— Я не буду ни с кем связываться без соответствующего распоряжения, — сказала Катя, и лицо ее покрылось красными пятнами. На самом деле ей очень хотелось посмотреть, чем кончится эта история — правда ли, что ребенка украли, и если правда, то что будет делать настоящая мать, когда увидит свою дочку, и как поведет себя злодейка — пассажирка в дорогом костюме, — когда ее поймают за руку? Но откуда ей знать, не сумасшедшие ли эти двое, свалившиеся на ее голову в самом конце рабочего дня? И не рискует ли она получить выговор за нарушение инструкций или, того хуже, лишиться с таким трудом полученного непыльного места в авиакомпании? — Идите к дежурному аэропорта. Без его разрешения я ничем не могу вам помочь. — Женя, звони Гулину, — сказал Митя, — скорее! Женя вытащила из кармана куртки мобильник, нажала кнопку и прислушалась к отдаленным гудкам. — Никто не подходит, — сказала она. — Набери еще раз. Не может быть, чтобы там никого не было. — Может. Он же не сидит в кабинете. — Его сотовый у тебя есть? — Нет. Митя повернулся к Кате и заметил, что она положила на стойку рацию. — Что там? — выкрикнул он. Катя, слегка поджав губы и старательно отводя взгляд, сухо ответила: — Самолет уже в воздухе. Сожалею. Женя закрыла глаза. — Я больше никогда не увижу ее, — прошептала она. — Женя, успокойся! Еще ничего не потеряно. Пока самолет в воздухе, у нас есть три часа. Сейчас я позвоню на Петровку, и они свяжутся с кипрской полицией. Ее задержат в аэропорту Ларсаки, она никуда не денется… — Ты наивный человек! Никто ни с кем не свяжется! Никто не подумает и чихнуть без распоряжений, согласований и указаний сверху! Кто ты такой или кто такие мы с тобой, чтобы слушать то, что мы говорим? Это мы знаем, что Маша там, на борту, а им нужны доказательства, которых у нас нет, тем более что в этой ситуации наверняка придется связываться с Интерполом… Пойми же: вся эта наша ментовская система — это… это… «нечеловеческая музыка»! — Не преувеличивай — в наше время связаться с Интерполом вовсе не так трудно… — Возможно. Но пока будет длиться вся эта канитель, эта баба сто раз успеет смыться с Кипра и спрятаться в надежном месте, где ее никто не найдет. У Барсукова наверняка есть для этого куча возможностей. Митя взял ее за руку и потащил за собой. — Куда мы идем? — В милицию. — Бесполезно. Давай лучше… Она не договорила. Откуда-то из глубины, со стороны пограничного контроля послышался детский плач. Они оба как по команде повернули головы, и Женя вцепилась в Митину руку. Лавируя между только что прошедшими регистрацию пассажирами, к стойкам быстро приближался Гулин, неся на руках плачущую Машу. — Ну-ну-ну, — приговаривал он, тихонько похлопывая ее по спине, — не надо плакать… Не обратив внимания на окрик одной из служащих, Женя, сбив чей-то чемодан, одним прыжком перескочила через транспортер и бросилась ему навстречу. Через двадцать минут, оставив спящую Машу на заднем сиденье «тойоты» под Митиной охраной, Женя подошла к Гулину. — Гулин, миленький, простите меня, если сможете, — сказала она и разревелась, уткнувшись ему в плечо. — Ну-ну-ну, — повторил Гулин и точно так же тихонько похлопал ее по спине, как только что похлопывал ее дочь. 8 Просидев пятнадцать часов в камере предварительного заключения на Петровке, Оксана окончательно поняла, что теперь ей светит не только праведный гнев любовника за обман и украденные из сейфа сорок тысяч, но и самый настоящий уголовный процесс, а возможно, и срок за похищенную девчонку. А ведь еще вчера ей казалось, что все это происходит не с ней. Когда мент ворвался в самолет, она, конечно, струхнула, но не слишком, потому что была уверена, что он к ней цепляется из-за убийства Семена и из-за того, что она, дав подписку о невыезде, собирается смыться, а про ребенка спрашивает просто так, из обычной ментовской привычки во все совать нос. Когда он вывел ее из самолета и оставил под присмотром аэропортовских ментов, а