании ночи никто не заметил. Он думал раньше, что стоит только ему увидеть ее спустя столько времени, окруженную детьми (и отчего это у них нет детей?), и сразу улетучится, как разбитые мечты, весь ореол, которым он окружил ее. Но ореол не улетучивался. Мечты росли вместе с ним, вот и все. И как трудно было сдерживать глухие удары сердца, когда ее прикосновение жгло ему руку, как огонь. И как стыдно ему в душе перед невозмутимым Комином за это чувство, каким бы невинным оно ни было, которое он питает к его жене. Но он прятал его глубоко в душе и давал ему волю только для того, чтобы заглушить боль, которая царапала вдруг по сердцу, когда перед глазами неожиданно вставала картина: суровые скалы, кругом ни души, и кто-то катится, катится с утеса и умирает в полном одиночестве, и нет рядом ни одного близкого человека. — Отец-то мой, — сказал Комин, — сейчас за дядю Джеймса принялся, знаешь, Мико? — Ага, — сказал Мико. — Слышал кое-что, только не все. — Теперь он рассказывает, — продолжал Комин, — что слава о красоте и богатстве дяди Джеймса облетела графство Джойс и графство Коннот и невесты со всех концов страны валом повалили в Аугрис в надежде покорить его сердце. Мико расхохотался: — Да ну тебя! А дядя-то Джеймс знает? — Кое-что до него дошло, — сказал Комин. — Но он, кажется, больше всех доволен, хоть при встрече с отцом и делает вид, что не разговаривает с ним. Прямо умора, когда они вместе. — Сегодня он мне рассказывал, — сказала Мэйв. — «Поступило, — говорит, — сообщение, что на майский праздник в Аугрисе выстроилась длиннущая очередь женщин, имеющих виды на дядю Джеймса». Правда, странно, Мико, что с тех пор, как ты здесь побывал, все так его и зовут дядей Джеймсом? — Да, — сказал Мико. — Только сразу видать, что ты женщина. Неужели нельзя закончить один рассказ, а потом уж начинать новый? — Ха-ха, ну, вы с Мико как раз пара, — засмеялся Комин. «Эх, если бы!» — подумал Мико и сказал: — Ты извини, что я тебя перебил. Рассказывай. — Ну так вот. Дядя Джеймс высовывается за дверь в полдвенадцатого — это когда он уже позавтракал, и помыл посуду, и испек себе пирог — и говорит: «Ну, пусть первая идет». Вот и входит роскошная брюнетка из Клиффорда, прямо шик один, а он смотрит на нее и спрашивает: «Говорить умеешь?» — «Умею», — говорит, и оскалилась. «Ну и убирайся отсюда ко всем чертям, — говорит дядя Джеймс, — ты мне не подходишь, и посылай следующую». Эта была уже шатенка, и пришла она из Костелло. «Говорить умеешь?» — спрашивает дядя Джеймс. «Какой там к черту разговор!» — говорит она. Ее-то уже, правда, предупредили, да она забыла. Ну, дядя Джеймс и ее выставил. Входит следующая, такая здоровенная девка из Леттерфрака. «Говорить умеешь?» — спрашивает он ее, а она только головой трясет. «Ха-ха! — смеется дядя Джеймс. — Это уже лучше. Слышишь?» — спрашивает он ее, и она кивает головой. «Ну и убирайся отсюда, — говорит дядя Джеймс. — Ты мне не подходишь, и пришли-ка следующую». Входит следующая. Она, оказывается, из Линэйна, и волосы у нее, как лен, светлые. «Говорить умеешь?» — спрашивает он ее, а она стоит истуканом. «Слышишь?» — спрашивает он ее, а она хоть бы что. «Это уже ближе к делу, — говорит дядя Джеймс, достает бумажку и пишет: „Писать умеешь?