Она улыбнулась. — Наверно, хорошо быть братом Мико? — сказала она. Томми откинул назад голову и захохотал. Зубы у него были крепкие и белые. — Это хорошо сказано, — проговорил он. Мико ждал, стиснув зубы, думая, что он не замедлит блеснуть остроумным ответом, но Томми перестал смеяться, заметив удивленно приподнятые брови Мэйв: «Что она это, серьезно?» — Отложим обсуждение этого вопроса, — сказал он. — Должен сознаться, что я пропадал от любопытства, с чего бы это братец Мико разоделся в лучшие одежды и с сияющим видом отправился встречать автобус. Теперь мне все понятно. Мико вечно от меня все скрывает. Увы, прошло то время, когда мы, бывало, обменивались секретами в мягкой постельке. Верно, Мико? — Это ты, брат, вырос и отошел от нас, — сказал Мико. — Если бы мы теперь захотели что-нибудь тебе рассказать, так нам сначала пришлось бы тебя отыскивать. — Ну ладно, — сказал Томми, — не буду вас задерживать, но, может, мы все-таки еще встретимся? — Возможно, — сказала Мэйв. Томми отступил в сторону. — Ну, значит, до новой встречи, — сказал он. Он стоял, глядя им вслед и удивляясь. И где это Мико ее подцепил? Очень интересное лицо. Глаза такие спокойные, а чувствуется, что в них что-то есть. Худовата, пожалуй. И одета довольно-таки по-деревенски, будто сама себе шила при свете огарка. Но лицо очень интересное. — Он на тебя ничуть не похож, — говорила Мэйв. — Ты хочешь сказать, что я на него ничуть не похож? — сказал Мико. — А я думала, он совсем не такой, — продолжала Мэйв. — Ты так про него рассказывал, что я думала, он у вас какой-нибудь заморыш в очках. А он и ростом-то не ниже тебя. — Верно, — сказал Мико, — может, это оттого, что мы такие разные. Я рядом с ним всегда свое убожество чувствую. Если бы ты знала, до чего неприятно вспоминать, какой ты глупый, каждый раз, как встретишь собственного брата. Я думаю, это у меня еще с тех пор осталось, как он вдалбливал таблицу умножения в мою тупую голову. По дороге он показывал ей город. Он надеялся, что ей здесь понравится. Надеялся, что город ей понравится настолько, что она захочет в нем остаться. Мико испытывал смутный страх при мысли о том, что она, раз вырвав корни, больше не захочет оставаться на одном месте. Страшная это, должно быть, вещь — вырвать корни, и найдется ли такое место, где захочется пустить их снова? Итак, он показал ей кинематограф и церковь и сводил ее посмотреть буйную реку и цветы на ее берегах, там, где она сломя голову проносится под мостом Салмон-Уир. Он довел ее тихой улицей до университета, а потом свернул назад мимо больницы, от которой несло лекарствами, что всегда напоминало ему о Питере. Скоро они уже стучались у дверей миссис Кюсак. Он заметил, что Мэйв устала. Лицо у нее осунулось, и она немного задыхалась, это после такой-то пустяковой прогулки! Она казалась поникшей, совсем как чахлый цветок. «Боже мой, — подумал он в отчаянии, — как же, наконец, заставить ее забыть?» Дверь отворилась. Перед ними стояла миссис Кюсак. «Ну, все теперь зависит от этого, — подумал Мико. — Хоть бы только все сошло благополучно». Миссис Кюсак сама была жалкая, как воробышек. Волосы у нее поседели, и она их гладко зачесывала назад и закручивала в узел. Личико у нее было маленькое и худенькое, нос обтянутый, глаза светло-голубые, желтоватую кожу изрезали морщины. В своем светло-коричневом вязаном жакете она была похожа на крошечного мужчину, такая плоская у нее стала фигура. Голубая кофточка была сколота впереди камеей. Черная юбка, черные туфли и чулки. Она взглянула на стоявшую перед ней молоденькую женщину и застенчиво улыбнулась. Улыбнулась и Мэйв. — Входите, милочка, — сказала она наконец, пожав ей руку. Мэйв ощутила под ногами ковер, увидела просторную прихожую, залитую странным светом, проникавшим сюда с улицы и из соседней комнаты через синие и желтые стекла