Часть 4 из 8 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Бальк не успел ничего понять, как «Кайзер» вскочил на ноги, перехватил винтовку в обе руки и, выставив вперёд штык, кинулся навстречу русским. За ним бросились Гейнце и все, кто был с ним. Опыт, приобретённый Бальком на Русском фронте, подсказывал ему, что рукопашная всегда возникает неожиданно, длится недолго, всего несколько минут, и что раненых в такой схватке бывает очень мало и то со стороны тех, за кем остаётся поле боя. Он всё ещё пытался вставить в приёмник новую ленту, но руки тряслись, лента соскальзывала назад, в патронную коробку, он никак не мог её зафиксировать и закрыть крышку приёмника. Потом в один миг он понял, что заряжать пулемёт уже поздно. Русские оттеснили его товарищей к воронке. Лязгало железо о железо, что-то хрустело и охало. Кто-то падал, кто-то уползал в сторону, торопливо, по-звериному, кто-то судорожно шарил по пыльной земле слепыми руками, кто-то мотал разбитой головой, кто-то, сидя на земле, загребал и запихивал в распоротое брюхо дымящуюся груду серых, испачканных в земле внутренностей. Кто-то подбежал к Бальку, и длинный, как средневековое копьё, четырёхгранный штык дёрнул френч на его плече и скользнул мимо. Грузное тело, обтянутое сырой от пота гимнастёркой цвета хаки на мгновение закрыло перед ним небо и отвалилось в сторону. Показались глинистые усы «Кайзера», его открытая пасть со съеденными зубами, почерневшими от табака и крепкого чая. «Папаша» что-то кричал. Кричал ему, Бальку. Затем схватил его за ремни и оттащил от пулемёта. Они оба, кувыркаясь через голову, полетели в какую-то пропасть. Пропасти не было конца. «Откуда здесь такая глубокая воронка?» – подумал Бальк.
– Вот так, парень… Вот так… – хрипел «Кайзер», вгоняя в магазин «маузера» новую обойму и оглядываясь в сторону русских. – Это тебе не на гашетку «сорок второго» нажимать. Понюхал, чем пахнут потные «иваны»? – И рассмеялся с той же усталой хрипотцой. Во рту у него уже торчала трубка. «Как он её не потерял во время боя?» – с недоумением подумал Бальк. Он радовался. Трубка во рту «Кайзера» была добрым знаком.
Там, куда он смотрел, ещё кричали и били железом по железу. Потом, словно преодолевая какой-то незримый рубеж, лопнула ручная граната, и всё затихло.
– Они ушли ко второй линии, – шёпотом сказал «Кайзер» и сделал знак рукой: уходим.
Просто так уйти отсюда Бальк не мог. Во-первых, где-то там, возле окопа, остался взводный, оберфельдфебель Гейнце. Во-вторых, там же он оставил пулемёт. Ни Фрица, ни своего оружия он бросить не мог. Если даже Фриц мёртв, он должен вытащить его тело и похоронить. Бальк сказал об этом «Кайзеру». Тот молча выслушал и сказал, не вынимая изо рта трубки:
– Пошли.
Когда она выползли к пулемётному окопу, русские уже штурмовали вторую траншею. Оттуда доносились крики, стрельба и хлопки ручных гранат. Теперь уже окончательно стало ясно, что оборона, все три линии, ещё час назад казавшиеся непреодолимыми, разлетелась вдребезги, что из тыла не придёт никакой помощи, что ударный полк, в лучшем случае, сам обороняется где-нибудь на изолированной, а потому бессмысленной позиции, а в худшем, разгромлен на марше авиацией. С тех пор как «штуки» и «худые»[1] улетели на запад драться с англо-американским десантом в Нормандии, авиация русских стала безраздельно хозяйничать в небе и воздействовать на позиции и тылы германской армии.
Глава четвёртая
Бывший подполковник Турчин шёл в бой в должности командира отделения. В штрафной батальон он попал два месяца назад, когда отряд Гурьяна Микулы каминцы вытравили из Чернавичской пущи, и партизаны вынуждены были уходить через линию фронта. Выходили спешно, бросая хозяйство и раненых, не предупредив ни штаб бригады, ни командование армии, державшей оборону по ту сторону фронта, а потому на выходе попали под огонь и немцев, и своих.
Гурьян Микула продержался в лесах три года, с лета 41-го, и уже только для этого надо было иметь особенный характер и способности помимо военных. Выживать надо было и среди чужих, и среди своих. Особенно когда отряду пришлось влиться в партизанскую бригаду и, хочешь не хочешь, выполнять приказы вышестоящего штаба. Но Микула не был бы Микулой, и отряд его давно бы попал под лесные облавы бригады Каминского и подразделений «шума», если бы он делал всё так, как предписывали циркуляры и приказы свыше. В отряде Микула завёл и железной рукой держал свои порядки, как он сам говорил, свой толк.