“» — «Умею», — пишет она в ответ. «Убирайся отсюда к черту, — говорит дядя Джеймс. — Ты мне не подходишь», — и погнал ее. Тут входит нежнейший цветок Утерарда. Она не говорит, не слышит, писать не умеет. «Все это так, — говорит дядя Джеймс, — но ходить-то ты можешь, поэтому убирайся отсюда к черту, потому что ты мне совсем не подходишь». Они хохотали над тем, как она изображала Тига, его манеру поглаживать усы и сплевывать после каждого эпизода. У нее даже голос хриплым стал, и так же, как он, она имитировала говор и жесты каждой из женщин. — Это все? — спросил Мико. — Нет, далеко не все, — сказал Комин. — Только дальше он еще не придумал. — Ну, вот мы и пришли, — сказала Мэйв, — и хоть вы мне и не желаете верить, а все-таки я единственная в мире женщина, для которой дядя Джеймс готов на что угодно. — Посмотрим, — сказал Комин, толкнув ворота. Дядя Джеймс был дома. Он упаковывал бутерброды в коричневый бумажный пакет, который потом надо было еще обернуть клеенкой, чтобы бутерброды не промокли. Он нисколько не постарел. Спина его согнулась в дугу, и был он в той же самой овчинной куртке, которую носил еще семь лет тому назад. Но, как всякая хорошая вещь, она с годами только пожелтела, стала более плотной и пропахла торфяным дымом. Он перестал паковать и приветствовал их. — Это вы, лодыри? Наконец-то! — сказал он. — А я уж думал, мне придется одному сражаться с океаном. Можно было догадаться, что без женщины тут не обошлось. — Дядя Джеймс, — сказала Мэйв, подходя к нему поближе и глядя ему прямо в глаза. — Вы меня на рыбную ловлю с собой возьмете? Дядя Джеймс заметил, что она подмигивает, и взглянул на молодых людей, стоявших в дверях с выжидательными усмешками. — Мэйв, душечка, — ответил он, — этим ты окажешь мне большую честь. Я буду счастлив, если ты пойдешь с нами на лов. Тогда она повернулась к ним. Усмешки исчезли. От удивления они даже рты разинули. — Видали? — сказала Мэйв победоносно. — Что я вам говорила? Они собрали свои узелки, и дядя Джеймс протянул руку к керосиновой лампе, висевшей на стене, снял ее с гвоздя и поставил на стол. Прикрыл согнутой ладонью стеклянный колпак, задул фитиль, и они оказались впотьмах. Узкая вьющаяся тропинка привела их к полю, где днищем вверх лежала байдарка, и Мико с Комином вскинули ее на широкие плечи, затем подсунули под нее головы и пошли к берегу. Забавная получилась картина — будто идет большой черный жук на четырех ногах, одетых в штаны. Мэйв так им и сказала, заглянув со смехом внутрь. — Слушай, — зашептал Мико, — как это ты его обработала? Ну-ка, расскажи, как это тебе удалось его обработать? — Если ты собираешься любезничать, — сказал дядя Джеймс, — так мы с Комином и без тебя справимся. Пожалуйста, оставайся. — Видал как? — сказала Мэйв. Они спустили свое суденышко на воду около узенького причала, который дядя Джеймс сам смастерил в бухточке среди скал, недалеко от мыса, достали весла, вставили их в уключины, разложили снасти и провизию. И как только они расселись по местам — Мико загребным, Комин сзади него, а дядя Джеймс на корме, — Мэйв отступила назад. — Ну, прощайте, — сказала она. — Когда вернетесь, увидимся. — Как, ты не с нами? — спросил Мико. — Конечно, нет, — сказала Мэйв. — Ты что, хочешь, чтобы я вам несчастье принесла? Просто я хотела вам показать, как мы с дядей Джеймсом понимаем друг друга. — Верно, — сказал дядя Джеймс. — Единственная стоящая женщина во всей этой проклятой стране, и надо же ей было выйти за какого-то недотепу вроде Комина! — Ага! Получил, Комин? — сказала Мэйв. — Это тебе наука. Комин откинул назад голову и расхохотался во все горло. — Вот же дьявол! — говорил Комин. — Никогда не знаешь, чего еще можно от тебя ожидать. «А