Когда вы зашли в класс, учитель с порога завил нам следующее: «Прошло достаточно времени, чтобы вы почувствовали свою самостоятельность. Пришло время усложнить задачи. Будем с вами импровизировать сегодня!». Он оглядел бегло каждого из нас, и хлопнул в ладоши, да так громко, что со стен взлетела пыль. «Начнем! Каждый из вас вытащит свой билет, где будет указана роль и отрывок из произведения. Вперед». Он протянул нам коробку, где были разбросаны бумажные маленькие конвертики. Сначала все сидели неподвижно, а потом почему-то в общем порыве дернулись к коробке все разом с визгами и криками. Я не стал отделяться, и воспользовавшись моментом, подошел поближе к ней, но все еще держа дистанцию. Обезумевшие коллеги сделали за меня мое дело – толкнули меня прямо на нее, и мы прижались друг к другу плечами. Ее маленькое плечико было так расслаблено, что мне показалось, что я сделал ей больно. От этого прикосновения она даже не оглянулась на меня, но я чувствовал, что она смотрит на меня, хотя бы потому, что ей было бы интересно, кто ее толкнул нечаянно, но она не подала виду, а значит знала, что это я. А значит следила до этого за мной своим боковым взглядом, который у нее был сильно развит, как у хищной птицы, которая сидит на вершине холма. Я не знаю как это объяснить но даже без слов, тела людей начинают общаться друг с другом, возникает какой-то жар между ними, вызванный то ли гормонами, то ли просто нервами. И это общение гораздо более искреннее и правдивое, чем тысячи слов и обещаний, поэтому в периоды ссор лучше молчать друг с другом, чем пытаться объяснить что-то, так как слова могут еще больше запутать. Я всегда чувствовал как ее тело разглядывала мое, хотя она демонстративно пыталась изобразить отстраненное лицо, вслушиваясь как бы в общий шум. Как только доступ к коробке освободился, она протянула свою руку к ней, и я резко выбросил свою, и уже когда она взяла конвертик, я быстро накрыл ее своей ладонью. Она чуть вздрогнула, и дернула головой в мою сторону, но не закончила движение, и вернулась в прежнее искусственно отстраненное состояние. Вот оно актерское мастерство. Мне очень хотелось узнать ее поближе, почувствовать ее запах, почувствовать ткань ее кожи. Но больше всего мне нравилось наблюдать за ее реакциями, видно было, что для нее, как и для меня эти отношения были первой настоящей любовью. И не смотря на свою внешнюю сдержанность, внутри она как и я смущалась и переживала. Эта мысль, почему то вселила в меня некоторую уверенность, так как она доказывала то, что во-первых я ей нравлюсь, а во-вторых очень нравлюсь, потому исходя из своих впечатлений, волнуюсь я только когда безумно в какого-то влюбляюсь. Получается, что она в меня так же безумно влюблена, что может быть приятнее для восторженного сердца, чем это мысль. Не знаю почему, но эта мысль остудила несколько остудила мои чувства к ней, ведь теперь я сам себе казался красавцем, и мог претендовать и на более красивую девушку. Может я себя не до оцениваю, раз могу нравится таким. Я не планировал изначально дотрагиваться до нее, это была чистая импровизация, но даже когда я это сделал, я был готов на возмущение, даже на пощечину и что в этом роде, но ничего этого не последовало. Напротив, она вместо того, чтобы резко сдернуть мою руку со своей, медленно из нее вылезла, как из под одеяла кошка. Получилась так, что она, а не я, погладила меня тыльной стороной ладони мою внутреннюю. Я почувствовал, этот мягкий как трава ее контур кисти, на котором едва различались холмики костяшек. Она была настолько нежна, что мне показалось, это просто летний ветерок пробежал под моей ладонью. О чем может думать человек, с такой расслабленной кистью, конечно о любви, ее рука не могла быть грубой, потому что вся она в ужимках, в голосе, в дыхании, вся целиком была переполнена женской нежностью. Когда я обернулся на нее, то увидел слегка прикрытые от удовольствия ее глаза. Мне бы очень хотелось думать, что в этот самый момент, она представляла, как я к ней прикасаюсь. Очень этого хотелось. Шум прекратился и все стали рассаживаться по своим местам, после нашего недолгого прикосновения, мне хотелось видеть ее постоянно, следить за ее движениями, поэтому я сел напротив нее. Она сидела, опустив голову в пол, смотрела в одну точку, казалось, что она обдумывала произошедшее. Только сейчас я развернул свою бумажку, и прочитал свою роль, хорошо хоть она оказалась мужская. Это был какой-то отрывок из «Вишневого сада» Чехова, отрывок был не большой, но обилие восклицательных знаков меня насторожило. Она все это время держала свой конвертик в расслабленных пальцах руки, опирающейся на стул. После долгих минут забвения, она стала лениво разворачивать его, никогда не спеша прочитала, вдруг подняла на меня свои глаза. Я не сразу их заметил, скорее почувствовал, ее взгляд изучал меня, как будто эта была любовная записка от меня. И мне стало любопытно, что там за отрывок ей достался. Свой отрывок я быстро выучил дома, это было не сложно, был он небольшой, но очень эмоциональный. Пару выкриков, пара возмущений, и все роль сыграна, но не хотел обычной игры, я хотел всех удивить, особенно ее. Пусть знает, что я могу не только нечаянно к ней прикасаться, но и блистать на сцене, как первоклассная звезда. Мне было почему-то важно, чтобы она имела возможность гордиться мной, раз уж она сделала свой выбор в пользу меня. А поскольку талантов у меня было не много, точнее сказать совсем никаких, приходилось их выдумывать на ходу. Была – не была, сыграю как смогу, закрою глаза и отыграю по полной от всей души, с выражением и расстановкой интонаций, а потом пусть судят и критикуют как хотят. Важно было показать себя уверенным в себе молодым человеком, умеющим красиво и с выражением говорить, как она сама об этом призналась своей подружке. И я должен был стать таким, как минимум. Совсем скоро мы оба узнали, что мне досталась роль студента Трофимова, а ей – роль помещицы Любови Андреевной, в которой мы должны играть вместе. Вот так совпадение, подаренное самой судьбой, я был не сказано рад, ее глаза тоже просияли, когда она об этом услышала, но тут же спрятала свой восторг под ресницами. Любовь сама сводила нас друг к другу, давая возможность по лучше друг друга разглядеть и узнать. Сразу же роль мне показалась значительной, из которой я должен выжать все, что мог. Но в тоже время волнение не покидало меня, все-таки я должен буду играть стоя лицом к лицу с ней, чей взгляд я не могу вытерпеть и трех секунд, прежде чем он меня выжжет всего изнутри. Пришло наше время, и мы встали, подергиваясь друг против друга, спешно повторяя свои реплики на измятых листках. Руки начинали так дрожать, что читать с листка уже было невозможно. Препод у двери закричал: «Начали!». Любовь Андреевна: Вам двадцать шесть лет или двадцать семь, а вы все еще гимназист второго класса! (Произносит она строго, но сдержано, как и положено светской даме в возрасте, но при этом старается избегать со мною прямого взгляда, несмотря на то, что сама речь обращена к моему герою.) Трофимов: Пусть! (Отмахиваясь кистью руки, словно отбивая мяч ракеткой, легкомысленно и беззаботно произношу я, но очень громко и эффектно. Она не ожидала такой моей смелости, ее глаза от этого едва заметно округлились, так как сама она начала довольно посредственно, как бы раскачиваясь. Но то, что она услышала от меня, одно это слово, она приняла как вызов, играть лучше. ) Любовь Андреевна: Надо быть мужчиной, в ваши годы надо понимать тех, кто любит. И надо самому любить… надо влюбляться! (Каждое слово оно произносит отчетливо, акцентируя