— Кто? — Какой-то мужик. Соседка говорит, шел за ней от метро. — Когда это было? — В позапрошлый вторник, около семи вечера. — А у тебя что? Лобов выдержал паузу и, повертев в руках фотографию мальчика, раздельно сказал: — Это телефон передачи «Я вернусь». Снимок — из этого конверта. — Лобов высыпал фотографии на стол. — Вчера Данилова получила их в «Кодаке», а снимок мальчика — заметь, единственный! — отложила. Сурин снова взял фотографию и внимательно посмотрел. — Черт его знает, может, и похож… Что из этого следует? — Я знаю — что. Лобов вытащил из кармана мобильник и набрал номер. — Гулина надо искать, вот что. На следующий день их опасения подтвердились. Баллистическая экспертиза показала, что Данилова-Вильдо была убита из того же оружия, что и две предыдущие жертвы — Шрамков и Сапрыкин, а халат прожжен соляной кислотой. Почему убийца не счел нужным уродовать ее лицо, как в двух предыдущих случаях, оставалось неизвестным. Предстояло понять, объединяет ли что-нибудь этих людей (за исключением общего места работы) или прав журналист Хинштам, утверждавший, что в МИДе завелся серийный убийца, который либо действует без разбора, либо, по предположению того же Хинштама, хладнокровно ликвидирует своих идеологических противников. Последняя версия вызывала у всех острое неприятие. Во-первых, по свидетельству коллег, политические симпатии у Шрамкова и Сапрыкина были разные, чтобы не сказать противоположные. Во-вторых, применительно к старой преподавательнице, не относившейся даже к числу дипломатических работников, эта версия выглядела и вовсе неубедительной. И наконец, все карты путала обнаруженная в сумке Даниловой фотография Маши Шрамковой, которую, несмотря на мальчишескую одежду, сразу узнал Гулин. Не отказав себе в удовольствии пробормотать что-то вроде: «Я же говорил!» — он продолжал утверждать, что убийство мидовских чиновников и похищение девочки надо расследовать вместе и что «учительницу», как он называл Данилову, убили потому, что она вышла на след похитителя. — Пока это ничем не доказано, — проворчал полковник. — Ты Мухина отработал? Молчишь? Гулин молчал: говорить о том, как он не спит, работая днем и ночью, он не хотел, но и похвастаться ему было нечем. — Так вот, продолжай работать по убийству Мухина, а ты, Юра, отправляйся в МИД, на курсы, и поговори там. Срочно. И еще. Чтобы ни грамма информации об убийстве Даниловой за эти стены не вышло. Я не хочу завтра получить очередную статью Хинштама или какого-нибудь другого борзописца о маньяке, орудующем в высотке на Смоленской. Поняли меня? 16 Первым делом Гулин отправился в фотолабораторию, где Данилова в день убийства получила свои снимки. Приемщица, хмурая девушка с челкой, сразу вспомнила пожилую женщину. — Она наша постоянная клиентка… — Когда она сдала пленку в печать? — Позавчера. — Она вам что-нибудь сказала? — Просила побыстрей, но у нас очень много заказов… — Понятно. А получила? — Вчера. — Во сколько она здесь была? — Около восьми, перед самым закрытием. — Постарайтесь вспомнить — было ли что-нибудь необычное в ее поведении? Девушка пожала плечами, приготовившись ответить «нет», но потом вспомнила, что, получив фотографии, клиентка отошла в сторону и стала их смотреть. — Мне показалось, она ищет что-то конкретное. — Ну и что? Нашла? — По-моему — да. Она еще так посмотрела на меня, будто хотела что-то сказать. Вообще, мне показалось, она была взволнована. — Почему? — Ну не знаю, видно же, когда человек не в себе. — А потом? — Потом ничего — ушла. — Так ничего и не сказала? — Нет. — Вы не заметили, не болтался ли кто-нибудь поблизости? Кто-нибудь, кто мог бы за ней следить? Девушка покачала головой. — Вроде нет… Я, правда, специально не смотрела, но, по-моему, здесь никого не было. Гулин поблагодарил и направился к лестнице. Фотолаборатория находилась на втором этаже супермаркета, и, спускаясь, Гулин краем глаза заметил, что хлебный отдел расположен на пути к выходу. На улице Гулин закурил и