Мико соскочил вниз на маленький песчаный пляж, вроде того, на который выкинуло их с дядей Джеймсом. — А мы костер разожгли, — сказал Микиль. — Портной вот ослеп, будто нам только этого недоставало! Настегало ему глаза крупой. — Это что, Мико? — спросил Портной, сидевший на корточках. Глаза у него были завязаны платком, вероятно, когда-то белым, но давно утратившим свой первоначальный цвет. Он потерял шапку. Волосенки у него были почти совсем седые и реденькие, и на лбу, там, где под ободок кепки никогда не заглядывало солнце, виднелась белая полоса. Но усы высохли и залихватски торчали на бледном лице. — Рады тебя видеть, Мико, — сказал Портной. — Как вы все? — спросил Мико остальных. — Слава Богу, живы, — сказал сын Портного, Джон, высокий молодой человек с широченными плечами. — У Бартли Уолша с руками неладно. Ты посмотри, прямо как глыбы торфа. Мико осмотрел руки старика. Большие и вспухшие. — У дяди Джеймса то же самое, — сказал он. — Мы и лодку спасли, — сказал Микиль. — Глянь-ка! — указывал он пальцем туда, где лежала вытащенная на берег лодка. — Да, только вот весла почти все порастеряли, — сказал Мартин Делани, высокий мужчина в мокрой овчинной куртке. У него были большие красные руки, торчащие зубы и распухшие десны. — И сети, — сказал Паки, сын Мартина. — А ну их к дьяволу! — сказал Портной. — Пошлина лучше. Сын помог ему подняться. Микиль пинком ноги скинул в море остатки костра. — Мне от тепла сразу лучше стало, — сказал Портной. — Если б я не согрелся, так, верно, шагу бы не смог ступить. Ну как, ребята, все у нас теперь в порядке? — Как будто, — ответили остальные рыбаки и двинулись по берегу вслед за ними. — Мы там нашли одного, — сказал Мико несколько громче, чем хотел. — Там он, наверху. — Ох-хо! — сказал Портной. С минуту все стояли потупившись, потом двинулись дальше. Микиль шел с Мико позади всех. — Ты как, Мико, ничего? — спросил он почти небрежно, не глядя на сына. — Ничего, — сказал Мико. — Порезался кой-где, ну и ушибся, и спина еще плохо гнется, а так я совсем ничего. — Не думал я, что вы в этой байдарке уцелеете. Вот уж не думал. — А ты как? — спросил тогда Мико. — Здорово вам досталось? — Сначала малость неуютно было, а потом ничего, обошлось. Вечная сага морей. Он протянул большую руку и взял Мико за локоть. Сейчас Мико захотелось плакать. Вот захотелось — и все. — Да, — сказал Микиль, — малость неуютно. Они медленно пошли туда, где рыбаки склонились над мертвым телом. * * * Пять сосновых гробов на полу просторного помещения. Помещения, которое должны были оглашать бодрые звуки мелодиона[37][Мелодион (музыкальный ящик, музыкальная табакерка) — музыкальный инструмент, который издает звуки вследствие дрожания зубцов стальной гребенки от соприкосновения с штифтиками вращающегося вала.] и скрипки, топот ног, обутых в тяжелые башмаки, возбужденные выкрики. Вихрь раскрасневшихся лиц и вспотевших, разгоряченных танцем тел… И музыка… Музыка, что разжигает кровь и толкает на любое неистовство — хочешь, на любовь, хочешь, на поножовщину… Вместо этого на полу пять сосновых гробов и в них покойники: только пять — все, что вернуло им море. Шесть лодок вышли в море, и одна из них вернулась, и за ней вернулись пять утопленников. Весь день на берегу копошатся фигуры плачущих женщин и согбенных стариков, ищут, ищут, приподнимают тяжелые водоросли, вырванные из морских глубин. Стараются найти среди обломков нечто куда более ценное, чем останки затонувших кораблей. Ищут тела тех, кто был для них дороже всего на свете еще несколько часов тому назад. С наступлением вечера зажигают три свечи. Их приходится держать высоко. Свечи оплывают. Крышки с гробов сняты, и люди вереницей идут мимо, всматриваясь в лица покойников. Кто это? Сын? Отец? Муж? Возлюбленный? От запаха горящих свечей душно. Ноги шаркают по дощатому полу. И вдруг крик, заглушающий вой ветра, и какая-нибудь женщина сгибается, сгибается под тяжестью горя, и кто-то накидывает ей на голову черную шаль. Нет такой семьи, которой не коснулось бы горе. Старики потеряли сыновей, старухи — мужей. Детский плач разносится в ночном воздухе. И гробы снова закрывают крышками и заколачивают их, и те немногие из мужчин, что уцелели, поднимают их на плечи, и длинная