внимание слушателей на последнем слоге, как бы отчитывая моего героя, как провинившегося первоклассника. Я не знаю, как реагировать, опускаю голову, и как могу принимаю прискорбный и жалкий вид.) Да, да! (Видя то, что я ей подыгрывая, подхватывает свои же слова она, и уже более театрально продолжает речь.) И у вас нет чистоты, а вы просто чистюлька, смешной чудак, урод… (Начав так возвышенно и энергично, последние слова она произносит неуверенно, и даже можно сказать фальшиво с точки зрения актерского мастерства, наверное потому, что сама так не считает. Ее переполняют чувства, она питает свои чувства ко мне, и чувства своей героини к моему герою. Это становится все заметнее для каждого слушающего. Все эти хрипы в голосе, все эти внезапные обрывы в интонации, проглатывания слов, взгляд убегающий в стену, избегание высокомерных и уничижительных тонов. Все это один за одним, сигнализирует об одном, – она меня любит. Ох, как это приятно осознавать, но не приятно видеть то, как это понимают вместе со мной вся наша актерская группа.) Трофимов (в ужасе): Что она говорит! (Поднимаю я обе руки к небу и трясу ими будто вытряхиваю из мешка песок, затем поворачиваясь по сторонам с испуганным и немного пристыженным видом, ищу как бы глазами поддержки у зрителей и мнимых прохожих, и вижу их открытые рты от изумления. Она же, все это время, сдержано смотрит на меня своим боковым зрением.). Любовь Андреевна: «Я выше любви!». (Произносит она витиевато, будто ползущая по дереву гусеница, стараясь придать своему голосу не свойственную ему издевательскую нотку, ее тембр ломается при этом, образуя хрипоту.) Вы не выше любви, а просто, (Она начинает вертеть головой по сторонам, будто ища кого-то и уставившись в пустую стену, продолжает более уверенно.) как вот говорит наш Фирс, вы недотёпа. В ваши годы не иметь любовницы!.. (И последнее слово в монологе она почти проглатывает, почти не произносит вслух, будто оно было ей противно, будто оно ей прожигало горло и губы, ну или просто не хотела представлять меня с кем-то другим, хоть и притворно, хоть даже играючи.) Трофимов : Это ужасно! Что она говорит?! (Наклоняю голову, схватив ее обеими руками, и начинаю вертеть, пытаясь осознать все что только что мне наговорила эта разорившаяся помещица. Но меня все еще не отпускают мысли о ней, почему она так выдала себя, а потом тут же вспомнил свою смущение, когда сам просил у нее конспекты, и мне вдруг стало ее бесконечно жалко. Ведь, она как и я не виновата, в том что мы полюбили друг друга, и так нежно, что боимся одним неосторожным движением все испортить, все разбить, как это бывает нечаянно бьется посуда стоящая на столе. У меня от этого начинают слезиться глаза, и подняв голову к свету, я слышу вздохи из зала, – всем стало видно мое мокрое лицо. И они приняли мои искренние слезы о нас, за великую актерскую игру. Я поглядел покрасневшими глазами на препода, который стоял у входной двери, – он улыбался и плавно показывал мне большой палец вверх. ) – Это ужасно… Не могу. Я уйду… (Заканчиваю я уже кое-как искривленным от плача лицом.) Между нами все кончено! (И зачем-то при этих словах я поворачиваюсь к ней, и произношу это как-то очень обидчиво и так искренне, что сам поверил в свои слова. Я вижу как ее глаза начинают сжиматься, от непонимания, обиды и разочарования. Внезапно она закрывает лицо ладонями, и начинает в них что-то шептать. Все ждут, когда она закончит свою фразу, но понимают, что она плачет. И тут понимаю, что малость переиграл с интонацией, когда я хотел ее поразить своей игрой, я не имел виду такой эффект. Хотя никто не знал текст, все думают, что это положено по сценарию, и поначалу продолжают ждать, но пауза затягивается. По сценарию, мой герой должен в расстроенных чувствах уходить со сцены, а ее героиня должна извиняющееся его возвращать. Препод подталкивает нас руками, показывает как он крутит велосипед руками, давая понять, чтобы мы наконец-то закончили свою сценку, но она продолжает тихо плакать в ладоши. И почему только мой плач все приняли за игру, а ее за реальное проявление чувств. Не пойму. – Что происходит? – уже не сдерживаясь и возмущенно кричит на всю комнату препод. – Почему ты молчишь? Осталась всего одна фраза? Ну давай! Заканчивай, и перейдем к следующим. – Она сквозь ладошки пытается разглядеть его, потом смотрит на меня, который уставился на нее, вместо того, чтобы подыграть и как-то выровнять ее сконфуженное положение, и кое-как вместе и весело закончить. Видимо наши настороженный и требовательные взгляды переполнили ее чашу, и она всхлипнув разворачивается и выбегает из студии все так же держа прикрытыми ладонями лицо. Но всем и без того, становится ясно, что оно у нее заплакано, и скрывать его уже не имело смысла, разве только от стыда за произошедшее. «Куда ты? Вернись!» – Кричит ей в догонку препод. Вдруг из толпы в ответ раздается голос: «Оставьте ее! Она должно быть влюбилась!» и все дружно засмеялись. Ко мне подходит препод и хлопает по плечу: «Я ты молодец! Очень правдоподобно сыграл! Удивил меня», но мне было безразлично его мнение. Единственное на кого я хотел произвести впечатление, – только что убежала от моей слишком художественной игры. Думаю, ее ошибка состояла в том, что она слишком расчувствовалась, то есть задержалась на этом, в отличии от меня, у которого это быстро прошло, и мне удалось незаметно вернуться в прежнее состояние незаметно. В первые минуты мне хотелось ее догнать, но с опозданием понял, что пока я приходил в себя, она уже убежала далеко. Зато я сразу почувствовал ее бег по длинным коридорам, и мое дыхание учащалось вместе с ее, как она ищет дверь, за которой можно было бы спрятаться, чтобы никто не мешал ей прийти в себя. Но все двери были как на зло либо закрыты, либо наполнены смеющимися над чем-то людьми, и в тот момент ей казалось что все они смеются над ней, от чего она расстраивалась еще сильнее, и бежала еще быстрее. Ее тихий водопады перевернулись и с ревом обрушились на ее голову. Кто бы мог подумать, что невинная пьеса из девятнадцатого века, могла так грустно закончиться. Все этот Чехов виноват, надо же было так написать, что у людей эмоции начинают зашкаливать, когда они пытаются его пересказывать. А сколько было надежд перед этим спектаклем, у нее и у меня, что мы наконец-то как следует познакомимся друг с другом, а разговорившись подружимся, и дальше отношения сами себя завяжут. А не вот это все. Что я натворил опять, зачем я ее обидел, теперь она уже никогда не захочет меня видеть. А ведь как всегда я хотел только как лучше, но вышло, как говориться, как обычно. Она безусловно не заслужила такого отношения к себе со стороны этих неблагодарных зрителей, и этого черствого препода. Неужели он один не понял, что произошло, неужели он оценивал только актерскую игру, неужели мы для него только куклы. Мои мысли разлетались от сомнений, сможет ли она после этого меня простить, и сможем ли мы снова вернуть прежние отношения, ну хотя бы остаться друзьями, на худой конец просто одногрупниками. Не могу даже представить, что она чувствует сейчас, прокручивая эти моменты в голове раз за разом, как это делал я не так давно. Мне нужно было найти ее срочно, и успокоить, сказать, что никто ничего не заметил. И что препод отметил ее превосходную актерскую игру, и принял ее побег за актерскую импровизацию. Думаю ей бы помогло это немного, да думаю, ей бы помогла бы сейчас любая поддержка. Бедняжка. Всю неделю она не ходила на пары, пропускала не только актерский кружок, но те занятия, которые пропускать нельзя. Те по которым я взял у нее лекции, и