входной двери и круглое окно. Затем дверь закрылась, и они оказались в жарко натопленной кухне. Здесь был красный кафельный пол, маленькая плита, начищенная до ослепительного блеска, прямо как пара башмаков. Накрытый стол. На белой скатерти стояли японские чашки с синим рисунком. Посреди стола красовалась ваза с цветами, поблескивали ножи и вилки. Тут же стоял миндальный торт, густо-коричневый на фоне белой скатерти, и еще какой-то торт, покрытый белой глазурью, по которой розовыми буквами было выведено: «С Рождеством Христовым». — По-моему, — сказала миссис Кюсак, — можно приниматься за рождественский торт. Все равно Рождество уже на носу. Папочке пришлось на несколько минут отлучиться, но он скоро вернется, и мы тогда попьем чайку. Давайте, я возьму ваши вещи, милочка. Раздевайтесь, пошли наверх, я провожу вас в вашу комнату, — все это одним духом. Когда Мико нагнулся за чемоданом, она сказала: — Нет, нет, Мико, ты здесь подожди и обогрейся, я сама отнесу. И она нагнулась, и подхватила чемодан, и взвилась по лестнице, как птичка, а Мико так и остался стоять, громадный, чуть не под потолок, с красным от волнения лицом, и Мэйв улыбнулась ему, прежде чем пошла наверх следом за хозяйкой. Она не привыкла к лестницам. Ладонь скользила по полированному дереву перил, ноги утопали в мягком, упругом ковре. Наконец она добралась до площадки, а миссис Кюсак уже стояла там у открытой двери и застенчиво улыбалась, как будто хотела сказать: «Надеюсь, вам здесь понравится». Самоотверженный поступок с ее стороны, потому что это была комната Питера. Мэйв вошла и огляделась: узенькая кровать под окном, покрытая синим стеганым одеялом; посередине одной стены камин, от которого в обе стороны расходились полки, заставленные от пола до потолка самыми разнообразными книгами. В камине горел огонь, он освещал комнату; на окнах висели накрахмаленные тюлевые занавески, казавшиеся на солнце совершенно ослепительными. Мэйв решила, что комната очень милая. Она подошла, села на краешек кровати и опустила голову. Она устала. Шум мотора все еще отдавался в мозгу. Стоит только вырвать корни, и понесет тебя ветром, как пушок одуванчика, неизвестно куда. И вот на пути попалась эта комната, светлая кухонька внизу, эта маленькая встревоженная женщина в дверях, тоже, видно, побывавшая в одинокой обители и вернувшаяся назад. Мэйв понимала ее, понимала всем своим существом, чувствовала ее тоску, видела, как она, вроде нее самой, бродит ощупью, будто впотьмах. Так бывает в темной комнате: идешь, вытянув вперед руки, чтобы не налететь на стенку, и вдруг рука встречает руку, и ты спасена, ты попала на верный путь. Она ощущала все это, и эти ощущения странным образом передавались маленькой женщине, стоявшей позади нее. По крайней мере, она нисколько не удивилась, когда эта гостья с печальными глазами бросилась на кровать, уткнув лицо в одеяло, и ее плечи вдруг начали вздрагивать. Миссис Кюсак неторопливо подошла к ней. Она ничего не сказала. Только дотронулась слабенькой рукой до ее спины. До худой спины с острыми лопатками. Может, миссис Кюсак и знала, сколько надо было пережить, чтобы так исхудать. Поэтому она только дотронулась до ее спины, а потом вышла и прикрыла за собой дверь, достаточно громко, чтобы это дошло до сознания той женщины, что осталась там на кровати, а сама с блестящими глазами пошла вниз. — Не беспокойся за нее, — сказала она большому, растерянному Мико, дожидавшемуся ее в кухне. — Не беспокойся за нее. Мико внимательно посмотрел на миссис Кюсак. «Эти женщины! Разве поймешь их? — Вот сейчас он увидел что-то новое в глазах миссис Кюсак. — Что это? Может, у нее наконец цель в жизни появилась? Во всяком случае, в глазах ее появилось что-то, чего раньше в них не было». — Она очень устала, Мико, — сказала миссис Кюсак. — Но теперь за нее можно