Толк Гурьяна Микулы заключался в том, что жил он со своим отрядом и воевал так, как подсказывали обстоятельства и интересы местных жителей. Подстрелили по дурости или неосторожности во время операции его люди немецкого мотоциклиста или фуражира, не спрятали вовремя и как следует концов, и расплачиваться приходилось какой-нибудь деревне. Немцы и полицаи с местными не церемонились, тут же входили в ближайшую деревню и приступали к акции возмездия в соответствии с существующими инструкциями[2]. Народ – в яму, под пулемёт, дворы – под пал.
Весной в отряд Микулы пришёл целый взвод из вспомогательной полиции порядка. Взвод из белорусского формирования «Schuma» перешёл на сторону партизан со всем снаряжением, гужевым транспортом и стрелковым оружием, при трёх пулемётах «максим». Командовал взводом Владимир Максимович Турчин.
К тому времени положение партизан в белорусских лесах значительно ухудшилось. Районы действий сократились. Некоторые базы оказались вначале в оперативной, а потом и в более опасной прифронтовой зоне вермахта. Злее стали заклятые враги партизан каминцы[3]. Вынужденные бежать из своих родных мест Орловской, Курской и Брянской областей на северо-запад, в Белоруссию, они чувствовали, что и отсюда им вот-вот придётся уносить ноги. Но куда? Дальше бежать уже было некуда. Ни в Литву, ни в Польшу им уходить не хотелось. Да и кто их там, на чужой земле, ждал?
Взвод Турчина ушёл в лес накануне масштабной антипартизанской операции «Цыганский барон». Гурьян Микула принял их так же, как и других перебежчиков. Подкладок гимнастёрок и шинелей не вспарывал, оружия не отнимал. Зачислил отдельным взводом и поставил на общий кошт.
Когда из штаба партизанской бригады поступил приказ уничтожить казарму лётчиков на омельяновичском аэродроме, сжечь самолёты в ангарах и на стоянках, отряд перебазировался в Чернавичскую пущу, поближе к объекту воздействия и начал готовиться. Операцию назначили на конец апреля. С самого начала всё пошло не так. Не явился человек, который должен был незаметно провести подрывников и группу прикрытия на территорию аэродрома. Подрывники при переходе через болото утопили половину взрывчатки. Вдобавок ко всему конный разъезд каминцев обнаружил основную колонну во время выдвижения на Омельяновичи и поднял тревогу.
Через фронт Турчин со своим взводом пробивался с боем. Потерял треть личного состава. Двоих расстрелял сам. Взвод вынес раненного в ногу Гурьяна Микулу. И это спасло и Турчина, и остальных бывших бойцов вспомогательной полиции порядка. Когда начали разбираться, кто и что, их сразу отделили от партизан, перевели в отдельную землянку. Но заступился Гурьян Микула.
Через неделю их зачислили в отдельную штрафную роту. В середине мая роту бросили в атаку на немецкий опорный пункт. Штрафники атаковали без артподготовки, без предварительной разведки местности. Та жуткая атака и была разведкой боем. Из всей роты в живых осталось двенадцать человек. Среди них оказался и Турчин.
Штрафники поднялись, когда первая траншея ещё ревела огнём и раскалённые куски рваного железа носились над брустверами и позициями ПТО в поисках живых. Минные поля сдетонировали в первые же минуты артподготовки.
Турчин бежал со своим отделением мимо флажков, ночью выставленных сапёрами, мимо сброшенных в сторону рогаток с колючей проволокой. В глубине сознания колоколом билась одна мысль: добежать до первой траншеи, осмотреться, а там – броском до второй…
То, что он попал в штрафной батальон, нисколько не удручало Турчин, привыкшего в тому, что на войне как на войне, и что если ты, солдат, попал на передовую, то из всех вариантов судьбы тебя выберет наихудший. Подполковником он воевал неудачно. То, что было потом, лучше не вспоминать, и хорошо, если об этом не вспомнит ещё кто-нибудь, пока он жив. В партизанском отряде Гурьяна Микулы Турчин пробыл недолго. А возвращение в Красную армию, даже такое, он принимал как дар судьбы. В каком-то смысле война для него только начиналась. И если это действительно так, значит, судьба кинула ему надёжную соломинку.
И вот теперь соломинка, великодушно брошенная ему судьбой, похрустывала в руках, скользила, порой, казалось, исчезала. Но державшийся за неё был человеком бывалым и знал, как её удерживать и дальше, пока руки не почувствуют надёжный канат, который поможет выбраться на твердь.
