– А можно что-нибудь другое? – неожиданно перебил полковник. Олег Владимирович приподнялся, опершись рукой о топчан. – Признаться, сия помпезная поэтика никак не располагает к нашей обстановке. Не находите? Юноша обиженно прикусил губу: – В свое время этими строками восторгались. – Где? В салонах? Вполне возможно. Только не в нашем погребе. Белый снова откинулся на спину: – Если ничего более не можете припомнить, лучше помолчите. – Отчего ж? – встрепенулся студент. – Только не смейтесь. Я эти строчки посвятил сестренке. Она у меня глупая, но я ее люблю. Читать? – Весь внимание. Не исполнив, Лулу, твоего порученья, Я покорно прошу у тебя снисхожденья. Мне не раз предлагали другие печенья, Но я дальше искал, преисполненный рвенья. Я спускался смиренно в глухие подвалы, Я входил магазинов в роскошные залы, Там малиной в глазури сверкали кораллы И манили смородины, в сахаре лалы. Я Бассейную, Невский, Литейный обрыскал, Я пускался в мудрейшие способы сыска, Где высоко, далеко, где близко, где низко, — Но печенья «Софи» не нашел ни огрызка! Последнюю фразу молодой человек произнес со смехом. Видимо, припомнив реакцию девушки, когда вместо печенья преподнес листок, исписанный строчками только что прочитанного стихотворения. Олег Владимирович тоже улыбнулся: слава богу, мальчишка, кажется, немного оттаял. А то все замкнут, испуган. – Печенье «Софи», – мечтательно произнес Белый, – светлое прошлое старого города. А что, если, – Олег Владимирович мечтательно сложил руки за голову, – Леонид Иоакимович, взять да и сказать нашим палачам перед смертью последнее желание. Мол, хочу печенье «Софи»! А желание приговоренного к смерти, как известно, – закон. Вот будет комедия. Любопытно, сколько господа чекисты будут искать? Как думаете? – Вы серьезно? – Нет, конечно. Почитайте еще. Кстати, у вас неплохо получается, что редкость для поэтов. Скольких знавал, никто толком не мог свои творения прилично озвучить. Только что-нибудь из личного. Послание девушке, к примеру. У вас ведь есть зазноба? Молодой человек стушевался. Руки быстро спрятались в карманы. Взгляд забегал по стенам, потолку. Белый с любопытством наблюдал за сокамерником. – Вас что, смутила моя просьба? Или вы не писали для юных, взбалмошных особ? Или у вас нет девушки? В таком возрасте и ни разу не быть влюбленным? А может, вы сторонитесь слабого пола? В свое время они вам насолили, так? – Что вы понимаете? – ни с того ни с сего вдруг сорвался юноша. – Никто мне не насолил. Да мне, если хотите знать, они все противны! Ненавижу! Ненавижу все, что с ними связано! Едва себя сдерживаю, когда вижу, как они ломаются, строят из себя Бог весть что… – Левая рука вырвалась из кармана, устремилась к губам взрослого мальчишки. Зубы молодого человека моментально вгрызлись в ногти. – Терпеть не могу их кривляние, позирование, жеманность… На лице юноши отразилась явная, открытая брезгливость. «Вот ты и раскрылся, – усмехнулся про себя полковник. – Даже особых усилий прилагать не пришлось». – И давно это у вас? – равнодушным голосом поинтересовался Олег Владимирович. – Что? – сделал вид, будто не понял, Канегиссер. – То самое… И перестаньте ломать комедию. Родители-то хоть знают о ваших, как бы так мягко выразиться, увлечениях? Или находятся в неведении? – Знают, – молодой человек сокрушенно опустил голову, – и это боль всей моей жизни. – Понятно, не поддерживают. Случается. Давно заметили за собой сие, скажем так, заболевание? – И никакая это не болезнь, – чуть не выкрикнул Канегиссер, – древние греки не брезговали сильными страстями и не считали однополую любовь чем-то непристойным. – Так то ж греки. К тому же древние. Римляне, кстати, тоже любили экзотику, – не скрывая улыбки, заметил Олег Владимирович, – но истины