не беспокоиться. — Худая она очень, — сказал Мико. — Вам не кажется, что она уж чересчур худая? — Это поправимо, Мико, — сказала она. — Может, теперь я и сама потолстею. — Я, пожалуй, пойду, — сказал Мико довольно благоразумно. — Иди, пожалуй; может, так лучше будет, — сказала она, угадывая его мысли. Он остановился на ступеньке и посмотрел ей в глаза. Столько вопросов было в его взгляде! А что, если миссис Кюсак с ней не поладит? А что, если ее ждет еще новое горе? А что, если… Глубокая морщина легла у него между бровей от тысячи всяких «если». Миссис Кюсак положила руку ему на плечо. — Ты за нее не беспокойся, Мико, — сказала она. — Все будет хорошо. «И будет! — подумал он, глядя на нее. — Правда, будет. — У него отлегло от сердца, и он улыбнулся. — Теперь она в хороших руках, — подумал он. — Все должно быть хорошо. Кто мог в этом сомневаться? За нее можно не беспокоиться». — Я завтра зайду, — сказал он, и повернулся, и вышел за ворота, и закрыл за собой щеколду, и помахал ей, когда она уже запирала дверь, и посмотрел на окно, где раньше была спальня Питера, а потом свернул в свою сторону и зашагал насвистывая. Глава 18 Хоть он и знал, что Мэйв осталась одна и что она, по всей вероятности, плачет сейчас в незнакомой комнате, настроение у него, когда он шел домой, было почему-то не слишком грустное. Он остановился у Кладдахского водохранилища и посмотрел на воду. Все лодки были у причалов. На кнехтах сидели старики в черных коннемарских шляпах. Обвисшие поля защищали глаза от негреющего солнца, ослепительно отражавшегося в водной глади подступившего прилива. По ту сторону церкви собралась молодежь. Покуривали, болтали, рассматривали прохожих, здоровались со знакомыми, провожали наглыми взглядами незнакомых. Со стороны Болота доносились детские голоса: по случаю рождественских каникул ребят распустили, и они побежали на футбольный матч. Какая-то старушка в долгополом пальто и шляпке, похожей на цветочный горшок, доставала хлеб из коричневого бумажного мешочка и кормила лебедей. Ни с того ни с сего Мико решил зайти в церковь. Не так-то просто было это сделать. Это было вовсе нелегко. Как мог молодой человек войти средь бела дня в церковь без всякой видимой причины, да еще на глазах у своих сверстников! Но сейчас он вдруг решил, что, пожалуй, и стоит зайти ненадолго и побыть в тишине. Представил себе ласковый свет, льющийся через цветные стекла. Может, он сумеет там даже что-нибудь придумать. «А черт с вами, голубчики», — подумал он, подтягивая ремень, и пошел к церковным воротам. Вслед ему понеслись замечания, но он пропустил их мимо ушей, стараясь улыбкой скрыть досаду. «И почему это так?» — думал он. Он поднялся по ступеням паперти, обмакнул кончики пальцев в чашу с водой, вделанную в стену, и старательно перекрестился. Потом открыл дверь и вошел в церковь. «Как раз то, что мне надо», — думал он, идя по проходу посередине и прислушиваясь к вздохам и свистящему шепоту двух молящихся старух в черных шалях, сидевших на задних скамьях. Здесь царила тишина, которую нарушал лишь шелест немудреных старческих молитв. Он выбрал себе место позади седенького старика и опустился на колени. Старики… Для них церковь была прибежищем. Кажется, ничего другого в жизни у них не осталось — только молитва и ожидание смерти. Алтарь казался где-то совсем далеко, и лампада над ним горела красным светом, как вечерняя звезда. Прямо перед глазами маячила розовая лысина, окаймленная бахромкой реденьких, совершенно белых волос. Старик был знакомый. На пальцах у него были намотаны четки. Вот так же с четками в руках он будет лежать в гробу. Он почти беззвучно бормотал слова молитвы. В общем, тут можно было постоять на коленях, уткнув голову в руки, среди шепотов и шорохов, которыми дышала тишина храма. А если прислушаться хорошенько, то можно было