девчонку взял на руки и куда-то понес, она даже крикнула: «Куда вы? Верните мне мою дочь!» — и в этот момент ей казалось, что она, как красавица-героиня из американского боевика, спасает себя и своего ребенка, удирая от злого и жестокого главаря банды к любимому — голубые глаза, черные как смоль волосы, ямочка на подбородке и мужественная челюсть, обросшая трехдневной щетиной. У нее даже мелькнула мысль, не позвонить ли папику, но что-то остановило ее, а потом у нее и вовсе отобрали мобильный. Съежившись в своем углу, Оксана лихорадочно соображала, что она скажет следователю, когда тот вызовет ее на допрос. Вчера она устроила истерику, билась и кричала, что не станет отвечать, пока ей не приведут адвоката, а потом и вовсе изобразила обморок. Правда, за это ей пришлось поплатиться — откуда-то явилась докторша и сделала ей укол, сука такая. Оксана слышала, как она сказала менту: «Ничего страшного, оклемается», — но тот то ли торопился, то ли связываться с ней не хотел и отвалил, пообещав, что разговаривать с ней будет завтра. Это была уже маленькая победа — оттянуть время, чтобы приготовиться и хорошенько продумать, что отвечать. Плохо только, что она не знает, из-за чего ее замели. Если из-за Семена, то бояться нечего — она честно повторит все, что знает, и добавит, сделав удивленные глаза: «В газете же написали, что убил маньяк, я и решила, что больше вам не нужна». А вот если они пронюхали про ребенка, тогда дело хуже. Впрочем, откуда они могли про него узнать? Генка ее продать не мог — у него у самого рыло в пуху, документы на ребенка, за которые она выложила нереальные бабки, прошли проверку даже на паспортном контроле в аэропорту… да и вообще — с какой стати подозревать ее, Оксану Кульбиду, русскую красу, в похищении какого-то сопливого младенца?.. Все так, но, чтобы чувствовать себя спокойно, приготовиться все-таки нужно. Первая и самая простая мысль, которая пришла ей в голову, была мысль попытаться охмурить следователя, который, как все мужики, был наверняка падок на клубничку. Однако вспомнив его глаза, которые, как глаза мертвяка, смотрели на нее из-под полуприкрытых век, и скрипучий голос, в котором не было и намека на интимные модуляции, появляющиеся в голосе мужчины в присутствии красивой женщины, Оксана поняла, что номер не пройдет. «Тут нужно что-то другое, — сказала себе Оксана, — но что?» К утру, когда за давно не мытым зарешеченным окном забрезжил рассвет, она придумала. «Сколько бедных деток погибает в нашей стране! Их снимают для детского порно, их имеют развратники-педофилы, их, наконец, разбирают на запчасти и продают на органы, не говоря уже о том, сколько их гибнет в подвалах и подземных переходах, где они просят милостыню, ширяются и нюхают всякую дрянь при полном равнодушии со стороны общественности и попечительских органов! Я же, в силу своих скромных возможностей, хотела осчастливить одного из них. Дать несчастной сироте сытую жизнь, образование и главное — материнскую ласку! В чем же моя вина? Или вы считаете, что было бы лучше, если бы она погибла, как погибают миллионы других? А вы, чем держать меня в камере и допрашивать, как последнюю преступницу, лучше бы боролись с проклятыми алкашами, которые нарожают детей, а потом — хоть трава не расти! Что?.. Не верите?.. Напрасно. Если бы я хотела причинить ей вред, разве бы я стала вписывать ее в паспорт как свою родную дочь? И разве называла бы она меня мамой? О, Боже! Верните мне моего ребенка! Где она, моя доченька?» В этом месте она будет бурно рыдать и, может быть, снова хлопнется в обморок. В конце концов, у них на нее ничего нет. Родителей ребенка она не знает, да и они ее тоже. И это, слава Богу, чистая правда. (Оксана даже перекрестилась, будто незнание настоящих родителей могло оправдать ее в глазах следствия.) Девчонку она не похищала, а то, что ее обманули и вместо несчастной сироты подсунули фуфло, так это не ее вина! Если же спросят, кто