— Наверное неподходящий момент, чтобы говорить об этом, но вероятно другого такого случая не будет, и раз уж мы заговорили о прошлом. Ты хотел знать всю правду, не только ту которую нам насильно дали. Вот она. — слезы тихо катятся с ее глаз. А у меня ощущение, что я только что умер. — Ника…— голоса нет: — Как… Почему ты не сказала? Она усмехается и качает головой. — Хочешь сказать, что я должна была позвонить и сказать, что потеряла нашего ребенка?! Что не смогла уберечь? — на последних словах голос ломается. А я, черт! Кулак сам собой сжимается и опускается на бетон. Удар. Удар. Удар. Сжимаю зубы, стирая в пыль, стараясь сдержать все те чувства, что буквально не могу контролировать. Словно сейчас все резко почернело. Рык выходит наружу в каком-то диком приступе удушья, и я закусываю тот самый кулак от разрывающей сознание боли. Она касается плеча, затормаживая эту агонию на пару секунд и смотрит такими теплыми глазами, что я едва сдерживаю влагу в глазах. — Мне жаль, Артур. — так, мать его, искренне и душераздирающе звучат ее слова. Невидяще качаю головой, с гримасой муки на лице. Не в силах сделать вдох, от бессилия тянусь к ней. Сжимаю в объятиях с такой силой, что кажется, раздавлю. Она тихонечко скулит в грудь, и я не удерживаю одинокую слезу. Вокруг тишина и темнота, ни единой души, и только мы вдвоем проживаем свою собственную смерть. Она, даже не берусь сказать, в какой раз, а я впервые, впервые мать его, пытаюсь осознать. — Прости меня. — сиплю в макушку, вдыхая ее запах: — Прости, девочка моя. Я… —- слов не хватает, грудь ходит ходуном. — Виноват не только ты. — шепчет, но я прямо чувствую страдания этой хрупкой, но такой сильной женщины. Не могу сказать, сколько времени проходит, пока я пытаюсь впитать наше невозможное объятие, потому что теперь знаю, что никогда не смогу дотянуться до нее. Теперь понимаю ее. Теперь…мне не остается ничего, кроме того, чтобы принять. Она отстраняется, протирая глаза и смотрит так…как в последний раз. Сука. Мука. Качаю головой, зная, что она прощается. —- Прости, что испортила праздник. — неловко пожимает плечами. Тянусь рукой, чтобы поправить выбившуюся прядку у лица. И отрицаю, убирая локон за ее ухо. — Ты ничего не испортила, Ника. Испортил я…всю нашу жизнь. — горечь лютая. Я. Сломал. До основания. Безвозвратно. — У тебя замечательная дочь, Артур…— говорит она с теплой улыбкой: — Не уходи в себя после этого разговора. Усмехаюсь, а самому, блядь, хочется орать на всю округу. Как душевнобольному биться в конвульсиях гребанной боли, которую невозможно терпеть. Я убил своего ребенка…и воспитал не своего. И пусть это пока не доказано, но интуиция после того конверта прямо кричит, срывая голос, что она права. — Мне пора… Говорит, а я на автомате киваю. Сдерживаться крайне сложно, и сейчас вероятно мне нужно остаться одному. Потому что, черт возьми, это адская боль. Она встает и не оборачиваясь уходит. А я рычу от тех эмоций, что беспощадно бьют, и по мере того, как ее силуэт исчезает в темноте истошно ору в воздух, поднимая глаза к небу. Я не заслуживаю и доли радости в этой жизни. И как бы мне не хотелось, она была права, я ничего не исправлю. Принять это крайне тяжело, можно сказать, невозможно. Но единственное, что я могу для нее сделать, единственное, что будет правильным – оставить ее в покое. Оставить ее где-то далеко.