Это действительно был нож под сердце. Где он будет через три дня? Опять разлука — нервничать, считать дни. У него командировка кончается под Новый год, у Нины — примерно тогда же. Она уедет в свою Пермь, он — в Свердловск. Может быть, дадут краткосрочный отпуск — слетает к родным на историческую родину. Все закончится, останется горечь, воспоминания… — Ты никогда не задумывалась сменить фамилию? Есть у меня одна на примете, хорошо звучит, навевает ассоциации с победоносной войной 1812 года… Уверен, она тебе подойдет. — Он не узнал своего голоса и сам изумился, что такое сказал. Нина застыла, перестала дышать, как-то даже съежилась. Потом пробормотала: — Заметь, Раевский, я эту тему никогда не поднимала, и тебя за язык никто не тянул. Ты сам это сказал. Нет, я допускаю, что слова вырвались под впечатлением момента… А вот завтра, когда меня не будет рядом и ты будешь в здравом уме, вдали от соблазнов, подумай еще раз. Учти, то, что мы делаем сейчас, и семейная жизнь — это разные вещи, можно сказать, противоположные… — Уж мне ли не знать, — проворчал Андрей. — Но ничего другого ты от меня не услышишь. — Давай не будем спешить, хорошо? — обняла она его за плечи, закрыла глаза. — Звучит хорошо, не спорю, но впереди еще долгие восемь месяцев командировки… «Значит, будем дни считать, — подумал Андрей. — Как солдат срочной службы — до дембеля…» Пробиться в госпиталь к Вадиму Гарину удалось с третьей попытки. Помог вездесущий Никита Ханов, оказавшийся поблизости на «газике». — Иди, навещай своего пострадавшего, — снисходительно разрешил он, когда утряс вопрос с неприступными медсестрами. — Я тебя подожду. Есть идея прошвырнуться на выставку достижений вьетнамской армии. Не век же тебе в хижине коротать, а твоя любовь до гроба все равно уехала. Вадим сидел на кровати, как сыч, огрызался на медперсонал, а при виде командира сменил гнев на милость и позволил себе улыбнуться. — Ты напомнил мне одного героя из нашего мультфильма… забыл, какого… — Ежика в тумане? — Нет, хуже. Это был злой и взъерошенный галчонок, который на всех крысился и разве что матом не ругался. Держи, боец! — Андрей выгрузил на тумбочку увесистый сверток. — Завтра наши придут, то же самое принесут. — Что это? — Гарин подозрительно потянул носом. — Это фрукты. Апельсины здесь не водятся, пришлось довольствоваться заменителем. Мангостины, логаны, манго, папайя, личи, рамбутан… — Издеваешься, командир? Я таких слов никогда не слышал. Как я это есть буду? — Не знаю, просто ешь. Надзиратели разрешили пронести, значит, ничего заразного. — Про надзирателей — это ты в самую точку, — возбудился Вадим. — Если бы я знал, что здесь такой тюремный режим, то ни за что бы под пулю не полез. Слушай, командир, включи там свои связи, может, меня условно-досрочно освободят? Пулю извлекли, жить буду, какого черта им всем от меня надо? Здесь нет ни одной приличной медсестры, а врачам женского пола — далеко за сорок. — А тебе молоденьких подавай? Довольствуйся тем, что есть. Не волнуйся, мы будем тебя помнить. Напрягись, Вадим, ты же офицер, а наш девиз — презирать трудности. Раевский провел с больным минут пятнадцать, наотрез отказался рассказывать о своих «лесных» приключениях. Разве не достаточно, что они с Давыдовым живы? Потом в дверь пролезли остальные члены группы — они прорвались с боем, при этом Газарян продолжал вести «арьергардные бои», — и Андрей ретировался. — Прокатимся? — предложил Никита Ханов, жестом приглашая в машину. Этот парень мог беспрепятственно перемещаться по городу и ни перед кем не отчитывался. «Выставка достижений» северовьетнамской ПВО находилась на окраине города и работала каждый день. Сомнительно, что ее могла разбомбить американская авиация — даже если бы захотела. «Дважды не расстреливают», — объяснил Никита. На обширном