различить приглушенный гул беспокойного города, разгулявшегося по случаю ярмарки. Но стоило зажать уши, и это тоже отходило, и ты оставался наедине со своими мыслями. Какими мыслями? «Чего я хочу? Да небось Господь там, на Небесах, Сам знает, что мне нужно. Не приносить, например, несчастья всем, с кем ни поведусь, — это первое. Потом хочу, чтобы меня оставили в покое, чтобы жить мне тихо и мирно и не приносить никому несчастья. (Теперь уж он твердо уверовал в эту свою способность.) Нужно подождать немного, и, если все и дальше пойдет по-хорошему, может, я и смогу сказать: „Ну, видно, эта напасть на кого-то другого перешла, и можно будет теперь рискнуть кой-что предпринять. Пожалуй, теперь я попробую добиться того, чего мне хочется. Разве уж так это трудно?“» Ему нужно было очень мало. На хлеб он мог сам себе заработать, а если хлеба бывало маловато, он мог подтянуть кушак. Ему нужна была только она — если можно, конечно. Сейчас казалось, что это совершенно невозможно, но ведь и не такие еще чудеса случались. Она, по крайней мере, привыкла к его лицу, а это уже много. И поскольку оно ей уже давно примелькалось, она его, наверно, и замечать не будет. Итак, уже одно препятствие устраняется. Только что в том толку, когда их все равно остается не меньше, чем на ипподроме в Баллибрите? Комин, например! Неужели кто-нибудь, побыв замужем за Комином, захочет после этого выйти за какого-то Мико? Вот где загвоздка. Ну хорошо, предположим, согласится она. А дальше что? Разве так она привыкла жить? Где взять дом? Какой? И даже если будет дом, что будет у нее за жизнь, когда Мико вечно в море, а она одна дома? Как насчет этого? Пожалуй, это самая страшная загвоздка. Разве не было у нее так уже один раз? И кто может быть уверен, что это не повторится? Мико тяжело вздохнул. «Нет, куда там, — подумал он, — невозможное это дело, и видит Бог, без чуда тут не обойтись. Так-то. И ныне и присно и во веки веков, аминь». — Здравствуй, Мико, — сказала девушка, которая подошла и тихонько опустилась на колени рядом с ним. Он повернул голову, широко открыв глаза, словно испугался, не сказал ли вслух чего-нибудь лишнего. — Здравствуй, Джо, — сказал он затем удивленно. — Я следом за тобой пришла, — прошептала она. — Я как раз увидела, как ты входил в церковь. Выйдем на улицу, мне поговорить с тобой надо. — Ладно, — сказал Мико, не понимая, в чем дело. Однако он поднялся, преклонил голову перед алтарем и вышел вслед за ней. Он редко виделся с ней после того, как умер Питер, и сам не хотел, да к тому же догадывался, что и она его избегает. И что толку было ворошить прошлое? Мертвого не воскресишь, так зачем же зря тревожить его память? Нет, ни к чему это. Он знал, что она стала учительницей. Раза два он видел ее на ежегодной религиозной процессии с целым полчищем бесенят, которые в белых платьицах и с белыми вуалями на головах казались ангелочками. Они встречались и разговаривали, но больше общими фразами, вроде «Ну, как ты?», «Что сейчас делаешь?», и, встретившись глазами, спешили отвести их в сторону, и она обычно говорила: «Ну, мне пора, мне еще такую уйму упражнений проверять», — показывая ему груду перемазанных чернилами тетрадей, надписанных крупными неуверенными каракулями. Она обернулась, когда он спускался по ступеням, и посмотрела на него. Она посмотрела на него, и не отвела глаз, и улыбнулась. И вдруг стало видно, какая она: хорошая, вдумчивая, умная девушка, способная и трудолюбивая. — Ты очень хорошо выглядишь, Мико, — сказала она, когда он поравнялся с ней, и взяла его под руку. — Пошли на реку, — продолжала она. — Там можно поговорить. — Ладно, — сказал Мико. — Ты и сама неплохо выглядишь. Давно я тебя не видел. — Да, — сказала она. — Слишком давно. Я много раз собиралась к тебе зайти, да все откладывала. Теперь уже ничего. Теперь все ясно.