Где мой отец? Был мой отец одним из тех, что вопили, вываливаясь в море? Нет, Господи, только бы не мой отец! Эх, если б только вышли мы на нашей большой черной лодке!» Он думал о ней с вожделением. Он представил себе ее округлую, вздымающуюся грудь, ее прочные шпангоуты[36][Шпангоут — поперечное деревянное ребро корпуса лодки; необходимый элемент жесткости, обеспечивающий надежность судна.], тяжелый, известняковый балласт. Парус с мачты, конечно, сорвало бы так же легко, как рвется под руками старая простыня, но по крайней мере оставались бы корпус и управление, и она выдержала бы это ненастье. Может, худшего ей видеть не приходилось, но все-таки она выдержала бы. Если б только… — Мико! — донесся до него крик дяди Джеймса. Это был не крик. Это был не вопль. Это был какой-то хриплый, неестественный звук. Он открыл глаза. Он думал, веки придется раздирать руками. Увидел руку дяди, указывавшую ему куда-то через плечо. Преодолевая боль, повернул голову. Он не увидел ничего, кроме какого-то смутного черного пятна позади. — Скалы, скалы, скалы, — твердил дядя Джеймс. Мико погрузил весла глубоко в воду. Руки соскальзывали. Оно было где-то на уровне его затылка — это пятно, которое он успел разглядеть. Дядя Джеймс знал свой залив. Даже непроглядная тьма, даже этот хаос не могли сбить его с толку. «Что могу — сделаю, — подумал Мико, — а не выйдет — не выйдет. Да и чего особенно стараться? Надеяться нам не на что». И тогда он вспомнил тело, катящееся со скалы. В такую же воду, в ту же самую воду, что беснуется вокруг Арапских утесов. Он стал выгребать левой рукой: обойти стороной, обойти стороной — это все, что он мог сделать, да больше никому и не удалось бы сделать. Он так устал. Так страшно устал. Да и к чему? — Быстрей, быстрей, быстрей, Мико! — слышал он, как твердит дядя Джеймс. «Если у него есть надежда спастись, — подумал Мико, — так почему бы мне для него не постараться?» Он представлял себе, как байдарка налетает на отвесные скалы. Он так и слышал треск рвущейся парусины, хруст переламывающихся планок, глухие удары своего тела об острые края скал. Нет, так умирать не годится, вовсе не годится. Он разжал правую руку, и крепче ухватился левой, и греб, греб, греб. Краем глаза он увидел, как подхватила волна выпущенное им весло, и оно понеслось, ныряя, впереди лодки. «Ну, теперь уж нам конец», — думал он и все-таки продолжал работать левым веслом до тех пор, пока не почувствовал, что кровь стынет в жилах и что больше ему не выжать из себя ничего. И тут он увидел влево от себя кипящую белую массу. Страшный, бурлящий водоворот бешено крутил воду с грохотом, которого даже вой ветра не мог заглушить. И только тут Мико нанял, с какой скоростью их несет. Скоро они опять погрузились в кромешную тьму. И оставалось у них всего-навсего одно весло в его онемевшей руке, шевельнуть которой он не мог. Он старался удержать его, старался, напрягая все остатки воли. Но куда там! Онемевшие пальцы отказывались повиноваться. И скоро весло выхватило водой и унесло, как соломинку. Он соскользнул с сиденья, оказался в воде и почувствовал, как она насквозь промачивает его и без того мокрую одежду. Он уронил голову на руки. Лицо у него было холодное как лед, это он почувствовал той частью ладони, которая не успела еще окончательно онеметь. «Сколько нам еще осталось? — это было все, о чем он мог теперь думать. — Неужели может быть так холодно? Неужели можно еще жить в этом ужасном, пронизывающем, добела раскаленном холоде?» Сколько времени прошло, он не знал, но вот он почувствовал, как дрогнула под ними лодка, почувствовал, как ее подняло в воздух. Потом она снова пошла вниз, и он знал, что на этот раз нос байдарки больше не подымется из воды. Он увидел, что дядя Джеймс, все еще цеплявшийся за края лодки, оказался где-то наверху, а потом вода сомкнулась над ними, и он почувствовал, как выскользает из-под них лодка. Совершенно непроизвольно он потянулся, чтобы схватиться за куртку дяди Джеймса. Нащупал рукой шерсть и крепко вцепился в нее. Протянул вторую руку и тоже схватился, схватился мертвой хваткой утопающего. И тут он вдруг почувствовал что-то у себя под ногами. Скалы? Дно