пустыре была представлена вся «линейка» сбитой американской авиатехники, включая вертолеты, самолеты-заправщики, самолеты радиоэлектронной борьбы и разведки. Доставить сюда это благолепие было непросто, но оно того стоило. Денег за осмотр не брали, и здесь всегда было людно. Блуждали толпы любопытных. Выставка охранялась по периметру, незримо присутствовали сотрудники спецслужб в штатском. Здесь были представлены целые галереи искореженного металла, сбитой техники было много, выставка занимала несколько гектаров. Принадлежность летательных аппаратов сомнений не вызывала — звезды ВВС на фюзеляжах, узнаваемые очертания «Фантомов», палубных «Дугласов», «летающих крепостей» «В‐52». Присутствовали журналисты с загнивающего Запада, аккредитованные в Ханое, пишущая братия из стран Варшавского договора. Имелись даже «экскурсоводы», владеющие английским языком. Выставка впечатляла. Офицеры бродили по представленной экспозиции, разглядывали груды металла. От некоторых самолетов практически ничего не осталось, другие были вполне узнаваемы. Щелкали затворы фотоаппаратов, люди живо обсуждали выставку. «Гарри, ты уверен, что это американские самолеты? — интересовался у коллеги лысоватый обладатель англосаксонской внешности. — Тебе не кажется, что эти ушлые вьетнамцы водят за нос весь мир? Это могут быть советские самолеты, какие-то еще — нанесли на них американские эмблемы, опознавательные знаки…» — «Увы, дружище, такое не подделаешь, — уныло отзывался коллега. — Это самолеты ВВС США. Думаешь, вьетнамцы их сбивают? Ничего подобного — это работа русских». — «Боже правый, какая жестокость… — удрученно качал головой журналист. — Ведь в каждом из этих самолетов находились живые люди…» — Красиво, согласись, дружище? — плотоядно улыбался Ханов. — У наших вьетнамских друзей есть вкус — выставка берет за живое. В принципе, если абстрагироваться, это произведения искусства, обладающие эстетической ценностью. Своеобразные арт-объекты, инсталляции. Знаком с тенденциями современного искусства? Абсурдные, взаимоисключающие вещи собирают в кучу, выставляют на обозрение, объявляют бесценными творениями и продают за невероятные деньги. На Западе это совершенно нормально — люди конкретно сходят с ума, целые состояния выбрасываются непонятно на что. Если бы вьетнамское правительство однажды начало продавать на Запад сбитые самолеты, оно бы баснословно обогатилось. А пока — только так… — Пусть так и остается, — проворчал Андрей. — Искусство должно принадлежать народу. — Это ты правильно сказал, — одобрительно кивнул Никита. — Товарищ Ханов? Никита? — вдруг прозвучал за их спинами приятный женский голос. У его обладательницы был сильный акцент, и ударение в имени она сделала на последнем слоге. К Никите спешила улыбающаяся молодая женщина с короткой стрижкой, в застиранных американских джинсах и с фотоаппаратом на груди. За ней ковылял, как медвежонок, полноватый оператор с кинокамерой. Никита словно споткнулся, смутился на пару мгновений, быстро глянув на спутника, но справился со слабостью, склеил дружелюбную улыбку: — Товарищ Франческа, если не ошибаюсь? Познакомьтесь, Андрей Иванович, журналистка из братской Чехословакии Франческа Билякова. Мы несколько раз встречались на светских, так сказать, раутах… — Да, вы очень интересный собеседник, Никита, с вами так приятно разговаривать… — Журналистка была весьма неплоха собой, у нее лукаво поблескивали глаза. Оператор притормозил, не стал приближаться. — Я все время забываю, где вы работаете, Никита? — щебетала чешка. — В торговом представительстве, в обществе советско-вьетнамской дружбы? — И там тоже, моя дорогая Франческа, — любезно улыбнулся Ханов, испытывая некоторую неловкость оттого, что встреча была незапланированной. — Вы снова во Вьетнаме? Зачастили вы