Перед сухой протокой лейтенант развернул их в цепь и повёл в лоб на пулемётный окоп. Пулемёт Турчин засёк ещё ночью.
Ночь перед атакой он не спал. Несколько раз присаживался на гранатный ящик, укутывался шинелью. Но в голову лезла одна дрянь. От нечего делать вылез на бруствер и начал наблюдать за немецкой траншеей.
За нейтральной полосой, утыканной кольями с колючей проволокой, часто взлетали осветительные ракеты. Пластались по земле угловатые бледные тени. Изредка в полной темноте в перерыве между вспышками ракет постукивал пулемёт. Если утром нас поведут прямо по фронту, прикинул Турчин, то этот пулемёт – наш.
На рассвете часовой прогнал его с бруствера. Подошёл и толкнул штыком в каблук:
– Слезай-ка, дядя. Эта пуля тебе трибуналом не зачтётся. – И кивнул в чёрное поле за бруствером.
– Это верно, сынок, – сказал ему Турчин.
И часовой неожиданно улыбнулся и, порывшись за отворотом шинели, достал кисет и протянул ему:
– Угощайтесь.
Турчин от закрутки не отказался, понял, заглянув под глубоко надвинутую каску часового, что парню хочется поговорить. Через несколько часов атака. Боится. Обычное дело на передовой.
– Первая? – спросил Турчин, закуривая.
– Первая, – признался часовой.
– Ничего. Страшно только до окопов добежать. Стариков держись. Бывалые во взводе есть?
– Есть. Дядя Кузьма, Иван Гаврилыч, дядя Сидор Сороковетов…
– Ну вот их и держись. Что они делают, то и сам выполняй.
Часовой задумчиво кивнул.
– Вы второй волной пойдёте, а это уже не так страшно.
– А вас за что? – неожиданно спросил часовой. – Под трибунал – за что? Натворили чего-нибудь?
– Натворил… – усмехнулся Турчин.
– А хотите, я вам свою порцию водки отдам? Нам же, говорят, перед атакой, водку раздавать будут? А я не пью. Меня от водки мутит.
– Э, брат, да той водкой пьян не напьёшься.
– Всё равно, не хочу. Чтобы не говорили потом, что спьяну осмелел.
– Тогда вот что: поделись водкой с тем, с кем в бой пойдёшь.
– Вы правы, – согласился часовой.
– А скажи, ротный ваш, старший лейтенант…
– Воронцов, – будто невзначай оборонённое подхватил часовой.
И Турчин спросил часового, давно ли старший лейтенант Воронцов командует ротой? Часовой пожал плечами, сказал, что он из последнего пополнения, а старший лейтенант ротой командует давно, потому что все старики его уважают.
– Говорят, с сорок первого воюет. А вот сколько командует ротой, не знаю.
– Бывалый командир.
Часовой кивнул.
На рассвете Турчин увидел командира гвардейской роты. Это был Воронцов. Они нос к носу столкнулись в тесной траншее и некоторое мгновение смотрели в глаза друг другу. Турчин понял, что Воронцов узнал его.
Рядом с ним бежали Фоминых, Терентьев, Рыкун. За ними ещё несколько человек.
– Не отставать! – крикнул Турчин, оглянувшись на отделение.
Он увидел лица штрафников: бледные, искажённые гримасой решительности и готовности принять всё, что пошлёт судьба. Точно так же, понял он, выглядел и он.
Штрафбат – коммуна смертников. Все равны. Все – серенькие, как полевые мыши. И винтовки у всех одинаковые. И гимнастёрки б/у. И всем одинаково налили сто граммов «подъёмных».
Фоминых старался бежать рядом, плечом к плечу. Этому ничего не страшно. Этот пережил всё. Капитан, из кадровых. Воевал с сорок второго. Командовал стрелковым батальоном. Год назад, под Хотынцом, с двумя ротами своего батальона оказался в окружении. Ранило. Очнулся в плену. Когда зажила нога, бежал. Попал в партизанский отряд. Командовал взводом подрывников. Однажды, возвращаясь с задания на партизанскую базу, взвод наскочил на отряд каминцев. Каминцы начали их преследовать, небольшую группу отбили от взвода, загнали в болото. Снова – плен. И снова бежал. Его спасли полицейские, два брата из отряда местной самообороны. Ночью напоили часового, сбили замок с погреба, на коней и – через болота, мимо постов РОНА и немецких опорных пунктов. Самооборонщиков – в штрафную роту. Фоминых – сюда, рангом повыше. «Хочу войну закончить комбатом», – твердил он, глядя через нейтральную полосу, когда батальон вывели в первую траншею на уплотнение гвардейской роты. О семье своей Фоминых никогда не рассказывал. Но из случайных фраз и вопросов Турчин понял: жена и две дочери погибли в сорок третьем под Орлом во время бомбёжки. Был он лет на десять моложе Турчина. Высокого роста. Винтовкой владел так, словно с сорок второго не выпускал её из рук.