морское? Лодка? Во всяком случае, это было что-то твердое, и он стоял на нем, стоял прямо и потом с каким-то безучастным удивлением заметил, что его окружает воздух и что он может дышать. Он стал тянуть к себе куртку, и у него в руках оказался дядя Джеймс, беспомощный и тяжелый. И тут его снова сшибло с ног, и он почувствовал, как набирается в легкие вода, а потом его точно за руки схватили и подняли в воздух, и тело его глухо ударилось о что-то черное, покрытое слизью, — наверно, скалы. Он высвободил одну руку и ухватился за что-то. Это оказались водоросли. Стал тянуть другой рукой, рядом с ним из воды появилась размокшая овчинная куртка дяди Джеймса. Почувствовав, что его снова заливает, он крепче вцепился в водоросли и по-кавалерийски сдавил коленями скалу, так что море, откатываясь назад, не застало его врасплох, а затем он подтянулся еще немного и с неимоверным усилием встал на скалу и втащил на нее беспомощно обвисшее тело дяди. Сделал шаг, еще два шага, и упал, не выпуская из рук дяди, и ощутил под щекой крупный песок, точно уткнулся лицом в шершавую ткань шерстяной куртки, и, подтянув ноги, встал на колени, и стоял так, подставив спину, пока вода снова с грохотом не навалилась на них, а когда она отхлынула, тщетно стараясь увлечь их за собой, он снова поднялся на ноги, но больше уже не мог нести дядю. Он пошел вперед, таща его волоком за собой. Прошел четыре шага и снова упал, и под ним все еще был песок, и море набегало на него, но оно, по-видимому, здесь утратило свою власть, так что он немного передохнул, а потом снова встал и снова пошел, уже не останавливаясь. Из-за пронизывающей боли он совершенно не мог раскрыть глаз. Казалось, в них втыкают раскаленные докрасна иголки. Но он все шел вперед, а потом упал, не чувствуя больше прикосновения моря. Ему только показалось, что оно подкрадывается к нему сзади, и тогда он пополз на коленях, все еще волоча за собой безжизненное тело, а потом остановился, крепче ухватил тело и стал подтягивать его выше и выше, пока оно не оказалось на одном уровне с ним. Он пошарил, стараясь найти лицо. Нашел. И тогда навалился грудью на грудь, припал окоченевшим лицом к окоченевшему лицу и потерял сознание. Глава 16 Он пришел в себя оттого, что кто-то тряс его за плечо. — Мико! Мико! — звал тихий, испуганный голос. Это дошло до его сознания, и он пошевельнулся. Он лежал, цепляясь за песок, уткнувшись в него лицом. В носу стоял солоноватый запах морских ракушек. Он попробовал повернуться на спину, и сразу же по всему телу волной прошла боль. Болело сразу в стольких местах, что он никак не мог понять, где источник боли. Все-таки он перевернулся на спину, и открыл глаза, и тотчас же зажмурился, и поднял руки, чтобы прикрыть их. Открывая глаза, он испытывал боль, подобную той, что испытываешь, когда с ноги или руки сдирают липкий пластырь вместе с волосками, — боль мгновенную и мучительную. — Ты как, ничего? — спросил голос. — Ничего, — сказал он. — Я ничего. Говорить было трудно: рот пересох и склеился, челюсти болели, ныла щека. Он сделал еще одно усилие и открыл глаза. Они тоже болели и слезились, но он все-таки рассмотрел сероватое небо и бешено несущиеся по небу тучи. Снова закрыл глаза, поморгал и снова открыл, и на этот раз было уже не так плохо, так что он больше не стал закрывать их и сел, опершись руками о песок. Наконец он повернул голову и встретил тревожный взгляд дяди Джеймса. Лицо дяди, казалось, было покрыто слоем соли, глаза запухли и покраснели. — Как вы, дядя Джеймс, ничего? — спросил он тогда. — Я ничего, — сказал дядя Джеймс, — вот только перепугался. Очнулся, смотрю, а ты навалился на меня. Тогда я из-под тебя вылез, а ты хоть бы шевельнулся. Ну, думаю, помер Мико. — Навоз, говорят, не тонет, — сказал Мико, отнюдь не для того, чтобы пошутить, потому что, несмотря на боль во всем теле, голова была ясна. Слишком ясна. И память сразу же вернулась туда, где обрывались воспоминания прошедшей ночи. Взгляд его упал на руки дяди Джеймса. — Бог мой! — сказал он. — Посмотрите на свои руки! Дядя Джеймс поднял их. Они были красные, в ссадинах и кровоподтеках и распухли до того, что казались раза в три больше обычного. Невозможно