сюда, Франческа. — А как же, Никита, граждане нашей страны должны быть в курсе, что происходит в это страшное время в этой героической стране. Если быть точной, я здесь уже в третий раз и не устаю поражаться. Это что-то невероятное… Журналистка щебетала, несла какую-то чушь, но дурой она не была, внимательные глазки перебегали с Ханова на Раевского. Последний вызвал интерес, но Андрей мастерски сохранял отсутствующий вид. Советские граждане как-то не избалованы общением с иностранцами. Он отстраненно улыбался, переминался с ноги на ногу. — Познакомьтесь, это один из наших технических советников, — представил Никита своего спутника. — Зовут Андрей. Гражданский специалист, так сказать, помогает вьетнамским товарищам осваивать сложные технические специальности. Журналистка охотно подыграла, пожала руку — у нее была маленькая, теплая ладошка. — Ой, как интересно… Позвольте взять у вас интервью, Андрей? Нам нечасто приходится сталкиваться с советскими специалистами… Это правда, что вам приходится участвовать в боевых действиях? — Какая глупость, кто вам это сказал? — натянуто улыбнулся Раевский. — Увы, Франческа, все гораздо прозаичнее… Ханов изображал глазами: мол, давай, так и быть, но не посрами великую страну и знай, что говоришь. А если беспокоит разрешение на интервью от специальных органов, то эти органы уже здесь… Франческа тем временем завалила Андрея вопросами: «А как ваша фамилия? Ага, Нечаев, сейчас запишу, можно? А правда, что девяносто процентов сбитых самолетов — это работа именно советских специалистов? А чем занимаетесь именно вы — воюете в небе на «МиГ‐21», управляете зенитно-ракетным комплексом, командуете зенитными батареями? Товарищ Андрей может быть спокойным и откровенным — он имеет дело с порядочной журналисткой из социалистического лагеря, которая никогда не напишет ничего лишнего. Но так хочется узнать больше положенного!» Интервью ей явно не понравилось, Андрей не сообщил никаких потрясающих сенсаций. Работа специалиста скучна и предсказуема — ремонт и обслуживание сложной военной техники, обучение школяров, из которых надо выковать достойных профессионалов. Жизнь — по распорядку, ничего увлекательного. В боевых действиях советские военные не участвуют, они здесь вообще не за этим, а персонаж русско-вьетнамского фольклора по имени «Ли Си Цин» — это всего лишь выдуманный персонаж… От журналистки насилу отбились. На каверзные вопросы следовали дежурные ответы, и это переливание из пустого в порожнее стало утомлять. Никита проявлял нетерпение, выразительно поглядывал на часы. Напоследок Франческа одарила Андрея очаровательной улыбкой, вздохнула с затаенной жалостью. Уходя, она обернулась, выразительно состроила глазки. — Не женщина, а живая граната, — облегченно вздохнул Ханов. — Ну, что я тебе скажу, Андрей Иванович… Как мужчина, ты ей понравился, как источник информации — решительно нет. И это хорошо. — Граждане Чехословакии не имеют права знать, что происходит в дружеской стране? — Об этом не имеют права знать даже граждане СССР, — отрезал Никита. — Вернее, имеют, но только то, что не противоречит нашим идеологическим установкам. — Ты знаком с этой гражданкой? — Вроде того, — смутился Никита. — Втирался, так сказать, в доверие. А это может принимать самые разнообразные формы, гм… Вот только не надо меня сейчас попрекать моей семьей, — вдруг рассердился он. — Это совсем другое. — Даже и не думаю, — пожал плечами Андрей. — Приказы начальства — превыше всего, а безопасность государства куда важнее какой-то семьи. — Язва же ты, Раевский… Это Европа, пойми, там все сложнее, чем кажется. Вроде социалистические республики, коммунисты у власти, народные государства, все такое. А все же гнильца присутствует и разъедает общество. Слышал о событиях так называемой «пражской весны» 68-го