ради следует заметить: и те и другие одинаково относились как к мужчинам, так и к слабому полу. Имею в виду одинаково во всех смыслах. Иметь наследника было престижно. А мужчина, простите, даже в древние времена такого предоставить не мог. А вы, как я понимаю, собираетесь отказаться от близости с женщиной и тем самым лишить свой род продолжения. Может, именно это нервирует ваших близких? Не задумывались над таким вопросом? Леонид впервые, с момента начала беседы, взглянул Белому в глаза. А вдруг тот насмехается? Нет. Глаза сокамерника смотрели серьезно, пронзительно. – Думаете? – Уверен. Вполне возможно, родители рассчитывали на вашего брата. Но он погиб. Остались только вы. – И сестра. – Лулу выйдет замуж, продолжит чужой род. Такова жизнь. А ваш отец желает продолжения своей фамилии. И тут помочь ему можете только вы. – Мы евреи. У нас род идет по женской линии. – Но фамилия-то по мужской. Очень сомневаюсь в том, что ваш батюшка, родившись и выросши в России, впитав в себя ее суть, рьяно придерживается кровных традиций. – Знаете, как-то не задумывался над этим. Я вообще никогда не думал о будущем. «Дурачок, – мысленно крикнул Белый, – думать нужно всегда. Особенно тогда, когда на кону стоит жизнь». – Урицкий стоял между вами и вашим другом? Вопрос прозвучал настолько неожиданно, что юноша вздрогнул. Худые плечики опали, обвисли. – Я не хочу отвечать. – Ваше право. «Ай да Бокий, ай да сукин сын! – мысленно похвалил чекиста полковник. – Просчитал мальчишку». – Итак, во всем виновата любовь, – выдохнул Белый, – старо, как мир. Через минуту Канегиссер, свернувшись калачиком на нарах, выдохнул: – Все так запутанно. Так странно. Белый присел. Ждал продолжения. И дождался. – Это я для господ чекистов придумал, будто убил Урицкого из-за Перельцвейга. На самом деле мы с Володей давно разошлись. Еще два месяца тому назад. Я от него переехал на набережную Фонтанки. – Белый вздрогнул, когда услышал адрес. Впрочем, молодой человек ничего не заметил. – А Володя… Я думал, он станет меня уговаривать, ревновать. А он… Понимаете. – Леонид заговорил быстро, еле внятно, однако Белый его не перебивал, не переспрашивал, даже когда недопонимал некоторых фраз. Понимал: переспросить – остановить мальчишку, тот замолчит и более не откроется. – Я больше так не мог. Для Володи вся и все на этом свете был только он один. Я! Это его эгоистическое «я». Везде и повсюду только «я». «Я» и никто другой. – Канегиссер с силой мотнул головой, так, что послышался сухой хруст позвонков. – А я в Михайловское пошел только потому, что он настоял. А мне-то оно было к чему? Я о погонах не мечтал. Нет, заставил. Мол, давай вместе. На всю жизнь! А сам даже фамилию изменил, когда подавал документы. Струсил, побоялся, что не примут с жидовской фамилией. А потом… Эти вечные встречи, гулянки, гости… Шум! Вонь! Грязь! Пьяные рожи! Когда не было водки – кокаин. Курсанты с бабами. Я поначалу терпел. Потом сорвался. Не выдержал. Ушел. Поначалу он ходил за мной, преследовал. К родителям приезжал. Плакался. Умолял вернуться. После стал угрожать. Я тогда временно жил на Васильевском, буквально пару ночей провел. Нашел, выследил. Пришел. В дверь кулаком начал саднить. А как увидел, с кем я, перепугался. Весь затрясся, будто от холода. Прижался к стене. А дальше… Леонид нервно облизнул губы. Белый понял: сейчас услышит самое главное. Однако продолжить рассказ студент не успел. Со стороны двери послышался знакомый скрежет, в образовавшемся проеме появилась знакомая голова охранника Попова: – Беляк, с вещами на выход. Быстрее. * * * Озеровский, сложив за спиной руки, терпеливо ждал, когда Доронин выговорится. А того несло не на шутку. – Все ваша, дворянская порода! Наплодили ублюдков, а нам разгребай.