было разглядеть на них ни мускулов, ни суставов — просто два куска синевато-красного мяса. Мико поднял свои руки и посмотрел на них. Они не распухли, но левая была рассечена, и там, где он поранил ее, заколачивая весло в уключину, оказалась запекшаяся кровь. Он попробовал согнуть руку. Жгучая боль поднялась чуть ли не до самого плеча. — Придется вам что-то сделать с вашими руками, дядя Джеймс, — сказал тогда он. — Можно считать, что я счастливо отделался, раз руки у меня вообще-то остались, — сказал дядя Джеймс. — Да, — сказал Мико. — А что с остальными? Где это мы? Он поднялся на ноги. Все его тело возмущенно запротестовало против этого. Он закусил губу, и тут же выяснилось, что нижняя губа у него вся в ранках — это он еще в лодке накусал, и страшно болит, так что он чуть не застонал, и когда при этом у него скривилось лицо, то стянувшийся было порез на щеке открылся и опять он почувствовал острую боль во всем лице. — У тебя там здоровый порез, Мико, — сказал дядя Джеймс. — Верно, зашивать придется. — Да, — сказал Мико. Он посмотрел вокруг. По-видимому, их выкинуло на какой-то заброшенный берег. Каким-то чудом они угодили на крошечный пляж — единственный песчаный пляж на этом берегу. Все остальное побережье, ломаной линией огибавшее залив, было сплошным нагромождением изрезанных бурых скал, а за ними начинались заросли вереска, убегавшие в болото, за которым поднимались невысокие горки. Гнетущий вид. Унылый край. А в небе по всему горизонту нависли черные тучи, и проносящиеся над головой серые облака сулили дождь и бурю. Ветер был сильный, но скалы, столпившиеся левее маленькой бухточки, защищали их. Он видел, что море еще не утихомирилось. Волны метались во все стороны и в бешенстве разбивались о берег. На поверхности моря сейчас не было ничего, кроме взбудораженной массы белой пены. Он окинул взглядом залив. В миле, а то и в двух отсюда берег круто поднимался из воды, образуя остроконечный холм, на котором стоял маяк, а дальше за ним виднелась макушка высунувшегося вперед Бофина, на который море обрушивало сейчас всю свою ярость. — Где это мы? — спросил тогда Мико. — В нескольких милях от Клеггана, — сказал дядя Джеймс. — Вы кого-нибудь из остальных видели? — спросил Мико. — Нет, — сказал дядя Джеймс, глядя на него, и в глазах его была тоска. — Никого я не видел. — Может, — сказал Мико, — их отнесло к Бофину или к Ома? — Уж одну-то лодку, во всяком случае, не отнесло, — сказал дядя Джеймс. — Вы тоже видели? — спросил Мико. Он все еще надеялся, что тогда ему только привиделось. — Я слышал, — сказал дядя Джеймс, так что никаких сомнений уже не оставалось. — Да, но наша лодка легенькая какая, — сказал Мико. — У них-то были тяжелые лодки. Если мы выкарабкались, так им-то Сам Бог велел. — Если бы они не стали возиться с сетями, — сказал дядя Джеймс, — может, им и удалось бы спастись. С сетями они завозились — вот что ту лодку сгубило. Они все так дорожат своими сетями. Мы же все тут нищие. Только жизнь-то все-таки дороже. Не стоит отдавать ее за сеть. — Пройдемтесь, что ли, по берегу немного? — предложил Мико. — Ну что ж! Что-то делать нам все равно надо, — сказал дядя Джеймс. Они пошли. Сначала медленно, трудно, с остановками, превозмогая боль во всех членах. Холодная и мокрая шерстяная одежда отвратительно липла к телу. Но постепенно от ходьбы кровь у них разогрелась, и сырая одежда тоже стала теплой и не такой несносной. Они дошли до того места, где кончался их песчаный пляж, и тогда им пришлось карабкаться по скалам. Дядя Джеймс не мог притронуться ни к чему руками и, перелезая через большие камни, должен был опираться на локти. Это было очень больно. Они нашли свою байдарку. Она застряла между двумя скалами, бок ее был вспорот, так что казалось, будто кто-то нарочно изрезал ее корпус ножом. Останавливаться они не стали, только высвободили ее и выволокли на берег, повыше того места, где море отметило границу своих владений, навалив длинной полосой свежие водоросли. Дядя Джеймс мимоходом взглянул на лодку. — Можно будет потом поправить, — сказал он и пошел дальше. Когда они обогнули следующий мыс, им пришлось лезть на огромную, срезанную сверху