погребальная процессия растягивается на три мили, до маленькой церквушки, что стоит на горе, и там их составляют в ряд. Можно было принять их за кардиналов или королей, когда они лежали так посреди церкви, средь яркого света свечей, в облаках душистого ладана. Сегодня они были окружены народом, как знаменитейшие из знаменитых. И люди прижимались лбом к гладкому дереву крышек, и клали на них мозолистые руки, и, если могли, молились. Трудно было молиться и повторять «да будет воля Господня», когда волны покачивали где-то тело Падара Каванаг. Слишком рано ему было умирать. А из стариков погиб Тиг, например. Старый он был, что и говорить, только как же теперь без его невероятных россказней, без смешливых морщинок, что глубокой бороздой легли вокруг его глаз? А что станется с маленькой Бриджит без ее отца Майкла Тома? Длинная цепь растягивается до желтых песков Ома. Гробы снова покачиваются на плечах, а по обе стороны зеленеет море: любуется на свою работу. «Все я!» Хлопает в ладоши, издевается, подгоняемое стихающей бурей. Могила большая, и они лежат все вместе, бок о бок, те, кто погиб. И растерянный священник молится за них со слезами на глазах и сам сознает свою никчемность. Латинские слова печальным напевом звучат в прозрачном воздухе. Мягко ударяется желтый песок о блестящие гробы. Итак, могила зарыта и покрыта сверху зеленым дерном, и когда-нибудь, вот погодите ужо, над ней вырастет скромный гранитный памятник, на котором высекут их имена. А тем, кто покачивается на дне морском среди водорослей, какой памятник поставишь им? И люди разбредаются с острова с его зеленой травой через огромную отмель и наконец исчезают в маленьких домиках. А на острове, над свежим могильным холмом, кружат и носятся крупные чайки, и склоняют удивленно головы набок: что, мол, это за странная четырехугольная штука появилась на траве. И плавно снижаются, и клюют расползающихся червей, прежде чем те успевают зарыться в землю в поисках смиренных рабов Божьих. * * * Мико закрыл дверь и прислонился к ней спиной. Она сидела у очага, боком к огню. Огонь тихонько горел, освещая одну сторону ее лица. Она сидела на табуретке, безучастно уронив руки на колени. Она ни разу не подняла глаз. Даже когда он поднял щеколду, даже когда он закрыл дверь. «Может, вовсе не нужно было приходить?» — подумал он. Потом он подошел к ней, осторожно, еле слышно ступая, и опустился перед ней на колени, и взял ее за руку. Рука была совсем холодная. — Мэйв, — сказал он. Она медленно подняла глаза и посмотрела на него. Она смотрела и не видела его. Он это понимал. Глаза у нее не покраснели от слез. Они были почти такими же холодными, как рука. Что мог он сейчас сказать? Кто он такой? Неотесанный болван, который и говорить-то толком не умеет. Она ждала. — Не тужи так, Мэйв, — сказал он. «О Господи, неужели это все, что я могу сказать?» — Что у тебя с лицом, Мико? — спросила она, уставившись глазами в полоску пластыря, приклеенного на рассеченную щеку, прямо через все родимое пятно. — Ничего, — сказал Мико. — Ты не беспокойся обо мне, Мико, — сказала она. — Я еще не прочувствовала пока. Не жалей меня сейчас, прибереги, когда мне понадобится. Вот если б его похоронили на Ома, тогда было бы другое дело. А так ведь еще совсем неизвестно. Может, он и не погиб, Мико. Может, он застрял где-нибудь далеко на берегу, где нет никого, и выберется ко мне домой только через день, через два. Знаешь, ведь могло и так получиться. Неужели же не может так быть, Мико? В памяти у него встал один из покойников, лежавших в гробу. Его нашли за Клегганским молом, туго замотанного в обрывок невода. Они с Комином были в одной лодке. Ее голос глухо звучал в пустом доме. Над ее головой на крюке висели кепка и куртка. Мико взглянул на них. Он знал, что Комину теперь уж никогда их больше не надеть. — Ты думаешь, так не может быть? — сказала она разочарованно, как будто он в чем-то подвел ее. Не будет ли для нее самой хуже, если она заберет это себе в голову и изо дня в день будет ждать в одиноком маленьком домике на берегу, ждать, что раздадутся шаги на усыпанной гравием дорожке, что скрипнет дверь? Не будет ли это для нее куда хуже? А вдруг она так и останется здесь до глубокой старости, будет все ждать и