Следом, тяжело дыша, грохотал сапогами Иван Фёдорович Терентьев. Тучный, невысокого роста, он нелепо размахивал винтовкой с примкнутым штыком, так что казалось – вот-вот штык воткнётся или в землю, или в кого-нибудь из бегущих рядом. Бывший интендант, почти с самого начала войны заведовал складом ПФС. Человек слаб – завёл подругу, а она, почуяв волю и свою женскую силу, начала посматривать на женихов рангом повыше. Предъявил ей претензии. Она «претензию» под левым глазом, величиной с медаль, показала своему новому покровителю и кормильцу. Тот прислал внеплановую проверку. На таких складах всегда можно найти и вошку, и блошку… И вот теперь майор Терентьев бежал с винтовкой, нездоровым свистом в горле напоминая своему непосредственному командиру, что он рядом и готов искупить кровью то, что накопали в его хозяйстве ревизоры. В Москве у него были жена и сын. Майор Терентьев, потеряв должность, очень переживал за них. В тылу жилось несыто, а помогать им, как раньше, он уже не мог…
Рыкуну было лет двадцать пять. Старший лейтенант. Два ордена Красной Звезды, медаль «За боевые заслуги». Награды, как и звания, лишён до искупления вины кровью. Бывший командир взвода пешей разведки. Вернувшись из очередного поиска без «языка» и с тремя убитыми товарищами, напился самогонки, принесённой разведчиками из ближайшей деревни, и из трофейного пулемёта изрешетил машину начальника штаба полка. К счастью, начштаба и водитель успели выпрыгнуть из «виллиса» и укрыться в придорожном кювете. Причину своего проступка объяснить не смог. У него был самый большой срок – три месяца. Больше не давали. Как и все, он надеялся вернуться в полк. А главное – вернуть ордена…
Когда подбежали к пересохшему ручью, немецкая траншея ожила вначале одиночными винтовочными выстрелами, а потом плеснул пламенем тот самый пулемёт, дежурный огонь которого Турчин наблюдал ночью. Пулемётчик был опытный. Он дал вначале короткую, для уточнения расстояния, а потом начал молотить в середину корпуса и выше. Сразу – кто убит, кто ранен, кто, парализованный страхом, залёг на дне сухого ручья и спрятался за муравьиной кочкой, к счастью, оказавшейся рядом.
Турчин успел положить своих и приказал через пятнадцать минут собраться в пересохшей протоке. По ней они отползли немного в сторону, где их не ждали, и там, всей гурьбой, вскочили и кинулись к траншее. Несколько винтовочных выстрелов не смогли остановить их. Автоматы заработали слишком поздно, автоматчиков они успели забросать гранатами. Когда спрыгнули в траншею, заметили убегающих в сторону пулемётного окопа уцелевших немцев. Тут же ринулись за ними. И напоролись на пулемётную очередь. Четверо, бежавших рядом с Турчиным, упали. Через них перепрыгивали бежавшие следом. Ещё несколько человек закувыркались по брустверу, ломая руки и ноги. Бегущему впереди Турчина штрафнику пуля попала в голову, и Турчин видел, как лопнула каска и вырвало затылок. И он вдруг понял, что им не преодолеть огня скорострельного МГ-42. Слишком плотную выстилал тот очередь. И Турчин кинулся на землю. Тут же попадали все остальные.
Раненых они стащили в ход сообщения. Наполовину заваленная землёй и различным окопным хламом, который обычно накапливается в обороне, траншея по-прежнему продолжала выполнять свою функцию.
– Фоминых! Терентьев! Рыкун! Приготовиться! – крикнул Турчин. – Вперёд!
Пулемёт вырвал из их толпы ещё нескольких и замолчал. И тотчас из воронки, к которой они бежали, наклонив штыки, выскочили несколько немцев и кинулись навстречу.
– А-а-а! – закричал Фоминых, обгоняя Турчина.
Турчин успел ухватить взглядом лихорадочно прыгающих глаз, как Фоминых ловко, одним коротким щелчком, отбил удар немца и вогнал ему в грудь штык. Над головой Турчина свистнула, ребром разрезая воздух, сапёрная лопата. Кто-то из немцев метнул её, прицеливаясь, видимо, именно в него. Он отшатнулся в сторону, пропустил мимо плоский штык и ударил с разворота затыльником приклада. Попал точно под обрез каски и почувствовал, как хрустнуло под прикладом живое, податливое. В следующее мгновение его сбили с ног. Он даже не понял, кто, свои или чужие. Началась свалка, в которой каждый рвал своего врага…