Тихо-тихо, крадучись, как мышь, я сбежала по лестнице и заглянула в столовую. Народ вовсю веселился: кто-то пел песни под баян, кто-то лихо отплясывал «цыганочку», в центре зала играли в излюбленный «ручеек». Я окинула помещение стремительным взглядом и тут же узрела Анфису. Она сидела у окна, окруженная кучкой ребят и нянечек, рядом с баянистом, дядей Володей, и подпевала высоким мелодичным голосом «Шумел камыш». Глаза ее были затуманены, лицо горело, из гладкой прически на лоб и щеки выбилось несколько вольных прядей. Словно почувствовав, что на нее смотрят, Анфиса вдруг закрыла рот. Брови ее тревожно нахмурились. Она повернула голову сначала в одну сторону, потом в другую. Я, не дыша, притаилась за одной из гипсовых колон, украшающих вход в столовую. Анфиса неуверенно привстала. Дядя Володя, не переставая играть, сделал недовольное лицо и что-то проговорил ей на ухо. Она качнула головой. Он решительно надавил ладонью на ее плечо, заставляя сесть обратно. Анфиса нехотя повиновалась, однако взгляд ее так и оставался неспокойным и напряженным. Она явно искала меня и, не находя, волновалась, но, видимо, изрядное количество выпитого спиртного притупляло ее обычную бдительность, заставляя подчиняться требованиям коллектива. Убедившись, что никакой паники по поводу моего отсутствия нет, я облегченно вздохнула и выскочила из столовой. Пробежала коридор, шмыгнула к себе в палату, быстро скинула одежду и юркнула под одеяло, тесно прижав к прохладной подушке разгоряченную щеку. Теперь можно было перевести дух, вспомнить все, что произошло, попытаться дать этому хоть какое-то название. Но не тут-то было. В голове образовалась полнейшая каша. Одна мысль теснила другую, та, в свою очередь, уступала место третьей, и в этом бешеном калейдоскопе невозможно было за что-либо уцепиться. Вскоре я почувствовала, что мне жарко под одеялом, откинула его, долго ворочалась с боку на бок, не находя удобного положения. Потом плечи мои начали покрываться «гусиной кожей», я снова натянула одеяло до самого подбородка и лежала, пока опять не запарилась. Так повторялось много раз, пока в коридоре не послышались громкие голоса и смех. Скрипнула дверь, по моим зажмуренным глазам резанул яркий свет вспыхнувшей лампочки. – Так ты здесь! – торжествующе завопил Светкин голос над самым моим ухом. – А ее повсюду ищут. Что ж ты, именинница, подарок свой оставила? – На тумбочку со стуком бухнулся том энциклопедии. – Чуть руки себе не оторвала эдакой тяжестью, – со злостью вымолвила она и тряханула меня за плечо. – Хватит придуриваться, ты ведь не спишь. Я еще крепче сжала веки и старательно засопела. Все, о чем я мечтала сейчас, это чтобы меня оставили в покое: Светка, Анфиса, Жанна, Марина Ивановна. – Ну и дрыхни себе, дурища, – пробормотала Светка, и я услышала ленивое шарканье ее ног. – Людка, мигом, принеси воды. Пить охота, аж горло дерет. Все торт проклятый, один сахар. Не люблю я сладкого, Мариш, знаешь почему? – Знаю, – откуда-то сбоку тихо пропела Маринка, – ты рассказывала. Как мать уходила из дому, а тебе на весь день конфеты оставляла. – Ага, конфеты, – подхватила Светка, – а еще мармеладки. Липкие такие и все обсыпанные сахаром. Бр-р! Гадость! Ненавижу! – Она что-то с грохотом уронила на пол, кажется, щетку для волос, и заорала в полный голос: – Людка! Оглохла, балда? Сказала же, шпарь за водой. Живо! – Сейчас, сейчас, – суетливо и испуганно