года, когда мы чуть не потеряли эту страну, и пришлось срочно вводить туда полмиллиона войск? Впрочем, о чем это я? Так, незначительный антикоммунистический мятеж… В общем, гайки закрутили, но не до конца. К этой журналистке надо относиться со всей осторожностью. Вроде своя, в совершенстве знает нашу идеологическую лексику, горой за социализм… а смутная, между прочим, фигура. Есть основания полагать, что она подрабатывает, сливая интересную информацию на Запад. Но это только подозрения. Не пойман — не вор. Вот черт! — Никита снова занервничал. — Видишь, к нам мужик направляется? Такой нудный, скользкий, приставучий… но, увы, в доску свой, считается одним из лучших в плеяде отечественной журналистики… Евгений Анатольевич! — расплылся он в лучезарной улыбке. — Сколько лет, сколько зим, вы снова с нами! Опять были рукопожатия, дежурные, ничего не значащие фразы. — Познакомьтесь, Андрей Иванович, это журналист «Красной звезды» Рощин Евгений Анатольевич — наше «золотое перо», так сказать, страстный обличитель американского империализма и их мелких прихвостней. — Ну, вы и скажете, Никита Владимирович… — улыбнулся журналист. Понятие «личное пространство» для него, похоже, не существовало. — Рад, очень рад… Но я с претензией к вам, Никита Владимирович. Кто обещал устроить экскурсию по местам не столь отдаленным? Кто обещал, что обязательно ее проведет, как только разгребется с текучкой? Так и ношу в кармане допуск от своего руководства и даже разрешение от вашего руководства, а вы все отнекиваетесь и прячетесь. Нехорошо, Никита Владимирович… — Совершенно забываю, мой друг, совершенно забываю… — Никита скорбно поджал губы. — Впрочем… вы сейчас свободны? — Разумеется! — воскликнул журналист. — Ради такой поездки могу отложить остальные дела! Вы ведь на машине? — Составишь компанию? — повернулся Ханов к Андрею. — Документы с собой? Одет вроде прилично… — Не совсем понимаю, о чем речь, Никита. — Поехали, узнаешь. Ничего не бойся, со мной не пропадешь. Есть у меня в этом заведении парочка знакомых со знанием английского языка… Это была тюрьма, где содержались пленные американские летчики. Действовал режим секретности, но Никита был вхож и в эти круги. Происходящее интриговало. Рощин всю дорогу пребывал в возбуждении, рассказывал несмешные анекдоты, а когда въехали за бетонный забор и захлопнулись стальные ворота, как-то собрался, сосредоточился, подтянул к себе «Зенит» с широким профессиональным объективом. — Вынужден огорчить, мой друг, — огорошил его Ханов. — Никакой съемки — здесь даже я бессилен. Сдайте аппаратуру на пункте пропуска и не вздумайте хитрить. Вы хотели встретиться с господином Купером, и эта возможность вам предоставляется. Я знаю, что у вас широкие полномочия, Евгений Анатольевич, вам многое позволяется у себя в редакции, но все же держите себя в руках, договорились? Нам ведь не нужны неприятности? Ханова здесь знали, вьетнамская охрана беспрепятственно пропустила людей внутрь. Заведение располагалось на северной окраине Ханоя, имело несколько степеней защиты. Охраны явно больше, чем заключенных. В окрестностях — малоэтажные здания, пустыри, свалки, ни одного стратегического объекта, поэтому район не бомбили. Здание было бетонным, двухэтажным, имело несколько ответвлений от основного корпуса. Охранники с автоматами учтиво кивали, пропускали русских товарищей — их определяли уже по лицам. Запутанные полутемные коридоры, страшная духота. Рощина куда-то увел сотрудник в штатском, Никита с Андреем остались в коридоре. — Кто такой Купер, Никита? — Пилот «В‐52», сбит под Нгон Нфуеном несколько месяцев назад. Выжить удалось только ему, остальные погибли. Внизу Купера чуть не растерзали мирные жители, но солдаты спасли — у них выдержка лучше. Джесси Купер — нормальный парень, с ним