разве не в этом ее прелесть? — сказал Мико, только не вслух, а про себя. — Повезло же Комину! А ей, что ли, не повезло? Такой хороший муж попался». Не нужно было долго жить здесь, чтобы заметить, каким уважением пользуется Комин. Был он спокойный, но решительный, сильный духом и телом. И по тому, как смотрела она ему вслед, когда легкая байдарка, повинуясь им, отходила от берега, видно было, что и для нее это не секрет. Он почувствовал, как лодка замедлила ход, когда Комин, подняв руку, помахал ей, и Мико все смотрел и смотрел, как она стоит на берегу, высокая и стройная, пока лунная мгла не скрыла ее. — Да, счастливый ты, Комин, — сказал он тогда. — Кому говоришь! — отозвался Комин, думая о том, как хорошо будет вернуться усталому, когда все тело ломит оттого, что целую ночь только и знаешь, что гребешь да тянешь невод, вернуться, и пойти к себе домой на рассвете, и отворить дверь, и обогреться у очага, в котором еще тлеет пепел, и найти на столе большой кувшин молока, накрытый тряпочкой. И он тогда выпьет молока и поест хлеба с маслом, а потом снимет свои огромные сапожищи, и отставит их в сторону, и повесит носки на крюк над очагом, а потом пойдет в комнату и в бледном свете утра увидит в постели ее: волосы хаотически разметались по подушке, руки закинуты, одеяло сползло — очень уж беспокойно она спит. Увидит молочную белизну ее шеи и груди там, где отстает ночная рубашка, и прикоснется к ней своей жесткой рукой на одну секунду, только для того, чтобы ощутить, какая она мягкая, мягче, чем мокрые бархатистые водоросли. «И пусть у нас никогда не будет детей, — думал Комин. — Для меня она всегда будет ребенком, и пусть говорят, что хотят». Мико почувствовал, о чем думает Комин, и загрустил. Мэйв шла домой по залитой лунным светом дороге и думала: «Несут, верно, эти тетки Бог знает что». Может, они и не хотели ее обижать, но каждый раз, когда она встречала какую-нибудь из женщин на улице, та особенно внимательно смотрела на ее живот, потом на грудь, авось что-нибудь да заметит. Ну и пускай болтают! Со временем все будет. Да ей, собственно, это не так уж и обязательно. Сейчас у нее есть все, о чем она мечтала, даже больше. Достатки у них, конечно, скромные, но раз есть крыша над головой и они любят друг друга, чего им еще нужно? Она знала, что это и есть счастье. — О Господи, — сказала она, — пожалуйста, пусть так будет всегда. Мне даже ребенка никакого не надо, если мы от этого переменимся. — Потом тряхнула головой, засвистела, ускорила шаги и свернула к дому. «Господи, — думал Комин, — хоть бы у нас всегда так было. Только бы не случилось чего и не пошло бы все прахом». — Посмотрите назад, красиво-то как! — сказал Мико, перестав грести. Они поставили лодку по легкому ветерку, и она поднималась и опускалась, покачиваясь на безобидных волнах. Они отошли уже мили на две от мыса. Им видно было, как море подбирается к отмели Ома и синеющему рядом с ней острову Ома, а дальше вода простиралась вплоть до Клегганской бухты, до самого Инишбоффина. Луна все еще была подернута дымкой, но свет ее отражался в водах заливчиков, и видно было, как от Инишбоффина отделились две гребные лодки, а из Клегганской бухты вышло еще четыре. Видно было, как медленными, размеренными взмахами весла захватывают воду и как над лодкой вырисовываются головы людей. Легко подпрыгивая, байдарки выходили из узкой полосы воды, отделяющей отмель Ома от материка. Скоро вереница лодок и байдарок растянется на много миль