подсунул, скажет, что она знать не знает, так как нашла ее по объявлению в газете, а мужик, который ее привел, даже и не подумал представиться. На другие возможные претензии — например, что нехорошо пользоваться фальшивыми документами, — у нее тоже был готов ответ. «Знаете что? Не я придумала ваши дурацкие законы! Кто бы мне, по-вашему, позволил ее удочерить, если я не замужем?» И так далее, в том же духе. К тому моменту, когда ее вызвали на допрос, она чувствовала себя почти уверенно, и перспектива уже не казалась ей столь устрашающей. Конечно, с юридической точки зрения ее позиция слегка подмочена, но зато с моральной — все тип-топ, и нехрена ей трусить и дрожать, а надо твердо держаться своей линии, и все будет хорошо. — Не понимаю, в чем меня обвиняют? — холодно-надменно заявила она, заняв свое место перед следовательским столом и на всякий случай положив ногу на ногу. — В том, что я удочерила несчастную сироту?.. Однако следователь, имевший к тому же кое-какие основания подозревать ее в причастности к убийствам, был вовсе не склонен поддаваться ни на ее чары, ни на слезливые речи. Он задавал вопросы так невозмутимо и жестко, что не прошло и пяти минут, как Оксана поплыла. — Я не виновата, — всхлипнула она. — Я расскажу… Это все Генка… — Кто такой? Фамилия, имя, отчество. — Малявин Геннадий Николаевич… — Где проживает? Оксана дала адрес и шумно высморкалась. — Ну, рассказывайте, — проговорил следователь, вытащил из пачки сигарету, закурил и, откинувшись на спинку стула, приготовился слушать. 9 В квартире Шрамковых было по-прежнему тихо, но это была уже совсем другая тишина. По совету врачей, обследовавших маленькую Машу, она много спала, находясь под неусыпным надзором родных. Женя устраивалась в кресле рядом с кроваткой, но тут же засыпала, измученная переживаниями и бессонницей всего последнего времени. Тогда рядом, стараясь не потревожить ее, усаживались Валентина Георгиевна или Василий Демьянович. Женя пыталась было уговорить стариков не изнурять себя ночными дежурствами, убеждая их, что при малейшей необходимости непременно проснется и что они сами нуждаются в сне едва ли не больше ее, но те и слышать не хотели, чтобы оставить ребенка «одного». «Не дай Бог, проснется и испугается», — всплескивала руками Валентина Георгиевна, и Женя не спорила. Она видела, что, несмотря на бессонницу и усталость, в их старые тела возвращается жизнь. Днем старики тоже ни на минуту не отходили от девочки и развлекали ее как могли. Валентина Георгиевна чтением любимой сказки братьев Гримм про Фридера и Катерлизхен, а Василий Демьянович рассказами о никому неведомых богатырях, всадниках и мудрецах. Женя, убегая на работу или отправляясь в очередной раз на консультацию к детскому психологу, руководящих указаний не оставляла, а, вернувшись, подробно расспрашивала о Маше и не раздражалась ни на материнское бестолковое многословие, ни на отцовское ворчание. «Ребенку нужно гулять, а не взаперти сидеть», — хмурился он, на что Женя спокойно возражала: «Папа, это ведь не я придумала. Это врачи говорят». В некотором смысле они поменялись ролями: если раньше у нее всегда был собственный взгляд на многие проблемы, связанные с Машиным здоровьем, например на прививки, которых она боялась и которые решительно отказывалась делать своей дочери, то старики, напротив, всегда были сторонниками традиционных решений, и на этой почве между ними часто вспыхивали ссоры. Теперь же Женя, напуганная всем случившимся и мучимая угрызениями совести и чувством вины перед Машей и перед стариками за то, что заставила их пережить весь этот ужас (почему-то она была уверена, что во всем виновата она, и никто другой), старалась скрупулезно следовать советам психологов и врачей. Что по этому поводу думала сама Маша, оставалось неизвестным. Первые дни после возвращения домой она в основном молчала, что было ей очень несвойственно и потому всех страшно пугало. «Пройдет, — успокаивали