кстати не вернул их до сих пор, кстати, вот и отличный повод появился увидеться с ней. «Привет. Как дела? Я пришел вернуть твои лекции!» – скажу я ей, и она впустит меня, и мы будем вместе сидеть всю ночь рассказывая друг другу о своих страхах и переживания. Будем над ними вместе смеяться, поджигать их чучела, и выбрасывать с балкона. Интересно, о чем она сейчас думает, винит ли меня во всем произошедшем. Жалеет сейчас наверное о том, что я тоже записался в их кружок. Или винит себя, за то, что не смогла не запутаться в своих чувствах. Кто знает. Но когда я смотрю на эту оранжевую луну, мне бы хотелось верить, что она так же смотреть прямо сейчас на нее. Мне бы очень хотелось к ней прикоснуться, обнять и успокоить, как мужчина с высоты опыта, сказать ей, что все это ерунда и пустяк, который забудется через месяц, и никто об этом не вспомнит больше. Сколько всего, что нам казалось большим и важным в детстве, но по происшествии нескольких лет уже представлялось ничтожным и жалким. Почему нам не хватает зрения и понимания из будущего, чтобы мы не спотыкались понапрасну и не застревали в подобных бесполезных местах. Почему в молодости, мы все такие ранимые, почему мы так легко обижаемся не то что на грубое слово, а на резкий взгляд в свою сторону. Наверное потому, что в молодости у нас обострены все чувства, и мы ценим чужой внутренний мир, как свой собственный. Мы считаем, что наши мысли окружающие должны читать без слов только потому, что мы сами без слов понимаем других. И чтобы не чувствовать эту боль и эти раны, мы учимся потом быть черствым сначала к себе, а потом и ко всем остальным, а потом удивляемся, почему мы так несчастны. Лучше чувствовать боль души и плакать как в молодости, чем не чувствовать ничего и ныть от пустоты. И что-то есть в этом крике души, наверное то, что он еще живой. Поэтому я просто обязан был найти ее, извиниться, успокоить, и не дать ей навсегда разочароваться в людях, отношениях и таких болванах как я. Я чувствовал, что обязан был снять вину за произошедшее с нее, перенеся на себя. Глава 3 Примирение Вы думаете вовсе не обо мне, а о том, что вы ко мне чувствуете. Джон Фаулз «Коллекционер» Каждый день, который проходил без нее, я чувствовал, что проходил бесцельно, без смысла. Внутри меня будто засохло живое дерево, будто река пересохла и стала кривым оврагом. Сладость воздуха исчезла, и я стал постепенно задыхаться от этой тоски. Я понял, что это настоящая любовь, ведь никогда ничего подобного со мной не было ранее, никогда мое настроение не менялось так резко. Я все это время не находил себе места, брал что-то в руки и тут же забыл зачем это мне понадобилось. И я даже был немного обижен на нее в ответ за это, ведь если бы я не встретил ее, то все было бы по прежнему – ярко и разноцветно. Но это была судьба, которая испытывала нас, то поднимая на пьедестал, то сталкивая с обрыва. На улице стоял запах увядающей желтеющей листвы и сырой земли, два раза я пытался узнать о ней у ее лучшей подруги, и оба раза она отвечала мне: «Не твое дело!». Казалось, что все вокруг от меня отвернулись, казалось что все были против меня, казалось что все тыкали на меня пальцем. Птицы за окном пели мне о том, какой я болван, и о том, что судьба дала мне такой прекрасный шанс, а я сам же, своими руками его скомкал. Я стал ходить на каждую лекцию, и вести конспекты, но не ради знаний, а ради того, чтобы как-то отвлечься, и в большей степени ради того, чтобы увидеть ее сразу, как только она появиться. Через неделю она снова появилась в аудитории, которая без нее уже начала грустить и покрываться пылью. Я не заметил ее появления, потому что как обычно спал на задней парте, так как все ночь мечтал о том, как мы помиримся, подбирая слова и жесты. Однако успел услышать ее шаги, проходящей мимо меня по коридору, это были тяжелые наполненные болью шаги. На этот раз она сидела весь урок не оборачиваясь, и даже не поднимая головы, казалось, что она застыла как статуя на месте, спина ее была сильно напряжена. Я смотрел, пытаясь поймать ее редкие движения, чтобы попытаться объяснить себе их как позитивные, но она это чувствовала и не двигалась. Вернее, она подавала один и тот же сигнал, – что я ей больше не интересен. Как бы я хотел разочароваться в том, что говорило мне ее отстраненное и отвернутое тело. И вот она полезла за чем-то в свою сумочку, которая висела на спинке стула, но голову повернула так, что мне не было видно ее лица. Пальцы лениво перебирали какие-то вещи внутри, затем в ее руке появилось маленькое зеркальце. Не может быть, неужели она хочет незаметно посмотреть через него на меня, не оборачиваясь. Нет, это было бы слишком в ее положении, я видел как она старательно что-то разглядывала в нем. Когда урок закончился и она стала собираться к следующему, я увидел ее покрасневшие глаза, она разглядывала в зеркальце их. И кажется я знаю почему они так раздражены солью и ее пальцами. Следующей парой была физкультура, и мы все шеренгой стали спускаться в спортзал, который плавно выходил на улицу. Я шел последним и мог видеть ее затылок, столько грусти я не видел ни в одном затылке. Но даже во всей этой ее непривычной скованности, я видел все те же элегантные ужимки, то есть положения рук и ног между движениями, они были так же прекрасны и завораживающе. Мне даже показалась, что став серьезнее, она стала еще краше и привлекательнее, и мне даже хотелось сдаться на ее суд. Я готов был покорно вынести любое наказание от ее рук, и принять его с радостью и удовольствием. Она же сама спускалась медленно, и как то обреченно передвигала ногами и руками, будто шла не на пробежку, а на казнь. И при каждом ее таком движении, внутри меня все сжималось, потому что я ясно чувствовал часть своей вины за это. Я хотел подбежать к ней и сказать в лицо: «Извини!» и поцеловать, но не успевал я досмотреть эту сцену в своем воображении, как мой пыл это совершить уже остывал. Не знаю почему, то ли я стеснялся что это увидят все одногруппники, то ли просто стеснялся проявлять свои чувства, которые я никогда в своей жизни раньше не проявлял. Что может быть легче и понятнее, чем подойти к человеку, которого ты любишь и просто и ясно сказать: «Я тебя люблю», но нет, я найду тысячу причин, чтобы этого не делать, а сделать так, чтобы все испортить. Внезапно я понял, что сам все всегда усложняю, все, что мне само ложится в руки. Это было самое неприятное, что мне тогда открылось. Ведь всегда хочется все неудачи спихнуть на злой рок, на злорадство других людей, да на все что угодно, даже непогоду и плохое самочувствие, только лишь не затрагивать свое нежное «я», и не причинять ему боли. Причиной всего того, что произошло со мной и с ней, я распознал свою собственную неискренность, ведь я все это время хотел казаться перед ней лучше, чем я есть на самом деле. А как говаривал классик, все что начинается с обмана, обманом в итоге и заканчивается. Мне казалось, что такой какой я есть, я просто не способен ей понравиться, и вечно выкатывал грудь колесом каждый раз когда ее видеть, от чего потом вечерами болела спина. Я и рад бы остаться самим собой, немного расслабленным, немного задорным, но я просто не верил, что все это может быть кому-то интересно, кроме меня. И как бы я не выпендривался, в итоге, надо отдать ей должное, она полюбила меня таким какой я есть, ведь это произошло задолго до того как мы стали с ней общаться. Мы оба влюбились друг в друга еще даже не слыша ни разу голоса друг друга, не говоря уже о каких-то там интересах и чертах характера. Она полюбила меня, не зная какой я есть на самом деле, видя только