скалу. Мико встал там и посмотрел назад. Отсюда ему видно было почти все побережье. До самого Клеггана, даже дальше. Ему видны были фигурки, рассыпавшиеся по дорогам и пляжам, маленькие фигурки, пестревшие вдали. Преобладал красный цвет. Значит, на улицу высыпали женщины. А потом Мико посмотрел вниз, туда, где волны ударялись о подножье скалы, и увидел в воде тело. Это было тело мужчины. Он лежал лицом вниз, раскинув руки. Его то прибивало к скале, то относило назад, прибивало и относило, и он безвольно повиновался прибою. Сердце у Мико замерло. Это было тело крупного мужчины в синей фуфайке и в грубых синих брюках. Волосы разметало водой. Они были темного цвета. — Дядя Джеймс, — позвал он тихонько и почувствовал, как тот придвинулся к нему. Он указал вниз пальцем. Молча. Услышал, как у дяди вырвался короткий вздох, и спрыгнул вниз. Здесь было неглубоко, всего по пояс. Он даже не почувствовал, что стоит в воде. Добрался до тела, обхватил его сильной рукой и пошел, продвигая его вперед по воде, туда дальше, где в море выдавалось гладкое массивное подножье скалы. Когда он добрался туда, дядя Джеймс уже ждал его, но помочь ему он ничем не мог. — Руки мои, Мико, — сказал он, — они совсем как чужие. — Ладно, — сказал Мико, и вылез на берег, и нагнулся над безжизненно лежавшим у края воды человеком. Он подхватил тело, все еще лежавшее лицом вниз, и начал затаскивать его наверх по круглым, осыпавшимся валунам, бережно, осторожно, так что оно продвигалось вперед медленно и ноги беспомощно волочились, сшибая камни тяжелыми башмаками. Он вытащил труп и положил на берегу, и в голове у него не было ни одной мысли, и наконец он перевернул его. Сделать это было не так-то просто. Человек был большой и тяжелый, и у Мико перехватило дыханье. — Вы его знаете? — спросил он. — Да, — сказал дядя Джеймс. — Знаю. Царство ему Небесное! — Он не с моим отцом в лодке был? — спросил Мико. — Нет, — сказал дядя Джеймс, — не с ним. Мико не стал больше расспрашивать. Если он не был в лодке с отцом, то в какой же лодке он был? Какой ответ хотелось бы ему услышать? Они отнесли его к волнорезу и оставили на траве за мысом. Положили его так, чтобы он лежал лицом к небу. Лицо покойника, когда-то коричневое от загара, теперь стало синим, совсем как руки дяди Джеймса. Он, наверно, дня два не брился и зарос буйной, жесткой щетиной. Возможно, он был молод. Теперь трудно было как следует разглядеть. Во всяком случае, в распухшем толстом рту виднелись молодые белые зубы, только чуть пожелтевшие от табака у десен. Мико был без куртки, в одной фуфайке, но он умудрился снять куртку с дяди Джеймса. Это было мучительно. Пришлось разорвать обшлага, потому что иначе его руки не пролезли. Однако они ее все-таки стащили и прикрыли лицо покойника, чтобы его широко раскрытые глаза не смотрели в издевательское, торжествующее небо. — Смотри-ка, что-то там, кажется, есть, — сказал дядя Джеймс, указывая пальцем вдаль. — На берегу ведь это? Мико посмотрел. По-видимому, на берегу что-то жгли, потому что там поднимался всклокоченный клуб дыма. — Похоже, что есть, — сказал он. — Ты бы сходил посмотрел, — сказал дядя Джеймс. — Я здесь тебя подожду, с ним, а потом кому-нибудь из нас придется сходить дать знать в поселок. Мико пошел, с оглядкой, перескакивая через валуны, обходя скалы. Подбитые гвоздями ботинки скользили на камнях. Он старался не думать. Он вовсе не хотел думать. Думать теперь было ни к чему. Слишком много он видел, непомерно много для того, чтобы охватить все это сразу. Дым был уже совсем близко. Мико все шел. Наконец путь ему преградили высокие, тесно сдвинутые утесы, за которыми невозможно было что-нибудь рассмотреть, но по ту сторону их поднимался дым, который тотчас же разносило порывами ветра. Мико вскарабкался на вершину скалы и посмотрел вниз. На какое-то мгновенье сердце его перестало биться. Потом застучало ровно, только, пожалуй, быстрее, чем нужно. — Здорово, — сказал он, глядя вниз на людей, собравшихся вокруг костра. Тот, что был побольше других, поднял голову и посмотрел на него. У Мико будто что-то в горле застряло. Он открыл рот, закрыл, потом глотнул. — Здорово, Мико, — сказал Большой Микиль.