– Что?! – хрипло вскрикнула фея. – Ты говоришь «что»? Воришка, мерзавка, побирушка! Она выговаривала оскорбительные слова четко и хлестко, словно стихи читала, и казалось, каждое слово, отлетая от ее губ, ударяет мне в лицо. – Воришка, мразь! – Голос феи утратил хрипоту и звучал мелодично и звонко, как прежде, даже чересчур. На нас стали оборачиваться люди. – В чем дело, гражданка? – поинтересовался пожилой усатый мужчина в стеганой кепке. – Зачем так много шума? – Здесь орудует банда малолеток, – громко посетовала женщина. – Только что я встретила в булочной ватагу мальчишек. Они вытащили у меня из сумочки кошелек. Боже мой, муж только сегодня утром снял с книжки деньги! – Она в отчаянии прижала ко лбу узкую изящную ладонь, а потом посмотрела на меня с ненавистью. – Это наводчица, она нарочно тут, изображает из себя сироту казанскую, а сама с ними заодно… – Чего ж вы стоите? – оживился усатый. – В милицию ее надо. Тут рядом, на соседней улице, патруль ходит. – Патруль? – Женщина глянула на усатого с интересом. – Да. Подъедете в отделение, составите протокол. Глядишь, она, пакостница, сдаст своих дружков. Вот и кошелек вернется. Да вы крикните погромче, ребята услышат – я их только что видел, вон за тем магазином. Каракулевая фея с готовностью открыла рот, но я не стала дожидаться, пока она издаст хотя бы один звук – рванулась и побежала, скользя по покрытым корочкой льда лужам. Дальше, дальше, сломя голову, зажав ладонями уши. Крик я все равно услышала, пронзительный и громкий: – Держите вора-а! Кричало несколько человек, нестройным, разноголосым хором. А я неслась как угорелая, хотя точно знала, что не брала проклятый кошелек у злой феи. В тот момент я согласна была умереть от холода или материных побоев, но только чтобы меня не настигли, не поймали, не заклеймили страшным, жутким словом «вор». Позади загрохотали тяжелые шаги. – Стой! Голос был новый, он не принадлежал ни одному из тех, кто орал «Держите вора!», грубоватый и молодой. – Стой, тебе говорят! Я помчалась еще быстрей, хотя это уже было невозможно. Грохот за спиной стремительно приближался. Я почувствовала, что задыхаюсь, позвоночник прошила острая боль. – Да куда ты несешься, дура! – Сзади на мое плечо опустилась чья-то каменная ладонь. Ноги тут же обмякли, сделались ватными, а перед глазами, как накануне, стало стремительно чернеть. – Эй, не валяй дурака! – строго сказал голос в самое мое ухо, но обладателя его я не успела рассмотреть, проваливаясь в темноту все глубже, словно в бездонный колодец. – Эй! Меня слегка тряхануло, мрак сразу рассеялся. Затем я почувствовала, как ноги отрываются от земли. Кто-то держал меня на руках, моя щека прижималась к шершавой, крепко пахнущей табаком материи. – Елки зеленые, да ты ж мокрая насквозь! – Тон у преследователя стал мягче, участливее. Я слегка приподняла ресницы и увидела прямо перед собой круглое курносое веснушчатое лицо. Серые глаза в коротких ресницах смотрели на меня с недоумением и тревогой. – Малая, у тебя родичи-то есть? – Парень осторожно вернул меня в вертикальное положение, на всякий случай поддерживая за плечи, опасаясь, видно, чтобы я не рухнула вниз носом. – Есть. – Я не узнала своего голоса, до того он был писклявым и тоненьким. – Кто, мамка или папка? – Оба. – Что ж они, гады, отпускают тебя на улицу в такую стужу, почитай, голышом? Или врешь? – Парень глянул на меня с подозрением и нахмурил рыжеватые брови. – Не вру. – Ты кошелек у гражданки свистнула? – вдруг совершенно беззлобно спросил он. – Скажи, не бойся, ничего не будет, я обещаю. Я отчаянно замотала головой и шмыгнула носом. – Ну