– Заткни хлебало, – равнодушно и зло бросила мать и поудобней перехватила сиденье от стула. – Беги, дочка, – пискнула Макаровна, протискивая свое худенькое, тщедушное тельце между мной и матерью. – Беги, Василисушка… Она не договорила – деревяшка попала ей по плечу. Макаровна пошатнулась, но не двинулась с места, только широко хлебнула воздух перекошенным ртом. В эту секунду я, сделав неслыханное усилие, вскочила на ноги и вылетела из комнаты. За спиной слышались крики и шум, но я не оборачивалась. Точно мышь в нору, нырнула в угловую комнатенку Макаровны и громко щелкнула задвижкой. Я была уверена, что мать убьет старуху, так самоотверженно за меня заступившуюся. Вскоре за дверью стало тихо. Я стояла, прислонившись к стене, оклеенной темно-зелеными, в голубой цветочек, обоями, и обмирала от ужаса. В моем воображении Макаровна уже рисовалась лежащая в гробу со спокойным, умиротворенным лицом и свечкой в изголовье – такой я видела бабушку, отцову мать, на похоронах в прошлом году. Вдруг в коридоре послышались шаги, и ласковый голос произнес в замочную скважину: – Открывай, дочка, это я. На всякий случай я помедлила. Меня терзало подозрение, что Макаровна вернулась не по доброй воле, за ее спиной стоит неумолимая, грозная мать, она только и ждет, когда я выйду из своего укрытия. – Василиса! – снова окликнула старуха. – Чего ты там? Живая? – В ее голосе слышалась тревога. – Живая, – выдохнула я в дверную щелку. – А… ты одна? – Одна, одна, – мягко проговорила Макаровна, – не бойся, пусти меня. Я отодвинула щеколду. Старуха стояла передо мной и силилась улыбнуться. Получалось это у нее с трудом – правая щека и глаз Макаровны распухли и были ярко-багрового цвета. Я поискала глазами у нее за спиной. Старуха поймала мой взгляд и утешительно произнесла: – Говорю же, не бойся. Спит она. Была у меня заначка, так я ей того… снесла, чтоб, значит, утихомирилась. Чего ж… не пропадать же тебе, девонька. – Она протянула корявую старческую руку и погладила мои волосы. Тут только я поняла, что старуха, пытаясь образумить мать, не просто прижимала руки к груди, а прятала за пазухой вожделенную поллитровку. Макаровна зашла в комнату, и мы на всякий случай заперлись вновь. Старуха хотела было накормить меня холодной вареной картошкой, оставшейся у нее с ужина, но я не могла есть. Голова моя клонилась, в глазах, как давеча, плавала муторная зелень. Ко всему прочему начался отвратительный, выматывающий душу озноб. Макаровна потрогала мой лоб, покачала головой и, ни слова не говоря, принялась вытаскивать из-за шкафа потрепанную раскладушку. Через полчаса я уже лежала на боку, поджав под себя ноги, укрытая теплым цветастым стеганым одеялом, но все равно было холодно. Тупо ныла спина, будто туда засунули гвоздь, в ушах мерно и громко звенело. В углу Макаровна, так и не решившись выйти на кухню, кипятила на плитке чайник. Всю ночь я пробыла в полубреду, постоянно вскидываясь на раскладушке, вскрикивая и пытаясь сбросить у себя со лба прохладную ладонь Макаровны. Утром в дверь постучали. – Эй, Васька, выходи! Услышав голос матери, я сжалась в комок и притаилась под одеялом. Мне хотелось стать невидимой или вообще исчезнуть. Я скороговоркой произнесла про себя молитву, которой выучила меня набожная Макаровна, но та не помогла: мое тело по-прежнему оставалось на раскладушке, и я отчетливо видела свои тощие руки и ноги, спрятанные под одеялом. – Эй! – громче повторила мать. – Оглохла, что ли? Или дрейфишь? – Она хрипло рассмеялась и произнесла чуть мягче: – Не боись, я тебя прощаю. Но помни, это в последний раз. Сегодня вернешься ни с чем – дух вышибу, даже не сомневайся. Макаровна тяжело вздохнула, сосредоточенно разглядывая в зеркале фиолетовый кровоподтек. – Иди, что ли, детка, – не