мои глаза и походку, а значит и не стоит тогда беспокоиться об идеальном своем образе. А все эти бесплодные попытки, стать самым лучшим для нее, почему то заканчиваются для всех нас только какими-то обидами и разочарованиями. При этом ее в неискренности я не мог упрекнуть ни разу, ведь она даже на спектакле, не смогла сдержать своих настоящих чувств ко мне, и тем самым подставила себя. И теперь я понимаю, что не заслуживаю и одной капли ее слезы, но на последок хотелось бы просто ее успокоить, и сказать ей, что она ни в чем не виновата, и что она самая прекрасная на свете. Боже, как я был глуп, что отвечал на ее неподдельную искренность своим притворством и себялюбием. Вот так, наши отношения еще не успели начаться, а мы уже успели поссориться и найти виноватого. Но что толку в этих терзаниях, ведь я точно знаю себя и мне все равно никогда не хватит смелости признаться в своих ошибках, ведь все это я могу делать только наедине с самим собой, и то в качестве предположения. Да и извиняться сейчас, когда поезд уже ушел так далеко, было просто бессмысленно и не к месту. Вот она передо мной сейчас бегает на физре по кругу, и мне нужно лишь подобрать удачный момент и просто сделать это, как сорвать пластырь. Просто одно слово «Извини» или одна фраза «Это я виноват» и все, этого было бы достаточно, чтобы она снова улыбнулась. Другого удобного момента, чем этот у меня не будет, в аудитории не получится. Но каждый раз, когда мы после очередного круга пробегали друг мимо друга, она становилась как тряпичная кукла, и взгляд ее ничего не выражал, и не на чем не цеплялся. Я не мог разобрать, что же в ней изменилось, так как теперь она мне казалось совершенно другим человеком. И вроде та же прическа, та же одежда, и то же лицо, но что-то было в ней не так, как было раньше. Она пробегала мимо меня с таким чувством, не свойственной ей прежде легкости и беззаботности. Она мельком коснулась меня взглядом, и меня кольнуло морозом, в ее глазах была пустота, покрывшая океан ее глаз коркой льда. И только после этого я понял, что в ней прибавилось безразличия, полного отстранения от всего вокруг. Она бежала так, будто вокруг не росли эти массивные деревья, будто не светило солнце, будто легкий ветерок не охлаждал ее тело, будто ничего этого вовсе не существовало, будто она одна бежала по среди пустыни. И в этом был ее невидимый плач, она стала черствой; взмахи ног и рук во время бега, говорили будто за нее: «Мне больше ничего этого не надо». Казалось, что этот ее невидимый крик души слышал только я, все остальные весело бежали, рассказывая друг другу последние смешные истории. Она больше не замечала ничего и никого, в том числе меня, – особенно меня. Наверное, если бы я исчез, и больше не появлялся на ее глазах, она бы воспаряла духом. Но я не был уверен, обиделась ли она только на меня, или всех, а может только на себя, может вообще на несправедливость жизни как таковой. В столь юном возрасте, мы часто переносим вину на сверхъестественные силы, и просто корим судьбу. И каждый пустяк воспринимаем за падение неба на землю. Почему я так уверенно говорю об этом, да потому что сам буквально неделю назад не находил себе места от стыда и позора, который кстати говоря другие восприняли не так катастрофически, как я. Я чувствовал в себе необъяснимые толчки поговорить с ней и успокоить, но другие толчки, заставляли меня усомниться в том, что я найду для этого правильные и нужные слова. Это я сейчас такой взвешенный и рассудительный, а когда почувствую ее рядом, снова потеряю голос, начну дергаться, роняя на пол слова, о которых ранее даже не думал. Все это меня тяготило. Я должен был извиниться, но пока еще не знал как это сделать, чтобы снова все не испортить. Я сбегаю вниз на улицу, расталкивая неспешащих студентов плечом, и слышу ленивую ругань вслед, но не обращаю на нее внимание. Меня занимала только одна проблема: пока она находится одна в библиотеке, преподнести ей букет цветов в качестве извинений, который скажет и извиниться за меня лучше любых слов. Это было идеальное и самое подходящее решение накопившихся между нашими печалями. Я знал, что серьезные мужчины всегда извиняются перед дамами цветами, и они всегда их за это прощают, да еще и благодарят морем улыбок. Я конечно хотел ей преподнести букет, не в качестве заглаживания боли, а от искренней любви, но ситуация сложилась так, что выбирать уже не приходилось. Он мог стать выражением и того и другого одновременно, а это даже лучше, так как признаваться только в одной любви для меня было все еще тягостно и стыдно. Теперь важно было уже не как, а как быстро я это сделаю. Мне казалось, что наше охлаждение как вода медленно замерзала, и в скором времени, если его не сломать, оно покроется настолько твердой коркой, что до мягкой воды просто уже не достучишься и не доберешься. Я понимал, что каждый день который мне было тяжело без нее, ей в то же время становилось легче без меня. И это происходило только из-за того, что мы просто недопоняли друг друга, из-за того, что просто не объяснились, и не расставили все точки над «ё». А на самом деле, мы чувствовали друг к другу одно и то же – и это была любовь. И от того, нам было еще обиднее, потому что любящий человек не может ранить. Цветы так цветы, что могло быть лучше для грустного сердца, это как солнце, восходящее над айсбергом. И я уже слышал, как толстенный лед со звоном начинал трескаться от вида этих миленьких цветов. Помню, как долго выбирал, какие именно купить цветы: пышные скажут обо мне, что я безумно влюблен в нее, а я этого стеснялся, ведь мужчины в наше время не проявляли нежностей. Слишком пестрые, ни скажут ничего, и сделают только хуже. В итоге решил взять средние, но какие это средние, я долго не мог определиться, и в конце пришел к выводу, окончательно доконав продавщицу, что средние – это средние по цене. Букет оказался не пышным, но довольно нарядным, в нем были и красные и желтые бутоны, и на мой мужской взгляд, этого было вполне достаточно, чтобы удивить и произвести впечатление. А запах, ну что запах, все цветы пахнут полем, мне кажется он не так важен, как эстетическая составляющая цветов. Я нес этот букет по коридором, не зная куда его спрятать, так как на меня все смотрели, как на законченного романтика, и мне от этого от чего-то было жутко стыдно. Некоторые парни даже тихо посмеивались, глядя в след. Пришлось спрятать букет под складки куртки, хотя он все равно выпирал и щекотал нос. Руки от волнения вспотели, ведь я никогда ранее не дарил цветы девушкам, тем более при всех – публично. Она сидела в дальнем углу просторного зала одна, выписывая что-то из стопки журналов, которые она пролистывала, в серую тетрадь, похожую на ту, что она мне дала в виде конспектов. Положение ее тела было не просто одиноким, а каким-то отчаянно нейтральным, будто она сидела не просто в библиотеке, а одна на крошечном необитаемом острове, где на сотни миль вокруг никого нет и ровным счетом ничего не происходит, – настолько безучастным был ее вид тогда. Голова ее как бутон уже отцветшего цветка после захода солнца склонялся к земле, а в ее случае к заваленному стопками журналов столу. Она лениво придерживала скатывающуюся голову рукой, но делала это так неловко, что казалось ей было безразлично, если она оторвется и покатиться по полу, то ей будет все равно. Движения ее предельно были замедленными и в тоже время порывистые, будто она отбрасывала от себя какие-то, мешавшие только ей предметы, или надоедливых насекомых. Даже со спины все ее движения говорили о том, что если бы рядом была бы пропасть, то она бы в