задумался. С соседкой Тамарой Ефимовной он уже говорил и знал, что в тот вечер Данилова действительно была чем-то расстроена. — Она вообще-то очень не любила мерить давление, хотя я всегда ей предлагала. Все говорила: «Да что его мерить! Только расстраиваться». А в этот раз позвонила, сказала, что забыла купить хлеб, и попросила зайти с тонометром. — И какое было давление? — Под двести. — Вы не спросили, из-за чего она так разволновалась? — А как же, конечно, спросила! А она все: «Потом-потом!» Ну, я давление померила и ушла. — Тамара Ефимовна, она вам ни про какую девочку не рассказывала? — Про девочку? Именно девочку? Одну? Нет. Она иногда рассказывала про своих учениц — к ней ходили близняшки, — но больше ни о ком. — А про передачу «Я вернусь»? — Она иногда делилась со мной впечатлениями, но я сама ее никогда не смотрю — муж такие передачи не любит… — Какие такие? — Где женщины плачут. — Значит, ни про какого ребенка она вам не рассказывала… — Нет. Только про учеников. Своих детей у нее никогда не было, внуков, следовательно, тоже… — Ну, нет так нет, — вздохнул Гулин и, простившись, направился к лифту. Что же так взволновало Данилову? До такой степени, что она забыла про хлеб, мимо которого проходила, и попросила померить давление, чего почти никогда не делала? Во вторник она принесла в лабораторию пленку, которая две с лишним недели пролежала себе спокойно дома, и просила побыстрей отпечатать. За снимками, сделав большой крюк, зашла после работы, хотя наверняка чувствовала себя усталой. Получив снимки, заметно разволновалась и поторопилась отделаться от соседки. Не странно ли, что она не поделилась с ней своими соображениями? Скорее всего, думал Гулин, она сфотографировала Машу Шрамкову случайно. Об этом свидетельствуют непостановочный характер снимка и то обстоятельство, что на пленке, где нет ничего, кроме пейзажей, кадр с ребенком — единственный и последний. Данилова ее щелкнула просто потому, что она ей понравилась. А в понедельник, увидев фото по телевизору, вспомнила и решила проверить свою догадку. Для этого отнесла пленку в лабораторию и, получив снимки, собиралась звонить на передачу. Очевидно, и с соседкой хотела поделиться, но после того, как убедится в своей правоте. Вопрос в том, звонила она на телевидение или нет? Значит, надо срочно ехать в Останкино. Застряв в огромной пробке между проспектом Мира и Звездным бульваром, Гулин рассеянно думал: «В начале двадцатого века скорость тридцать километров в час считалась огромной, а теперь, сто лет спустя, мы в часы пик передвигаемся вдвое медленнее, и это не лучшим образом сказывается на состоянии нашей нервной системы… Черт, уже три… Почему же она собиралась звонить на передачу вместо того, чтобы обратиться в милицию? И кто ее убил? Тот, кто был с Машей? Заметил Данилову с фотоаппаратом, выследил и убил?.. Но если так, то и она его видела?.. Зачем же она открыла дверь?.. И почему он, попав к ней в квартиру, не уничтожил Машину фотографию?.. Или он следил за ней еще давно? И что за человек шел за ней от метро — похититель или кто-то другой? Если бы это был похититель, она бы его узнала… Или нет?.. Если девочку она сфотографировала случайно, то его она могла и не видеть или, вернее, не обратить внимания, не разглядеть… Тогда почему она испугалась? Почему ничего не сказала соседке? Все это как-то не очень склеивается…» В редакции с ним разговаривала женщина с озабоченным лицом, которая долго не могла понять, чего он от нее хочет. — Повторяю: я никого не ищу. Я хочу понять, обращался ли к вам кто-нибудь по поводу этого ребенка? Шрамкова Маша, три года. — Роза Сергеевна, — сказала другая женщина, сидевшая напротив и слышавшая разговор, — у нас же была какая-то Шрамкова на передаче. Помните? — Шрамкова… — рассеянно повторила Роза Сергеевна, — сейчас проверим. Она сняла трубку, набрала номер и попросила какую-то неведомую Валю посмотреть в базе данных. — Шрамкова Маша, три года… да… да… Есть? Так… Так…