Ольга Николаевна спросила, почему нет Шишкина, я сказал, что он сегодня, наверно, не придет, так как я его встретил на улице и он сказал, что идет в амбулаторию. — Проведай его после школы, — сказала Ольга Николаевна. В этот день у нас был диктант. После школы я сделал сначала уроки, а потом пошел к Шишкину. Его мама уже вернулась с работы. Шишкин увидел меня и стал делать какие-то знаки: прижимать палец к губам, мотать головой. Я понял, что мне нужно о чем-то молчать, и вышел с ним в коридор. — Ты не говори маме, что я не был сегодня в школе, — сказал он. — А почему ты не был? Что тебе в амбулатории сказали? — Ничего не сказали. — Почему? — Да там врач какой-то бездушный. Я ему говорю, что я болен, а он говорит: «Нет, ты здоров». Я говорю: «Я сегодня так чихал, что у меня чуть голова не оторвалась», а он говорит: «Почихаешь и перестанешь». — А может, ты и на самом деле не был болен? — Да, ну конечно, не был. — Зачем же в амбулаторию пошел? — Ну, я утром сказал маме, что болен, а она говорит: «Если болен, то иди в амбулаторию, а я больше не буду тебе в школу записок писать, ты и так много пропустил». — Зачем же ты сказал маме, что болен, если вовсе не болен? — Ну как ты не понимаешь? Ведь Ольга Николаевна сказала, что сегодня будет диктант. Чего же я пойду? Очень мне интересно опять получить двойку! — Что же ты теперь будешь делать? Ведь завтра Ольга Николаевна спросит, почему ты не пришел в школу. — Не знаю, что и делать! Я, наверно, и завтра не пойду в школу, а если Ольга Николаевна спросит, то скажи, что я заболел. — Слушай, — говорю я, — это ведь глупо. Лучше ты признайся маме и попроси, чтоб она написала записку. — Ну уж не знаю… Мама сказала, что больше не будет писать никаких записок, чтоб я не приучался прогуливать. — Что же, — говорю я, — если такой случай вышел. Ты и завтра не пойдешь и послезавтра — что же это получится? Скажи маме, она поймет. — Ну ладно, я скажу, если смелости хватит. На следующий день Шишкин снова не пришел в школу, и я понял, что у него не хватило смелости признаться маме. Ольга Николаевна спросила меня о Шишкине, я сказал, что он болен, а когда она спросила, чем он болен, я придумал, что у него грипп. Вот как по милости Шишкина я сделался обманщиком. Но не мог же я наябедничать на него, если он просил никому не говорить! ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ После занятий я зашел к Шишкину и рассказал, что мне пришлось из-за него Ольге Николаевне соврать, а он стал рассказывать, как бродил целое утро по городу, вместо того чтоб пойти в школу, потому что побоялся признаться маме, а без записки тоже не мог явиться в школу. — Что же ты будешь делать? — спрашиваю я. — Ты и сегодня не скажешь маме? — Не знаю. Я вот что думаю: лучше я в цирк поступлю. — Как — в цирк? — удивился я. — Ну, поступлю в цирк и буду артистом. — Что же ты будешь делать в цирке? — Ну, что… Что и все артисты делают. Выучу Лобзика считать и буду с ним выступать, как та артистка. — А вдруг тебя не возьмут? — Возьмут. — А как же со школой? — В школу совсем не буду ходить. Только ты, пожалуйста, не выдавай меня Ольге Николаевне, будь другом! — Так мама ведь все равно в конце концов узнает, что ты в школу не ходишь. — Ну пока она не узнает, а потом, когда я поступлю В цирк, я сам ей скажу, и все будет в порядке. — А вдруг тебе не удастся выучить Лобзика? — Удастся. Почему не удастся? Вот мы сейчас попробуем. Лобзик! — закричал он. Лобзик подбежал и принялся юлить вокруг. Шишкин достал из буфета сахарницу и сказал: — Сейчас, Лобзик, ты будешь учиться считать. Если будешь считать хорошо, получишь сахару. Будешь плохо считать — ничего не получишь. Лобзик увидел сахарницу и облизнулся. — Погоди облизываться. Облизываться будешь потом. Шишкин вынул из сахарницы десять кусков сахару и сказал: — Будем сначала учиться считать до десяти, а потом и дальше пойдем. Вот у меня десять кусков сахару. Смотри, я буду считать, а ты постарайся запомнить. Он начал выкладывать перед Лобзиком на табурет куски сахару и громко считал: «Один, два, три…» И так до десяти. — Вот видишь, всего десять кусков. Понял? Лобзик завилял хвостом и потянулся к сахару. Костя щелкнул его по носу и сказал: — Научись сначала считать, а потом тянись к сахару! Я говорю: — Как же он может научиться сразу до десяти? Этому и ребят не сразу учат. — Тогда, может, научить его сначала до пяти или до трех? — Конечно, — говорю, — до трех ему будет легче. — Ну, давай тогда сначала до двух, — говорит Костя — Ему тогда совсем легко будет. Он убрал со скамейки весь сахар и оставил только два кусочка. — Смотри, Лобзик, сейчас здесь только два куска — один, два, вот видишь? Если я заберу один, то останется один. Если положу обратно, то опять будет два. Ну, отвечай, сколько здесь сахару? Лобзик привстал, помахал хвостом, потом сел на задние лапы и облизнулся. — Как же ты хочешь, чтоб он ответил? — сказал я. — Кажется, он у нас еще не выучился говорить по-человечески. — Зачем по-человечески? Пусть говорит по-собачьи, как та собака в цирке. Гау! Гау! Понимаешь, Лобзик, «гау-гау» — значит «два». Ну, говори «гау-гау»! Лобзик молча поглядывал то на меня, то на Шишкина. — Ну, чего же ты молчишь? — сказал Шишкин. — Может быть, не хочешь сахару? Вместо ответа Лобзик снова потянулся к сахару. — Нельзя! — закричал Шишкин строго. Лобзик в испуге попятился и принялся молча облизываться. — Ну, говори «гау-гау»! Говори «гау-гау»! — приставали мы к нему оба. — Не понимает! — воскликнул с досадой Шишкин. — Надо его как-нибудь раззадорить. Слушай, сейчас я буду дрессировать тебя, а он пусть смотрит и учится. — Как это ты будешь дрессировать меня? — удивился я. — Очень просто. Ты становись на четвереньки и лай по-собачьи. Он посмотрит на тебя и выучится. Я опустился рядом с Лобзиком на четвереньки. — Ну-ка, отвечай: сколько здесь сахару? — спросил меня Шишкин.