ней бросилась бы не моргнув и глазом, даже не оглянувшись на того, кто за ней в это время наблюдает. Волосы ее были распущены и спадали серпантином на лицо, скрывая безучастный взгляд, она явно не хотела никого видеть, и видно было что здесь в безлюдной библиотеке, ей более комфортно, чем в шумном коридоре или на улице. Надо было действовать и как можно быстрее, так как зная себя, если я протяну еще немного, то потом вообще никогда не разгонюсь и не решусь снова. Вокруг нее почти никого не было, так только кое где местами сидели еще две девчонки, зарывшиеся в учебниках, еще парень чуть подальше и у самого окна едва шумная компашка из пятерых-шестерых студентов, использующих библиотеку не как источник знаний, а как место для игры толи в карты, толи еще какой-то викторины. Шаг за шагом я приближался к ней, разглядывая с молниеносной скоростью свидетелей происходящих событий, кому будет суждено видеть мои извинения и не стыдно ли мне будет перед ними. Мне почемe-то казалось, что все взгляды обращены только на меня. Как всегда всего в трех шагах от нее у меня прилип к небу язык, просто присох от жажды во рту, слова просто связались как картошка в одном мешке, и не хотели вылезать из него. Она толи услышала шорох моих шагов, толи стук моего колотящегося сердца, чуть шевельнула головой в мою сторону, буквально на пару градусов, и затаила дыхание. Я это точно чувствовал, хоть лица ее все еще не было видно за спадающимися волосами, и она пользуясь этим делала вид что все еще разбирает журналы. Но энергетика, энергетика ее тела изменилась, она теперь всем своим фокусом была направлена через спину, прямо на меня, а я чувствуя это внимание снова растерялся и остановился в нерешительности. Затем вспомнил, что держу в руках букет цветов, тут же сделал последние три шага и положил прямо перед ней на раскрытый журнал так, что их нельзя было не заметить, или проигнорировать. Затем выдохнул и сказал «Вот!», но на самом деле я этого не сказал, а лишь подумал про себя, когда тяжело выдохнул. Она не двигалась, я тоже, мы оба не знали что делать, и что говорить теперь. Первым не выдержал я, и с чувством выполненного, хоть и не до конца долга, пошел обратно к выходу, но затем опомнился, и сел за ней через три парты, наблюдать за тем, что она будет делать с букетом. Она все еще сидела точно так же не двигаясь, но и читать она уже не могла, так как букет загораживал ей весь обзор. Приглядываясь к ней, я даже почувствовал запах этих ярких цветов, находясь так далеко от них, а значит и она не могла его не чувствовать, а значит не могла не отреагировать на этот мой экстравагантный поступок. Я ожидал, что она восторженно закричит что-то типа «Спасибо!» или просто улыбнется, обернувшись на меня как прежде, но она сидела в том же положении молча. Время стало липким и прилипало к каждому моему движению. В голове у меня от ожидания что-то запищало, мое нетерпение требовало кою-то развязку, любую, даже если бы она бросила мне этот букет в лицо и закричала «Убирайся!», я бы это понял и успокоился. Но тягучее молчание сводило меня с ума, выкручивая суставы и мышцы, сидя при этом совершенно надвигаясь. Кажется, в этот момент я моргал чаще обычного, да так часто, что почувствовал резь в глазах. В дальнем углу библиотеки шумно засмеялась компания играющих студентов, что позволило нам обоим передохнуть и переключиться от происходящего. Наконец, она зашевелилась, стала собираться, складывать раскиданные по столу журналы в стопки и пододвигая их к краю стола, чтобы отнести обратно в архив. И вот она резко поддернула журнал, на котором лежал букет цветов, оставив его не тронутым лежать на том же месте. Накинув сумочку на плечо и закинув ступки журналов под плечо, уныло поплелась в сторону библиотекаря, шаркая шлепанцами по шершавому полу. Я наблюдал за всем этим с глубоким разочарованием, она сделала вид что ничего только что вообще не произошло, она просто вычеркнула мой поступок из своего восприятия, будто я был иллюзией или просто уже перестала воспринимать меня. И я уже собирался уходить, так же шаркая ботинками по полу, но что-то внутри меня дернуло остановиться, и довести начатое до конца, ведь игнорирование это не ответ, это вообще ничего. А внутренняя тревога просила что-то определенное, что-то более выраженное: вроде «да» или «нет». Только ее слово, или даже пощечина мне, могли остудить или поставить точку в этом моем недоумении. Дыхание мое выровнялось от приходящих мыслей, и я решил попросить у нее лично о прощении, когда она будет идти к выходу. Не успел я это додумать как услышал приближающееся шорканье ее ног, и склоненную фигуру, будто она шла нехотя и кто-то сзади ее подталкивал силой. Я встаю перед ней в проходе и говорю «Эти цветы тебе!», и указываю рукой в сторону букета, одиноко лежащего на пустой парте. Она медленно поднимает свою уставшую голову на меня, открывает рот, хочет что-то сказать, но так и не сказав ничего, отворачивается, спрятав снова свое лицо за той же копной волос. Я услышал ее тяжелый выдох, который будто бы спрашивал: «Ну что ты еще от меня хочешь?», и тут же быстро ответил: «Извини меня!». При этих словах она снова повернула ко мне свою голову, но так медленно, будто я насильно сам крутил ее руками, а она при этом сопротивлялась. Но на этот раз она даже не взглянула в мои глаза, а стала сразу разглядывать меня, и мне сразу же стало не по себе: так ли я опрятно одет, что с моей осанкой, пожалел сразу же, что вчера не помыл волосы и не одел новую уже выглаженную рубашку. Сомнения во мне, один за другим поднимались к голове, словно я начинал пузыриться, как встревоженная ребенком бутылка газировки. Зачем она так официально на меня смотрит, почему ее больше не интересует мой внутренний мир, которым она раньше наслаждалась в моих глазах. Вероятно, теперь мой внешний вид стал ей говорить обо мне больше и правдивее. Вероятно, она разочаровалась в тех качествах, которыми наделило меня ее чувство влюбленности. Но я остался прежний, я такой же, я даже лучше, чем ей казался, и мне надо найти способ доказать ей это, чтобы она снова нашла эти мягкие тропки к моим колосистым рожью глазам. Когда я увидел в этом бескрайнем океане крохотную искру света, я почувствовал что у меня появилась надежда на прощение и воссоединение наших душ. Я стаял на коленях, от жесткого пола они уже начинали ныть, и понимал, что нужно что-то делать дальше, что-то еще, что-то большее, чтобы эта искра воскресила былой цвет ее глаз, чтобы там снова забегали грациозные мустанги и олени. Мысли молниями проносились в голове, пока одна из них не пришла от колен, и я уже не знаю, что на меня нашло, но я в миг вскочил на ноги и стал танцевать под музыку, которая заиграла внутри. Это была надежда, она прорастала зеленой травой сквозь тяжелые камни, отодвигая их. Эта мелодия была звонкая, и в то же время неспешная, как течение облаков, и под нее я стал двигать ногами и руками в произвольно порядке. И даже не понимал, как я выгляжу со стороны, и что обо мне подумают окружающие. Все было без разницы, я почувствовал в себе порыв искренности, и не хотел его больше сдерживать и оформлять в запутанный план. Просто танцуй! Когда от интенсивных движений я стал слегка задыхаться, то приоткрыл глаза и увидел ее – мне показалась, что она стала ближе ко мне, хотя стояла на том же самом месте. Цвет глаз ее стал меняться, это явление я наблюдал впервые, они действительно из серых становились цветными, и от того что ее зрение разукрашивало предметы вокруг, лицо ее невольно стало растягиваться очень-очень медленно в приятной кошачьей улыбке. Будто статуя