врачи, — у нее в крови следы седативных препаратов, отсюда и некоторая заторможенность». «Пройдет, — вторили психологи, — это последствия стресса». Словом, им всем было неспокойно, и когда Маша молча смотрела на них своими большими внимательными глазами, в которых читалось какое-то неведомое им и потому страшное знание, у них болезненно сжималось сердце. Подробностей того, что случилось с Машей, они до сих пор не знали. Гулин был чрезвычайно скуп на слова и выражения чувств. Услышав от Жени что-то вроде: «Если бы не вы!..» — он скромно возразил: «Да бросьте вы, ничего такого я не сделал… Разве что приехал в Шереметьево чуть раньше вас». — «Но вы же догадались! — настаивала Женя. — Как вам это удалось?» — «Ничего мне не удалось, — сердился Гулин, — я хотел с ней поговорить — телефон был отключен. Приехал к ней, а мне говорят, уехала на Кипр. Какой, думаю, может быть Кипр, если она дала подписку о невыезде? Ну я и…» Происшедшее с Машей Гулин обрисовал лишь в общих чертах и то только для того, чтобы по возможности успокоить их, уверяя, что ничего страшного, кроме разлуки с близкими, с девочкой не случилось. Остальное же обещал рассказать, «как только освободится», и Женя поняла, что он имеет в виду расследование недавних убийств. Она по-прежнему чувствовала себя виноватой перед Гулиным, и ей ужасно хотелось сделать ему что-нибудь приятное, чтобы хоть как-то выразить свою благодарность. Но что? Любой подарок в сравнении с тем, что сделал для нее Гулин, казался ей несоизмеримо мелким и даже пошлым и унижающим его достоинство. Сводить его в ресторан? Еще хуже. Все эти штуки представлялись ей то традиционным набором столь ненавистного ей «совкового» прошлого, то, ей казалось, от них несет новорусскими хамскими манерами, что было не лучше. Человеком, который вывел ее из затруднения, оказалась, как ни странно, Татуся. Когда Женя, кляня себя за бестолковость, в очередной раз мучилась над решением этой задачи, она сказала: «Что ты страдаешь? Пригласи его в гости и поговори с ним, как только ты одна и умеешь». И густо покраснела. Женя давно заметила возникшую у Татуси симпатию к Гулину, но не придавала этому значения, так как, во-первых, ей было не до того, во-вторых, ее общая нелюбовь к «ментам», автоматически распространявшаяся и на капитана, мешала ей разглядеть в нем человека доброго, совестливого и очень порядочного и, следовательно, мешала сочувствовать переживаниям подруги. Теперь же, когда Гулин был в ее глазах чем-то вроде ангела-хранителя, спасшего ее ребенка, ее самое да и всю семью от вечного неизбывного горя, ей пришло в голову сделать для него что-то такое, что, как писали в старых романах, могло бы составить счастье его жизни. Татусю она знала с детства и была уверена, что она, если полюбит, сможет стать преданной и заботливой женой и прекрасной матерью. Проблема заключалась лишь в том, что она не знала, как обстоит с личной жизнью у самого Гулина и нуждается ли он в подобной опеке. «Детей он, конечно, любит, это видно, — рассуждала про себя Женя. — Означает ли это, что у него есть своии что, следовательно, он женат? Вовсе нет. Во всяком случае, выглядит он, как типичный холостяк». И она с жаром, несколько противоречащим своему обычному скепсису, взялась за организацию предстоящей вечеринки. — Слушай, Татка, — сказала она, заехав на минутку к подруге, — надо пригласить его в гости и пожать ему руку в неформальной обстановке. Только, знаешь, давай это устроим у тебя. — У меня?! — вспыхнула Татуся и отвернулась, чтобы скрыть смущение. — Почему у меня? — Понимаешь, родители еще толком не пришли в себя. Нагружать их приемом мне сейчас не хочется. И потом, мне кажется, Гулину будет комфортнее в компании сверстников. Да и готовишь ты намного лучше меня. — С чего ты взяла? Глупости… — проворчала Татуся, но Женя видела, что она согласна и вопрос улажен. — Я, например, обожаю твою фаршированную рыбу, а ты так давно ее не готовила…