оборачиваясь, сквозь зубы, выдавила она, – чем раньше, тем оно и лучше. Все одно придется выходить. Ты все горишь али прошло? Я пожала плечами и спустила ноги на домотканый пестрый половичок. Озноб, кажется, прошел, а вот спина болела еще сильней, чем накануне. Даже показалось, что я не смогу встать. Однако мать продолжала настойчиво призывать меня из-за двери. Повинуясь ее зычному суровому голосу, я поднялась с раскладушки и нацепила на себя нехитрую одежку. Старуха молча протянула мне сморщенное зеленое яблоко. Я тут же почувствовала спазм в желудке и отрицательно замотала головой. – Не будешь? – Макаровна понимающе кивнула. – Ну как знаешь. – Она подумала немного и прибавила, без особой, впрочем, уверенности: – Сбежать бы тебе, девка. Да куды сбежишь-то? Кругом одни выродки да злодеи лютые, попадешь к ним в руки, пожалеешь, что на свет появилась. Я знала, что она права. Как-то я уже пробовала уйти из дому, ночевала на вокзале и продержалась два дня. Там, в зале ожидания, где я устраивалась на ночлег, существовала своя мафия таких же беспризорных детишек. Они были сплошь зубастые, искушенные, опасно сплоченные между собой. Условием, благодаря которому можно было стать своим в этой волчьей стае, являлось все то же попрошайничество. Требовалось собирать милостыню на определенном, закрепленном за тобой участке и сдавать ее в общак, пахану. Наказания за неповиновение и проступки были ничуть не менее жестокими, чем у матери. Я поняла, что меняю шило на мыло, с той лишь разницей, что на вокзале не было доброй, ласковой Макаровны. Зато там имелся неприятный, неопределенного возраста дядечка с масляными глазками и крючковатым носом. Он подошел в первый же день, едва я, отыскав в зале ожидания свободное кресло, уселась, наклонился к самому моему лицу и начал шептать отвратительные, тошнотворные гадости, из которых я почти ничего не поняла, но меня сразу охватил леденящий ужас. Короче, я вернулась домой и больше о бегстве не помышляла. Не хотела я и в детдом – братишки в те редкие минуты, когда мать выбиралась навестить их и прихватывала меня с собой, рассказывали всякие страсти про тамошние порядки. Одним словом, никакого особого выбора у меня не было, точно как в сказке: направо пойдешь – коня потеряешь, налево пойдешь – смерть свою найдешь… Макаровна больше ничего не говорила, положив яблоко на комод, она осторожно прикладывала к синяку мокрое полотенце. Я боком прошла мимо нее, отодвинула защелку и выглянула в коридор. Мать была тут как тут, умытая и даже причесанная: разноцветные клочковатые пряди спадали ей на плечи. – Не уважаешь родителей, – сказала она мне беззлобно, – к тебе по-человечески, со всей душой, видишь ведь, болеем мы с отцом. Не бросили тебя, растим, в необходимом себе отказываем. А ты… – Мать безнадежно махнула рукой. От нее несло перегаром – видно, она только что приложилась к бутылке, дарованной ей Макаровной, а потому пребывала в миролюбивом настроении. – Все, Васька, заканчивай прохлаждаться, топай на заработки. И не забывай, что я тебе сказала, чуешь? Я послушно кивнула. Как забыть ее обещание вышибить из меня дух! Мать стащила с вешалки мою куртку: – Оденься. Сегодня прохладно. Ее нарочитая заботливость почему-то вселяла в меня еще больший страх, чем грубые окрики. Я поспешно сунула руки в рукава. Куртка была мокрой насквозь – за ночь она так и не успела высохнуть. Пальцы сразу заледенели, спину заломило с новой силой. Я вышла из квартиры, спустилась по лестнице, распахнула дверь подъезда и остолбенела. Матушки! Оказывается, ночью выпал снег. И мороз будь здоров – нос и щеки будто огнем обожгло, в рукава и за шиворот рванулся ледяной ветер. Надо же, за каких-то несколько часов так изменилась погода! Поначалу нежданная стужа даже как-то освежила меня: звон в ушах прекратился, рассеялась рябь перед глазами, перестала трещать голова. Но это лишь поначалу. Минут через десять я ясно почувствовала, что долго так не прохожу. Мокрая куртка на глазах покрывалась изморозью, ноги в легких ботинках свело до судорог, кожу на лице щипало, точно ее натерли луком. Подгоняемая холодом и отчаянием, я стала кидаться ко всем, кого видела вокруг себя: – Дяденька, тетенька, сделайте милость, помогите чем сможете… Никто не останавливался. Словно по заклятию недоброй волшебной палочки, они проходили мимо, бросая на меня косые, неприязненные взгляды. Меня уже откровенно колотило, ступни ног саднило, от тяжести в позвоночнике хотелось согнуться и просто лечь на обледенелую, покрытую сухими крупинками снега землю. Наверное, прошло совсем немного времени, но мне казалось, что я вечно брожу так, скорчившись под колючими порывами ветра, в куртке, покрытой льдом, как глазированный сырок шоколадом, и механически, машинально повторяю одну и ту же фразу: – Дяденька, тетенька… …Она вынырнула на меня из-за угла старого кирпичного дома – в черном каракулевом пальто, красивой кожаной шляпке, кокетливо надвинутой на лоб. На локте висела изящная черная сумочка. За ней, держась за руку, семенил краснощекий сопливый пацаненок лет шести-семи, сжимая в рукавице крошечный коричневый скрипичный футляр. Почему-то я сразу вспомнила ту милую румяную девушку со скрипкой, и мне стало уютно и спокойно. Конечно, все будет хорошо. Эта женщина послана мне судьбой, чтобы спасти от холода и невыносимой боли. Ее сынишка занимается музыкой, она не может быть черствой и равнодушной, пожалеет меня, откроет свою восхитительную сумочку, достанет оттуда бумажник… – Тетенька! – Я постаралась вложить в это обращение как можно больше обаяния и нежности, но голос предательски задрожал и сорвался: – Пожалуйста, помогите! Не знаю, почему я отступила от шаблона – может быть, в ту минуту я просила не милостыню, а молила пощады себе, готовая броситься на колени перед незнакомкой, целовать ее руки в черных кожаных перчатках и даже ноги в не менее прекрасных кожаных сапожках. Она казалась мне доброй феей, от нее вкусно и сладко пахло духами и мандаринами, а мальчонка под ее боком был похож на пухлого ангела. Женщина остановилась. Густо подведенные глаза слегка прищурились, красные губки сложились бантиком. – Чего тебе, девочка? У нее был чудесный мелодичный и звонкий голос. Вот такой бы моей матери! И еще чистую розовую кожу, без единой морщинки, ровную и шелковистую, как атласная ткань. – Помогите, чем сможете, – пролепетала я, начисто позабыв про бросившего нас папку, лежащую с сердцем мамку и безногую сестренку. Женщина ничего не ответила, однако миловидное лицо тут же нахмурилось. Она почему-то оглянулась, проворно стянула с руки перчатку и резко рванула «молнию» на сумочке. Я с трепетом ждала, когда покажется на свет кошелек, но он все не появлялся. Незнакомка нервно рылась в недрах сумочки, и лицо ее из розового на глазах превращалось в пунцовое. Наконец она судорожным движением вывернула сумочку почти наизнанку, глянула на ее содержимое, едва не посыпавшееся в снег, и произнесла тихо и завороженно: – Украли. Я не сразу поняла, о чем она говорит. Потом сердце сжалось от боли: у нее, у моей феи, украли кошелек! Последнюю надежду, единственный шанс спастись от пронизывающей, лютой стужи. У меня перехватило дыхание. Дальнейшее напоминало кошмарный сон. Дама пару секунд тупо глядела на сумку, потом лицо ее странно сморщилось, мгновенно превратив его обладательницу из феи в старуху. – Это ты, – шипящим шепотом проговорила женщина, делая шаг в мою сторону. – Это ты! – Что? – не поняла я, но почему-то сразу же попятилась назад. Мальчишка с футляром начал противно и громко хлюпать носом.