скованная льдом начинала трескаться, бросая на землю осколки и пыль. Раньше рыцари целовали своих спящих принцесс, а я прикоснулся к ее душе немой эмоцией, я просто ей станцевал. И наверное, если бы я как обычно заранее выучил бы какой-нибудь современный танец, то я наверняка бы все запорол как обычно, вспоминая детали и нервничая от того, что не так что-то делаю. Только безграничная искренность может удивить человека, и только импровизация сможет сказать за нас от самого сердца. Когда я чуть не упал, она расхохоталась. Внутри меня запели птицы, я добился своего, я наконец-то растопил ее безразличие ко всему вокруг. Она снова улыбалась. И уже больше не сдерживаясь. Когда я задыхаясь при очередном повороте упал на парту, она сквозь смех сбивчиво обратилась ко мне: «Пойдем уже!», и махнула головой в сторону выхода, волосы ее встрепенулись и открыли, освещенное радостью лицо. Я почесывая ушибленный локоть, одним прыжком оказался у ее ног и медленно поплелся за ней. Вдруг она резко остановилась, и я врезался в нее, почувствовав тепло и запах ее трепетного тела. Не оборачиваясь, она произнесла: «А букет-то забыли!». Я стоял прижавшись к ней не двигаясь, стараясь вдохнуть как больше ее приятного запаха волос, и привыкнуть к легкому теплу, исходящего от ее тела. Она тоже не спешила отстраниться от меня, и видимо то же наслаждалась этой неожиданной близостью. Стресс, который мы оба испытывали, очень медленно стал проходить при этом столкновении тел, мы купались друг в другу, оставаясь друг от друга на расстоянии всего одной ладони, но это было вполне достаточно чтобы почувствовать друг друга и испытать незабываемое физическое успокоение. И когда я уже тонул в этом нежном океане необыкновенного тепла ее тела, она так же нехотя произнесла, поняв, что наша пауза уже слишком затянулась, ведь мы были не одни в библиотеке: «Заберешь букет?». Я выдохнул, сожалея о том, что придется все таки изменить дистанцию наших тел, на что она тихо прошептала мне почти в ухо: «Пожалуйста!». Видимо ей букет понравился больше, чем эта наша близость, подумал я, плетясь за ним. Позже, бродя по коридорам университета, я пытался еще раз приблизиться к ней как бы нечаянно на такое же расстояние, но того первого невероятного впечатления и неги я уже не испытывал. Как же мне хотелось снова нырнуть в этот поток запаха ее распущенных волос, и закрыв глаза, поплыть кролем в даль. Все таки, лучшие наслаждения бывают случайными, нельзя запланировать любовь, да что там ее даже нельзя скопировать, она всегда является впервые и всегда неповторима. Я тогда еще не знал, что из того, что я тогда испытывал, больше со мной никогда в жизни не повториться никогда, а если бы знал, то тянул бы время при каждом удобном моменте. В любом случае, я был рад, что напряжение которое мучительно длилось между нами несколько дней, все таки спало, и ситуация общего непонимания разрешилась в положительную сторону. Теперь мы дружно шли по университету нога в ногу, улыбаясь солнечным отражениям в больших окнах, и неловко спотыкаясь друг перед другом, корчили смешные гримасы при этом. Все казалось легким и прозрачным, казалось, что стоит дотронуться до стен, и они упадут, или до прохожих компаний и они растворяться, все было каким-то призрачным, каким-то сказочным. А сам я едва не взлетал при каждом своем пружинистом шаге наверх, как плотно надутый воздушный шарик. Я не верил, что все может быть так легко, что мы наконец-то дружно идем вместе, и радуемся происходящему. Настроение мое значительно улучшилось, я был счастлив и горд собой, мне хотелось сотворить чудо, или совершить какой-то геройский поступок ради нее, меня переполняли эмоции свершения всех надежд. Пожалуй, это было счастье, когда больше ничего не хотелось, у меня было все в тот момент. Внутри меня летали огромные стаи птиц, они то взлетали все сразу, то садились, и поднимали в воздух все мои чувства, голова слегка кружилась от этого. Я дергался, но не от нервов, а от переполняющего меня восторга, которого я никогда раньше не испытывал. Причиной тому было еще и то, что я не знал толком, о чем с ней говорить сейчас, поэтому по большей части просто улыбался и довольно кивал от смущения, а если открывал рот, то вставлял слова не в тему, чем вводил ее в ступор, из-за чего еще больше начинал дергаться. Она же наоборот, стала более уверенной в движениях и более рассудительной в словах, поэтому я решил больше слушать ее и поддакивать, чем говорить что-то. Не зря же кто-то умный сказал, что когда мужчина влюбляется, он глупеет, а когда женщина влюбляется, то она умнеет. И с этим я не могу спорить, с этим я могу только согласиться. Но мне очень хотелось бы узнать, почему так происходит. Навстречу нам шел заумный студент со своей такой же заумной подружкой, оба были в очках, сутулые и в одежде которая им не шла ни цветом, ни размером. Но самое смешное, что бросалось в глаза, так это то, что на бежевом не глаженном свитере этого ботаника болтался красный вязаный шарф. «Смотри, придурок идет в шарфе! Ему наверное холодно в университете! Боится что в шею надует!», и не сдерживаясь от собственных шуток стал громко смеяться во все зубы. И чем более я чувствовал себя счастливее, тем этот несчастный парень казался мне более жалким. Я не мог оторвать от него взгляда, как он с умным видом что-то рассказывал своей подружке, рисуя кривыми пальцами что-то в воздухе. Я не мог себя контролировать, то долгожданное чувство, что у меня все получилось в отношениях, меня пьянило и толкало на мысли, что все остальные вокруг просто никчемные люди, потому что они не могут испытывать то, что сейчас испытывал я. Поравнявшись этим чудиком, я схватил его за один конец его длинного шарфа, и по мере удаления от нас он стал сам себя душить, корчась и изгибаясь, потом дернул рукой по натянутой ткани и шарф вырвался из моей руки. Он наклонился, чтобы отдышаться, и изредка косился на меня, но с каждым разом остывал и не решался наброситься на меня, как планировал сделать в самом начале. Его девушка подбежала к нему и стала его обнимать и успокаивать, но он ее оттолкнул и побежал по коридору. Девушка в недоумении долго провожала его фигуру, потом оглянулась на меня, и в этом взгляде было что-то испепеляющее, да на столько сильным, что я почувствовал как подошвы мои ног загорелись. Потом она резко отвернулась и побежала догонять своего парня, крича что-то умаляющее, будто это была ее вина. Мы сначала шли, как ни в чем не бывало, только перестали улыбаться друг другу, она молчала, и зашаркала ногами по полу. Я шел довольный собой, ведь мне казалось, что очень здорово получилось и смешно, успех пьянил меня, хотя я сам не мог понять что натворил, ведь я ощущал себя просто безумно счастливым. Я поднялся так высоко над всеми из-за того, что наконец-то достиг того, о чем так долго мечтал, а раньше сомневался. И вот мы с ней вместе, и я просто не мог в это поверить, и потому своим поведением кричал всем: «Смотрите и завидуйте мне! Она теперь со мной!». Мне хотелось, чтобы все это увидели и все почувствовали свою никчемность по сравнению с моим счастьем. Улыбка не сходила с моего лица, я просто не мог нарадоваться происходящему со мной, будто два или три сна смешались в одном. Мне казалось, что она оценит этот мой поступок, но ее нахмуренное лицо говорило об обратном: «Зачем ты это сделал?». И я сразу же сдулся, все мое настроение улетучилось мигом, и не от того, что она сказала, а то как она это сказала, будто возвела между нами каменную стену, давая понять, что у нас ничего не может быть больше общего после этого. «Ты унизил его перед его