залепетала Людка, – кровать вот только расстелю… – Я те дам кровать! – лениво пригрозила Светка, шумно роясь в тумбочке. – Ну-ка шагом марш… – Ты что командуешь, Караваева? – раздался вдруг негромкий, но твердый голос Анфисы. – Это тебе не казарма, а ты не прапорщик. Люда, ты куда собралась на ночь глядя? – Н-никуда, – едва слышно выдавила Людка. – Вот и хорошо, что никуда. Ложись спать. Караваева, к тебе это тоже относится, слышишь? – Слышу, – с вызовом произнесла Светка. – Марина, тебе помочь? – пропустив мимо ушей ее грубый тон, спросила Анфиса. – Нет, я сама. – Ладно. Сама так сама. – Анфиса, по обыкновению, мягко и легко ступая, приблизилась к моей кровати. Я отчетливо уловила шедший от нее запах спиртного. Она стояла совсем рядом, слегка наклонившись к моему лицу, молча, ничего не говоря, минуты три, а то и больше. Потом осторожно подоткнула под меня одеяло и так же бесшумно пошла из палаты. 11 Ночь я провела словно в бреду. Меня мотало по кровати, то подбрасывая, то прижимая к жесткому матрасу. Я спала и бодрствовала одновременно, продолжая во сне слышать резковатый, слегка насмешливый голос. «Василек, будешь моим другом?.. Гуд бай, Василек… Приходи завтра…» Я пыталась что-то сказать в ответ, лихорадочно шевелила губами, силясь выдавить хоть какой-то звук, но у меня выходил лишь невнятный и слабый стон. Потом, на краткое мгновение, я провалилась в полную темноту, без чувств, без мыслей и видений. И тут же очнулась. – …Эй ты, сдурела, что ли? – Кто-то больно дергал меня за волосы. – Проснись! Проснись, кому говорю! Я открыла глаза и увидела бледное лицо Светки в неясном утреннем свете. – Что? – Я непонимающе мотнула головой и села на кровати. – «Что»! – передразнила она. – Спать не даешь, вот что! Всю ночь орешь как безумная, зубами скрипишь. Может, у тебя тоже эта… как ее… ветрянка? Заразилась от Сушкина. – Она брезгливо отодвинулась от меня. – Разве я кричала? – Еще как. Ерунду всякую – про какого-то Ахилла, не то бога, не то полубога, не поймешь. Начиталась своей бредятины. – Светка с презрением покосилась на энциклопедию, лежащую на тумбочке, и широко зевнула. – Ой, мамочка, как спать хочется! Смотри, только вякни мне что-нибудь еще – выставлю из палаты в коридор. Она прошлепала босыми ногами по полу и улеглась обратно в кровать. А я так и продолжала сидеть, уткнувшись локтями в коленки и подпирая щеки ладонями. Я ничего не понимала. Ахилл? Какой Ахилл? Я просто спала, и мне ничего не снилось. Ни один из моих удивительных и сложных снов. Как в тумане, я спустила ноги с кровати, мои руки потянулись к толстому тому, на обложке которого красовались стройные красавцы в белых туниках и хитонах. Я торопливо перелистала книгу. Кажется, где-то здесь. Так и есть. Крупным шрифтом вверху страницы было выведено: «Ахилл. Сын царя Пелея и богини Фетиды». Я глянула вниз, на иллюстрацию, и меня точно током шибануло. Я вспомнила! Мое блуждание по этажам, приоткрытую дверь чужой палаты, неподвижный силуэт на фоне темного окна, лицо небывалой, божественной красоты и ноги, беспомощно стоящие на подножке инвалидной коляски. Сердце мое пронзила щемящая нежность, такая острая и болезненная, что глазам сразу же сделалось влажно и горячо. Никогда прежде я не испытывала подобного чувства. В нем не было ничего детского, наивного, игрушечного. Как не было больше и той робкой, застенчивой девочки, живущей в вымышленном мире