и развернет в океане длинные шлейфы неводов, окаймленных приплясывающими пробковыми поплавками. — Мы что, работать собрались, — спросил дядя Джеймс, обращаясь к луне, — или мы будем, как идиоты, глазеть на луну? И чего удивляться, что в Кладдахе никчемные рыбаки, раз им в море больше делать нечего, как на луну любоваться. — А что, разве не здорово? — сказал Мико, ожесточенно налегая на весла. — Я вовсе не про луну, я про лодки говорю, ну и про все там остальное. Как по-твоему, Комин? — спросил он, поворачиваясь к нему. — Очень даже здорово, Мико, — сказал Комин, — и не обращай ты внимания на этого мрачного типа, дядю твоего. Много он в тонких чувствах понимает? Не больше старого мерина. — Хо-хо, сильно сказано! — хохотнул дядя Джеймс. Они посмеялись, а потом Мико повернул голову и увидел лодку, которая бесшумно шла на три корпуса позади них. «Откуда она взялась? — удивился он. — Еще минуту назад ее вовсе не было». Лодка была гребная, как и те, что выходили из бухты. Он видел, как поднимаются и опускаются весла, видел спины гребцов. Только весла, ударяясь о воду, не поднимали брызг и погружались в воду совершенно бесшумно, а от шести весел должен был бы быть какой-то шум. Нос лодки, казалось, прятался в облаке тумана. — Кто это там в лодке сзади, Комин? — спросил он. — В какой лодке? — удивился Комин. — Да вон, — сказал Мико, указывая пальцем. — Вон, посмотри-ка через плечо дяди Джеймса. Комин бросил грести и слегка откинулся в сторону. Сначала он не мог ничего разобрать, как будто глаза застилал туман, и ему пришлось протереть их. Наконец он увидел лодку, идущую на коротком расстоянии сзади них, разглядел беззвучно опускавшиеся и поднимавшиеся весла и спины гребцов. — Кто бы это был? — спросил он. — Я никого из них не знаю. Я их почему-то даже и рассмотреть-то как следует не могу. И тут Мико заметил нечто странное. Они бросили грести, и только по инерции их байдарка продолжала медленно продвигаться вперед, тогда как на второй лодке весла все так же поднимались и опускались, и тем не менее она почему-то не могла нагнать их. Мико почувствовал, как у него по спине мороз прошел, и удивился: с чего бы это, холодно, что ли? — Дядя Джеймс, — попросил он, — поглядите-ка, кто это там в лодке позади нас? — В какой еще лодке? — спросил дядя Джеймс, мельком взглянув в том направлении, куда указывал палец Мико. Он возился с двумя неводами, которые разложил на корме и уже собирался закидывать. — Не вижу я никакой лодки. — Он снова отвернулся к своим неводам. — Не может там быть никакой лодки, — добавил он, перебирая руками темные веревки. — Никто из них не мог нас так скоро нагнать. У Мико пересохло во рту. — Ты ведь видишь лодку, Комин? — спросил он упавшим голосом. — Вижу, — сказал Комин. — Ну-ка, дядя Джеймс, приглядись получше. Дядя Джеймс поднял глаза и уже собрался было обругать их нехорошими словами, но тут он увидел их лица, увидел, что они уставились на что-то за его спиной, и на этот раз он действительно обернулся назад и увидел лодку, отстававшую от них на три корпуса, разглядел весла, которые равномерно поднимались и опускались, сгибающиеся и разгибающиеся спины гребцов. Лодка, казалось, нагоняла их, толкая перед собой облако морского тумана. Сами они стояли на месте, вода плескалась о парусину их байдарки, а люди в лодке, что шла сзади, продолжали грести, и лодка продолжала нагонять их, но почему-то расстояние между ними не уменьшалось, и по-прежнему оттуда не доносилось ни звука.