девушкой!». Взгляд ее сверлил меня, она не моргала, пытаясь разглядеть ответ в постоянно бегающих моих глазах. Только сейчас я понял, что действительно перегнул палку, и слишком далеко зашел в своем азарте быть самым счастливым парнем. Она отвернулась к стене и по ее спине я понял, что она тихо и едва заметно заплакала; тело ее задергалось в легких конвульсия, которые бывают только при плаче. Она не хотела, чтобы я видел ее слез, и наверное ее расстроенной, но сдержать себя не могла, плач ее затягивал в свой водоворот. Я же не мог понять, почему эта почти безобидная шутка над чудиком так ее растрогала, ведь она его даже не знала и никогда не видела раньше. От звука ее расстроенного голоса и боли, на меня сверху упало что-то невидимое, но очень тяжелое, прибив к самому полу, показав что я не лучше других и не имею права вести себя так, будто кто-то ниже меня. Это была совесть. И тут я понял свою вину не только перед ней и перед этим парнем, но и ко всем людям сразу, которых я задевал своим тщеславием раньше. Мое тело обмякло, будто его как куклу сбросили в пропасть, а мой внутренний герой, встал на колени, и стал хватать всех проходящих за ноги и просил у них прощения. Но конечно же вслух я никогда бы такого не сделал, от чего я чувствовал себя еще паршивее. Она продолжала тихо хныкать, стоя лицом к стене, – я должен был ее как-то успокоить, но боялся сделать еще хуже. Я уже не доверял своему поведению, я перестал доверять самому себе. – Что с тобой? – Я стал протискивать свою голову между ней и стеной, но она отворачивалась и прятала лицо в спадающих волосах, все так же всхлипывая. – Ну хватит, я сам не знаю что на меня на шло. Обещаю тебе, что я перед ним извинюсь. – Тихо и как-то с непривычной для себя нежностью сказал я, словно гладил ее по голове, но сам еще боялся до нее дотронуться. – Обещаю, как только увижу в следующий раз, сразу извинюсь перед ним, и перед его девушкой. – То ли мой вкрадчивый голос, то ли моя искренность успокаивали ее, дыхание ее стало более спокойным и ровным, всхлипывания стали тише, она начала поглядывать на меня сквозь водопад своих волос. – Обещаю. Честное слово. Ну все хватит. Пойдем, а то на нас люди уже оборачиваются. – Она затряслась, но когда я повернул ее к себе и увидел ее красные глаза, то понял, что так она кивала всем телом, выражая согласие со мной, – нам пора было куда-то отойти и успокоиться. Она пошла за мной, а я пристроился прямо рядом со стенкой, чтобы не привлекать ничьего внимания. Так мы очутились в коридоре философского факультета, а там всегда было свободнее, чем где-либо. Мы уселись на глубокие подоконник окна, и сложив руки на коленях, оба замолчали. Я чувствовал, что она хотела что-то сказать, и это ее тайна лезла наружу, она суетилась и вертелась по сторонам, будто ее кто-то кусал со всех сторон сразу, потом зачем-то достала учебник, и глядя в него, сбивчиво заговорила: – Знаешь, когда я училась в школе, я не была совсем красавицей, я носила очки в толстой оправе, и донашивала одежду за своей старшей сестрой, которая была уже давно не в моде. Во дворе все девченки надо мной… – она замолчала и уставилась в пол, в глазах снова заблестели слезинки. – … ну ты понимаешь… – и снова умолкла, всхлипнув. – … ну то же вот так издевались надо мной, и я не понимала почему, от чего они так жестоки со мной. Они ни разу не пытались заговорить со мной нормально, всегда пытались как-то задеть, ущемить, обидеть, унизить, подшутить. – Она резко вытерла рукавом взмокшие от слез глаза, после чего я увидел ее красные от обиды глаза. – Меня это так сильно задевало. Понимаешь, это очень неприятно, я не находила себе места, не спала, и сильно переживала за это. – Она снова замолчала, задыхаясь от чувств, которые ей пришлось заново вспомнить, рассказывая мне это. Я покраснел и не знал, что ей ответить, и как мог ее успокоить, ведь я отождествлялся теперь одним из таких обидчиков. Раньше, я никогда не думал, что мог кого-то обидеть, неловким словом или шутками, хотя сам часто обижался, вот так же когда меня задевали. Но никогда, не задумывался, что этот порочный круг надо и нужно остановить. Не ожидал, что она так разоткровенничается со мной, и раскроет свои сокровенные школьные тайны. Представляю как нелегко с поделиться такими чувствами с другим человеком, ему нужно очень доверять для этого. И не побоялась моего мнения о том, какой она мне после этого покажется, и не отвернусь ли я от нее. Честно, раньше она мне казалась более сдержанной и терпимой, и я впервые столкнулся с такой девичьей ранимой стороной, и абсолютно даже не знал, как на это вообще нужно реагировать, что в таких случаях делать, не хлопать же ее по плечу как старого друга, и не говорить ей: «Забудь! Забей! Все пройдет!». Но я чувствовал, что должен был что-то сделать, как то ее успокоить, и в то же время боялся, как бы не сделать еще хуже, поэтому решил пока отмолчаться с понимающим и виноватым видом. Мне хотелось ее обнять, но тут же подумал, что это было бы неуместно, к тому же от ее тела в данный момент исходило больше шипов, чем бутонов роз, как ранее. Нужно было дождаться, когда она сама заговорит, а потом только поддакивать и со всем соглашаться, чтобы не взбаламутить этот уже взбаламученный пруд. Сидя напротив кафешки, я решил забежать в нее и купить нам по мороженному, – уж очень мне хотелось охладиться после всего этого. Если честно, каждое новое чувство сбивало меня еще больше предыдущего, и я уже не мог сам остановиться. Она же хотела додумать до конца все свои мысли, которые ей навевали нахлынувшие на нее чувства, не перебивая никакими вкусами и запахами, а мне напротив хотелось от них побыстрее избавиться. Видимо ей такой самоанализ приносил облегчение, а меня же наоборот тяготил и выматывал. Хотелось по быстрее перевернуть эту страницу, и двигаться уже дальше, то есть вернуться в прежнее беззаботное состояние. Я прекрасно понял свою вину, и никогда больше ее не повторю, но мы же как актеры, и должны были пережить каждую эмоцию полностью от начала и до самого конца. Она ела мороженное, как бы нехотя, и так устало, будто оно было горьким, или каким-то лишним, и даже совсем не глядя на него, и поэтому вся испачкалась, измазав обе щеки и нос. Я заулыбался, и она видя, что я не поддерживаю ее ностальгию, удивленно уставилась на меня протягивая «Что? Что случилось?», от чего ее лицо стало еще смешнее, и я засмеялся еще сильнее. Она все еще не понимающе сидела, погруженная в свои переживания, я же достал платок, и стал стирать аккуратно следы мороженого с ее лица. От первого прикосновения она уклонилась, а от второго вздрогнула, будто загадочная птица села ей на нос, от третьего она уже заулыбалась несмело, а от четвертого уже закрыла глаза, наслаждаясь моими прикосновениями, едва различимыми через платок. И вот мы снова довольные, пошли друг напротив друга, молча улыбаясь. Спускаясь по центральной лестнице, нам навстречу поднимались два старшекурсника, что-то шумно обсуждая между собой и громко смеясь. И когда они проходили мимо нас, то по всей видимости случайно, или нет, лично сам не видел, задели плечом ее, да так сильно, что она выронила букет из рук. «По аккуратнее можно же было?», произнесла она им вслед, они приостановили свою беседу и обернулись на нее. Она тут же обернулась на меня, но я успел отвести взгляд, делая вид, что разглядываю подъезжающий транспорт на улице. Мне совсем не хотелось вступать с ними в контакт, и не потому, что они были старше меня года на три-четыре и крупнее меня раза в два, но и потому, что я не знал и не видел сам лично, что именно там произошло. Не