причудливых снов. За одну эту ночь я стала взрослой, отлично знающей, что представляет для меня истинную ценность в этом холодном, чуждом и жестком мире… Осторожно, стараясь не скрипнуть пружинами матраса, я встала с постели. Быстро, бесшумно оделась, искоса поглядывая на Светку. Та дремала, свернувшись калачиком под одеялом. Я на цыпочках подошла к висевшему в углу зеркалу, на ходу обеими руками приглаживая волосы. Оно отражало меня лишь до пояса, но и этого зрелища было достаточно, чтобы настроение мое начало стремительно падать. Из деревянной рамки на меня глядело бледное напряженное лицо, одни глаза – огромные от испуга, окруженные серо-свинцовыми тенями. Из отложного воротничка платья жалко торчала тонкая шея, ужасно похожая на чахлый стебелек мать-и-мачехи. Завершающим штрихом к портрету были в беспорядке спадающие на лоб жиденькие белесые прядки. Меня передернуло от отвращения к самой себе. Дура! Бесплодная мечтательница, фантазерка! Как я могла даже вообразить себя рядом с ним, таким взрослым, ослепительно красивым, загадочным и недоступным? Да он не смог толком разглядеть меня в темноте, а сегодня, увидев при свете дня, просто-напросто рассмеется в лицо. Рассмеется и прогонит прочь. «Нет, – внезапно произнес кто-то внутри меня, – не прогонит. Потому что, хоть ты и сопливая девчонка, у тебя есть ноги. Ты можешь ходить, бегать, передвигаться куда тебе вздумается. А он – нет, поэтому нуждается в тебе. Ты будешь его ногами, станешь для него всем». Прямо мне в лицо распахнулась дверь. Я вздрогнула и оторвалась от зеркала. На пороге стояла Анфиса. – Ты уже встала? В такую рань? – Она смотрела на меня с недоумением. – Еще только шесть с мелочью. – Я больше не хочу спать, – сказала я, прикидывая, как половчее выскочить из палаты. – Ты не заболела? – Ее прохладные пальцы коснулись моего лба. В глазах появилась тревога, как вчера вечером, когда она под хмельком пела с баянистом. – Спать накануне легла раньше всех, теперь вот вскакиваешь ни свет ни заря. – Нет, я здорова. Анфиса неуверенно кивнула. – Вижу. Температуры и вправду нет. Только ты какая-то странная. Глаза блестят, как при лихорадке, а в лице ни кровинки. Ты куда идти-то хочешь? – В библиотеку, – ляпнула я, не подумав. – Так она закрыта еще, глупышка. – Анфиса ласково улыбнулась. – Ляг лучше, поспи еще. – Не хочу. Я в игровую пойду, ее ведь на ночь не запирают? – Не запирают, – вздохнула Анфиса и посторонилась, давая мне дорогу. Я выскользнула из палаты и понеслась на третий этаж. Около его палаты я притормозила и, тяжело дыша от быстрого шага, приложила ухо к двери. Тихо. Конечно, ведь он еще спит. Это я как ненормальная примчалась сюда на рассвете, разбудив Светку и напугав Анфису. А он думает не обо мне, о чем-то своем. Эх, если б знать! Послонявшись по коридору минут десять, я зашла в игровую. Уселась за столик возле окна, обхватила руками голову, прикрыла глаза. Мне было хорошо так сидеть: я чувствовала, что он где-то рядом, совсем близко, и пыталась представить его лицо во сне. Наверное, оно еще красивей, чем когда он бодрствует, – во сне все лица кажутся красивее, это нам говорила наша учительница рисования, сама замечательная художница, ежегодно выставлявшая свои работы в областной картинной галерее. Сколько я так просидела, не помню. Постепенно свет за окнами стал резче, а из коридора послышались голоса и шум. Тогда я встала и побрела на завтрак.