– А круг-то сужается, – заметил Аристарх Викентьевич. – Дом на Васильевском… На Пятой линии… Это не Перельцвейг, у того был иной адрес. И не девица. Получается, был некто третий. Что думаете, Демьян Федорович? – Да хрен их, пидоров, разберет, – чекист зло сплюнул, – ничего не думаю и думать не хочу. Не хватало, чтобы у меня башка трещала из-за всяких… – Доронин грязно выругался, после чего чуть успокоился. – Студент этот говорит, будто убил Соломоновича из-за этого… Перельцейга. – Перельцвейга, – поправил Озеровский, но Демьян Федорович не обратил внимания. – Так сказать, из чувств внутренних. А какие ж внутренние чувства, ежели ты живешь с другой… Ну или иначе. – Матрос смутился, махнул рукой. – Вы правы: соврал студент. И Глеб Иванович прав: без политики не обошлось! – Да при чем тут политика, Демьян Федорович? Я как раз думаю иное. * * * Выполнить просьбу Бокия оказалось проще, нежели представлял себе Белый. Мальчишка сам «излил душу» малознакомому человеку, волею судьбы оказавшемуся в одной камере с ним. Достаточно было слегка, как бы случайно, «надавить на некоторые струны его возвышенной, поэтической души». Все, собственно, с поэзии и началось. Олег Владимирович, вернувшись с допроса, упал на нары, как обычно, прикрыв глаза локтем руки. Студент, до того молча бродивший из угла в угол по камере, быстро присел возле сокамерника: – Ну, о чем говорили? – Ни о чем, – вяло отозвался Олег Владимирович. – Как ни о чем? – удивился Канегиссер. – По крайней мере не о вас. – Вот как. А как же письмо? Вы же сами сказали, результат появится сразу. – Он и появился, – Белый опустил руку, открыл глаза, – арестовали вашего человечка. – И что теперь будет? – Поживем – увидим. Главное, теперь не только вы находитесь в поле зрения ЧК. А это хоть и призрачный, но шанс. Олег Владимирович замолчал, снова сомкнул веки и вдруг вполголоса продекламировал: Время пришло Отпустить свою вольную душу, Пусть-ка надышится, Пусть наболеется всласть, Пусть нарыдается, Не зарывая в подушки Нетерпеливость И гордую терпкую страсть. Вон как звенит, Полонит звездопадное небо, Ясная темень Накроет меня и тебя Легкой прохладой Ночного тончайшего крепа — Освобожденную душу И звезды знобят. Нам ли с тобою, Сомненьями разными мучась, Так и остаться С собою один на один? Время пришло. Неизбежная сладкая участь: Вольному – воля, И снова вся жизнь впереди… – Простите, это вы к чему? – Канегиссер присел на свой топчан. – Думаете… нас… расстреляют? Да? – Ну, о вас, молодой человек, вопрос спорный, – полковник некоторое время размышлял, стоит ли перевернуться на бок. Ребра ныли, любое изменение позы отдавалось болью в боку и позвоночнике, – а вот по поводу меня… Признаться, сам удивлен, что до сих пор жив. Наверное, секретарь небесной канцелярии год назад закинул мое дело в стол да забыл его оттуда вынуть. Ничего, на днях вспомнит и обо мне. – Так спокойно говорите про такие вещи. Неужели вам не хочется жить? – Представьте себе, нет. – Странно, – в голосе юноши слышалось недоверие, – мне всегда казалось, что любой человек хочет быть бессмертным. Дышать, чувствовать, ощущать. Непонятно, как можно желать смерти? – Не просто желать. Жаждать, – вставил Белый еще более неожиданную реплику. – Жизнь, молодой человек, должна быть во имя чего-то, а не просто физическим существованием. Постояльцы «желтого дома»[30] тоже живут. Но разве мы сие существование считаем полноценной жизнью? – Однако и умирать никто из них не желает. А вы стремитесь к иному. – У каждого имеются свои причины для странных поступков. А те постояльцы, к слову сказать, не думают над бренностью жития. Просто существуют. На физическом уровне. – Вы потеряли цель? – вопрос заставил полковника вздрогнуть. «А мальчишка-то непрост!» Белый, не открывая глаз, сделал вид, будто усмехнулся: – Я потерял то, что называется «во имя». А более меня на этом свете ничто не держит. – А меня держит. Я еще надеюсь выжить, – тихо отозвался Канегиссер, – и жить долго. Ведь это так здорово – жить. – Может быть, – устало отозвался полковник. Наступила тишина. Неприятная. Гнетущая. Напряженная. – Хотите, почитаю вам свои стихи? – встрепенулся юноша. – Говорят, я неплохо сочиняю. – Стихи не сочиняют, – веско заметил Олег Владимирович, – ими живут. Впрочем, послушаю с удовольствием. Юноша вскочил с нар, оправил куртку, по привычке прижал к сердцу ладонь правой руки, смутился, вернулся на топчан. – Я вас слушаю, – напомнил Белый. Леонид снова встал: Лунные блики, стройные башни, Тихие вздохи, и флейты, и пашни, Пьяные запахи лилий и роз, Вспышки далеких, невидимых гроз…