ждать, не скрипнет ли дверь? — Мэйв! — сказал он. — Будь он хоть где угодно, он бы уже вернулся домой. — Разве кто может помочь чужому горю, Мико? — сказала она тогда, приложив руку ко лбу. — Никто не может, совсем никто. Когда с человеком случится такое, ему нужно сменить мозги, чтобы они были совсем новые и ничем не занятые, и тогда и для нового горя будет место. Раньше я думала, что мы слишком счастливы. Что у нас нет детей, потому что мы слишком счастливы, и с нас и так хватит. Теперь у меня нет ни ребенка, ни счастья. У меня нет ничего, кроме пустого дома, о котором мы когда-то мечтали. И если мне не ждать, чтобы скрипнула, открываясь, дверь, если у меня отнимут и это, тогда у меня ничего не останется, вообще ничего. Так что я буду ждать. Может, я еще услышу? Может, услышу сегодня вечером, или завтра утром, или днем, или завтра вечером, или на следующее лето. Это все, что у меня осталось — скрип двери. И если у меня этого не будет, то у меня не будет совсем ничего. И она сжала голову руками. Он поднял свою большую руку и потрогал ее волосы. Совсем легонько. Волосы были мягкие, как паутина, но они потеряли блеск, стали тусклыми. — Мэйв, — сказал он, — когда доходит до того, чтобы разбираться в том, кто что чувствует и что думает, тут уж я совсем никуда не гожусь, я в этих делах так мало смыслю, что мне и говорить-то о них не пристало. Но я большой и сильный, и я могу кой-что сделать. Как бы это сказать… ну, физически, что ли. Если ты когда-нибудь захочешь, чтобы Мико гору для тебя своротил, или человека убил, или работал на тебя, или еще там не знаю что, ты только кликни. Может, когда-нибудь Комин вернется. Может, и скрипнет когда-нибудь твоя дверь. Не знаю. Если ты так хочешь, может, так оно и будет. И он поднялся на ноги и посмотрел с высоты своего огромного роста на ее поникшую голову. — Ну, прощай, Мэйв, — сказал он тогда тихонько. — Не нужен я тебе сейчас. Может, никогда и не пригожусь. Но как ты ждешь, чтобы скрипнула дверь, так и я буду ждать, что, может, когда-нибудь ты надумаешь, как мне помочь тебе. Я не мастер писать, разве когда нацарапаю несколько строчек, да и это для меня нелегкая задача, потому что в школе я звезд с неба не хватал. Но, может, ты все-таки не обидишься, если я когда-нибудь напишу тебе. Бывает иной раз в море, что мы ночью заберемся в какое-нибудь маленькое местечко и сидим, согнувшись в три погибели, в лодке, прячемся от дождя. Может, когда-нибудь я тебе напишу, и ты не рассердишься? — Я не рассержусь, Мико, — сказала она, но даже глаз не подняла. Тогда он ушел. Пятясь, он добрался до двери, взялся за щеколду и поднял ее осторожно, так, чтобы не было слышно. Потом открыл дверь, впустив в домик посвистывание гуляющего над мысом ветра, и вышел. На прощанье он посмотрел на нее еще раз. Она так и сидела, уронив голову на руки. Волосы падали ей на лицо, и мерцающий свет очага освещал ее с одной стороны. Потом он закрыл дверь, стараясь, чтобы она не скрипнула, и пошел прочь, ступая осторожно, чтобы не хрустел под ногами гравий. С утренним приливом они отошли от пристани. Кое-кто пришел их проводить. Даже в такое время. Был тут дядя Джеймс с забинтованными руками. Пришел и Портной. Глаза у него были еще красные и воспаленные, но зрение частично уже вернулось. И его сын, и еще кое-кто. Они даже шутили немного. Прошлись насчет яхты и двух кладдахских аристократов, окончивших путешествие в клегганских водах и теперь возвращавшихся в свои столичные резиденции. Даже посмеялись. Но Большой Микиль никак не мог выдавить из себя смеха. Он стоял — большой и молчаливый — и с пришибленным видом крутил в руках конец каната. И они помахали и отчалили. Им видны были люди, стоявшие с поднятыми руками на набережной, а потом они пересекли залив. Сейчас он был благодушен. Волны весело пританцовывали, и солнце снисходительно освещало их. Волны плескались о черные борта лодки с ласковым укором, а лодка тихонько всхлипывала, скользя над необъятным кладбищем. «Надо бы им теперь переименовать его, — думал Мико, — и назвать Заливом слез. Слез хватило бы, чтобы наполнить его». И они вышли в Атлантический океан, и солнце было теплое, и воздух свежий, и море над телами погибших было спокойно, как сердце монахини. Глава 17