поработали, теперь это идеальный образец для обличения распоясавшейся американской военщины. Парень словно на другой планете жил. Не помню, с чего началось, но к нему решили присмотреться. Под охраной привезли в район, который бомбила его эскадрилья, показали последствия, потом отвезли в ближайший морг — и еще кое-что показали. Почти все погибшие — гражданские. Купера это сильно впечатлило — он был уверен, что бомбит военные объекты. Сообщил, что будет сотрудничать, дабы искупить вину. Его содержат отдельно, чтобы свои не задушили. В общем, рассказал все, что знал, выдал ценную информацию, больше выжать нечего. Заявляет, что раскаялся, перековался и после освобождения из плена будет просить политического убежища в СССР. Поэтому с ним работают журналисты. От парня, кстати, будет толк — его будущие обличения гармонично лягут на антивоенную шумиху в Штатах. Фигурант, как говорят, перспективный… — Политическое убежище, надо же… — недоверчиво пробормотал Андрей. — А такое бывает? — Да чего в нашей жизни не бывает? Скоро выйдет серия репортажей о простом американском парне, у которого открылись глаза, и он понял, в каком обществе живет… Давай прогуляемся, время есть. Они вышли во внутренний двор. Пространство было зарешечено — своеобразная «баскетбольная площадка» внутри двора. По периметру курсировала охрана с суровыми лицами. За решеткой томились человек двадцать — заключенных вывели на прогулку. Одежда превратилась в лохмотья, многие были в гражданском. Лица в большинстве — европейские, исхудавшие, серые, обросшие бородами. Люди слонялись в замкнутом пространстве, презрительно поглядывали на охрану. Несколько человек сидели на земле, беседовали. Седой мужчина с осунувшимся лицом кашлял в кулак. На офицеров, вышедших из здания, устремились неприязненные взгляды. Кто-то сплюнул. Другие смотрели оценивающе, с какой-то тайной надеждой. — Да уж, не гостиница «Космос», — пробормотал Андрей. — А иного не заслужили, — пожал плечами Ханов. — Ладно хоть не убили. Ты представляешь, сколько бед они натворили — и это без всякого преувеличения. Многие погибли, скончались от болезней, но остальные сидят, терпят, ждут, когда закончатся переговоры в Париже и их всех освободят. То, что ты видишь, еще приличные условия. Прогулки, крыша над головой, чем-то поят и кормят, почти не издеваются, могут врача пригласить, если очень надо. Основная же масса сидит в ямах — причем сидит годами, вот там действительно условия адские, болезни — пышным цветом. Многие с собой кончают… На эту тюрьму несколько раз совершались атаки, проникал американский спецназ, южновьетнамский — устраивали ночные нападения, чтобы освободить своих. Все атаки отбивались, а теперь охрану многократно усилили, так что даже корпус морской пехоты США не пройдет. Нынешний контингент — полторы сотни страдальцев. Публика сидит любопытная, есть и стойкие господа, поневоле зауважаешь, хоть и враг… Давай еще пройдемся. Они вернулись в здание, спустились в подвал. Помещение почти не проветривалось. Несколько раз пришлось свернуть, погружаясь в клоаку. Конвоир смерил их пристальным взглядом, сдержанно кивнул и растворился в полумраке. Пленные жили в зарешеченных отсеках, спали на каких-то тюфяках. В подвале царил удушливый смрад, кто-то надрывно кашлял. Никита подвел Раевского к решетке. Внутри что-то заворочалось, поднялся истощенный мужчина среднего роста с немного квадратным лицом. Он был уже не юноша, порядком за тридцать, и выглядел ужасно. Кожа была серой, словно покрыта налетом тли, борода торчала клочьями. У мужчины дрожали ноги, он вцепился узловатыми пальцами в прутья решетки, всматривался мутными глазами. Освещение в этой части подвала было отвратительным. — Это опять вы… — хрипло пробормотал узник. — Чертов КГБ… — О, тебя и здесь знают, — подметил Андрей.