дождавшись моего ответа, они крикнули ей небрежно в ответ: «Отвали, коза!», и громко рассмеявшись, стали поднимать дальше по лестнице, так же шумно обсуждая какую-то историю. Ну после этого, я уже просто обязан был за нее заступиться, и попросить их публично извиниться перед ней, но я этого не сделал, потому что банально струсил. И она это прекрасно поняла, уныло поднимая и отряхивая свой букет, который уже за это короткое время изрядно обтрепался и подвял. Да знаю, столько раз я сравнивал свое поведение с пацанским поведением, и каждый раз это мешало моим признаниям, и вот сейчас, когда нужно было повести себя как настоящий пацан, я сдал назад. Тогда чего вообще стоят все эти мои сомнения и оправдания, по-мужски я поступаю с ней или нет, стесняясь лишних сантиментов при ней. Получается, каждый раз, когда я оправдывал свое стеснение как не характерное для настоящего пацана, я лишь искал оправдания, чтобы не признаться в любви, глядя ей в глаза, и не сделать этого при всех. Какова теперь моя ценность в ее глазах, я просто шут и болтун для нее, который при каждом сложном случае бежит в кусты, и сражается только с мельницами. Она все еще стояла на том же месте, отряхивая букет ладонью, голова в бессилии склонена вниз, волосы снова стали скрывать ее лицо. «Ну что ты там так долго? Пойдем же!» – сказал ей я, беспечным голосом, будто только что ничего не произошло, и будто я ничего не заметил вовсе. На тот момент, это был единственный вариант, который мне первым пришел в голову, чтобы как-то выйти из своего неловкого и постыдного положения. Она подняла голову, и громко выдохнула, откинув волосы к верху и оголив расстроенное и искривленное непониманием лицо. Я старался не смотреть в него, глаза мои бегали по стенам и окнам, будто я что-то высматриваю вдали. Мне хотелось по быстрее покинуть это место, дабы избавиться от гнетущей меня тревоги, которая стала ассоциироваться у меня теперь с этим событием. А она, как специально не торопилась, стоя все на том же месте, и все так же медленно отряхивая букет. Видимо она была ошарашена таким контрастом моего поведения, когда совсем недавно я унизил у нее на глазах чудака в красном шарфе, и тут же стерпел подобное унижение от других обидчиков постарше и посильнее. Да я и сам был удивлен своим поведением, но разбираться в этот момент я в нем совсем не хотел, хотелось по быстрее расстаться с ней, и восстановить равновесие внутри дома. Я шел широким шагом, переходящим в бег, она шла медленно за мной, отставая, будто бы забыла там, в том месте на лестнице, какие-то важные свои мысли, снова ее шаг стал шаркающим, на этот раз по серому асфальту. Мы подошли к остановке, и я думал, что сейчас мы встанем друг против друга, и как раньше улыбнемся, и все простим друг другу, но подойдя, она сразу же отвернулась в другую сторону, будто выглядывая вдали свой автобус. Я сразу понял намек, она была недовольна моим поведением, и требовала объяснений, или наоборот, что еще хуже, поняла все прекрасно сама без моих оправданий, и уже не хотела слышать никаких объяснений. В обоих случаях я выглядел в ее глазах непривлекательно, и я это понимал. Она специально тянула время, чтобы я как можно дольше чувствовал себя гадко, чтобы чувство вины изъело меня всего, как червяк яблоко. Было ощущение, что от этого медленно тянущегося ожидания, я начинаю подгнивать изнутри, как упавшее яблоко. А нужно ли мне вообще ее прощение, я старался быть для нее хорошим, а она все взяла и перечеркнула под конец. И после этого все ее движения уже, и эта натянутость взгляда меня больше не жалобила, а скорее раздражала и отталкивала от нее. Мне больше не хотелось перед ней ни извиняться, ни любоваться, ведь так всегда бывает, когда обида реагирует на обиду. Когда вместо слов люди разговаривают телами, отвернувшись друг от друга, наглухо закрыв свои рты, и каждый молча думает друг о друге в меру своей испорченности. Нужны были слова, но они не шли на ум. Вокруг гудели автобусы, немного отвлекая от находящих морской волной сомнений и разочарований. Мы простояли почти минут пятнадцать на остановке, и по ее стойке и дыханию, я понял, что она уже немного успокоилась и отошла от того, состояния с которым пришла на эту остановку. Движения ее стали легче, и мне показалось, что я могу заговорить с ней в той же невинной и незатейливой форме, будто ничего и не было, но опять же из-за стресса не решался этого сделать первым. Мне тогда показалось, что если ей что-то не нравиться в моем поведении, то пусть уходит от меня сразу и навсегда, ведь я не смогу ломать свой характер и подстраиваться под нее каждый день на протяжении всей жизни. Тогда это было для меня самым удобным объяснением, которое мне тут же понравилось, для того, чтобы снова ничего не делать, не извиняться и не подстраиваться под нее. Я изобразил гордый и даже не много обиженный вид, намекая на то, что если ей что-то надо, то пусть сама первая начинает разговор, а если он мне не понравиться, я просто продолжу многозначительно молчать как делает она. Подъехал автобус, остановившись прямо напротив нас, она встрепенулась, будто проснувшись после глубокого сна, и не оглядываясь на меня, произнесла. – Ну ладно, мне пора! – После чего играючи обернулась ко мне, но ее улыбка была уже не такая теплая, как раньше. Затем побежала от меня к автобусу, вся дрожа от холода и серости своих мыслей, с такими неуклюжими движениями, будто намекая на то, чтобы я успел ее догнать и предложил проводить до дома. Осознав это, я тут же подпрыгнул, или мне показалось, что я подпрыгнул, но сразу же оказался возле нее, и даже предстал прямо лицом к лицу. Она была слегка и удивлена, и испугана одновременно. – Давай я тебя провожу до дома! – Одним словом выпалил я, в ответ она кружила головой, загадочно и глубоко заулыбалась, стараясь не смотреть мне все еще в глаза, щеки ее покраснели, сладкий жар исходил от ее тела, как от солнца. Но я не понимал ее намеков, не ясно было, простила она меня или нет. – Нет, спасибо, мне сначала надо еще по делам. Может в другой раз. – И она так же кокетливо заулыбалась, и так же медленно стала удаляться от меня, будто ожидая, что я ей еще что-то выкрикну приятное в след. Но я промолчал, утомленный этой игрой, правила которой мне были не понятны и пока не до конца ясны. Казалось, она специально хотела меня запутать, и тем самым вскружить мне голову еще больше. Я и без того, не находил себе места, итак все путалось и не находило ответа, а тут еще эта игра, при которой, как бы ты себя не повел, все равно окажешься неправым. Вроде как, я должен угадывать и предвосхищать ее желания, но это было бы реальным, если бы она их не меняла так же стремительно как объявляла. В иной раз может быть это и разожгло бы во мне азарт и страсть, но только не сейчас, сейчас меня интересовало только все конкретное: любит ли она меня, как сильно, и готова ли со мной встречаться как пара. И каждый раз, когда я хотел получить конкретный ответ, мне предоставляли еще больше вопросов. Вообще у меня было такое ощущение, что когда я хотел познакомиться и приблизиться, она не хотела, но как только я уставал и запутывался, она вдруг пробуждалась и начинала проявлять ко мне повышенный интерес. Вот и сейчас, когда она тихонечко удалась, все равно скромно оборачивалась поглядывая в мою сторону, наблюдая за тем, смотрю я еще восторженно ей вслед или уже отвернулся и ушел по своим делам. Я стоял до тех пор, пока она не скрылась за углом, потом выдохнул с облегчением, и впервые подумал, что с ней как-то сложно. Но потом отогнал от себя эту коварную мысль, сославшись на собственную усталость.