ладно, ладно, – парень поспешно кивнул, – не реви, верю. А чего тогда ты к ней приставала? – Х-хотела п-попросить, чтобы она мне… денег дала. – Зубы мои помимо воли начали выбивать дробь. – Чуть-чуть… – Вот чудачка. – Парень хмыкнул. – Зачем это тебе вдруг деньги понадобились? Я молчала, глядя под ноги, и тряслась на продувном ветру. Парень, кажется, смекнул, в чем дело, во всяком случае, понимающе покачал головой. – Квасят, что ли, твои предки? – И так как ответа не последовало, подтвердил: – Понятное дело, квасят. А то бы ты здесь не шастала в такой куртенке. – Он задумчиво потеребил пальцами по-детски пухлую нижнюю губу. – Ну и что с тобой делать теперь? А? Я растерянно пожала плечами. – Бледная ты, аж жуть. – Парень моргнул белесыми ресницами. – Замерзла или болит что-нибудь? – Болит, – шепотом проговорила я. – Живот? – Спина. – Спина – это серьезно, – авторитетно произнес парень. – Ты вот что, слушай сюда. Давай я тебя в отделение отведу. Там есть инспекторша специальная, для несовершеннолетних. Пусть она тобой займется, если надо – в больницу отправит. Давай, а? Я подумала: лучше бы он дал мне тридцатку и отпустил восвояси. Тогда можно было бы вернуться домой, и мать не стала бы меня колотить, а дала горячего чая и сосиску с капустой. Однако вслух озвучить свои мысли я не решилась и по-прежнему тупо молчала. – Ну чего ты артачишься? – принялся уговаривать меня парень. – Хреново же тебе дома, ведь так? Ну вот, а там тебе помогут, накормят, вещи теплые выдадут. «Там» могло означать только одно – в детдоме. В самом деле, куда еще могли направить из детприемника, куда так соблазнительно звал меня веснушчатый спаситель? Я потихоньку отодвинулась от парня, сначала на полшага, потом еще. – Вот дуреха, – рассердился тот. – Ты ж замерзнешь намертво. Топай тогда домой, я провожу. – Нет. – А ты, гляжу, упрямая. – Он внезапно усмехнулся. – Зовут-то как? – Василиса. – А меня Валерка. Дембель я, вчера только уволился. Вот к мамаше спешил, да ты тут вклинилась. Смотрю, скачет, как угорелый заяц, и все по лужам. А ботинки-то… – Парень выразительно присвистнул и махнул рукой. Помолчал немного, потом решительно сжал мою закоченевшую ладонь. – Хватит дурить, малая. Надо идти. Ты сама прекрасно понимаешь, нельзя тебе так. В следующий раз побежишь – мигом сцапают и разбираться не будут, виновата или нет. В лучшем случае в обезьянник свезут, в худшем – морду набьют. А в тебе и так душа еле держится. Я слушала его негромкую убедительную речь и чувствовала, как невыносимо, нестерпимо ноет спина. Пожалуй, он прав, этот рыженький сероглазый солдатик, – деваться мне некуда. Да, кажется, я и пары шагов не смогу сделать самостоятельно. Ну не помирать же, ей-богу. – Что, уговорил? – Парень улыбнулся. – Вот и умница. Да не опасайся ты так, что уж кругом, звери одни сидят? Помогут тебе, вот увидишь. Раз с родителями не повезло, нужно самой на ноги вставать, как еще быть-то? Топать можешь или понести тебя? – Сама пойду, – выдавила я, с трудом разжимая пересохшие, потрескавшиеся губы. – Ну и айда. – Он секунду колебался, затем расстегнул солдатский ватник и набросил мне на плечи поверх куртки. 3 – Имя, фамилия! – Смуглая тетка с черными усиками над верхней губой и курчавой, как у овцы, шевелюрой, склонилась над разграфленным листком, хищно нацелив в него блестящую авторучку. – Демина Василиса. – Громче, не слышу! – рявкнула усатая. Я стояла перед полированным письменным столом и молча смотрела на темные колечки волос у нее надо лбом. Инспекторша подняла усталое желтоватое лицо и близоруко прищурилась. – Повтори погромче. Ты очень тихо говоришь, я не расслышала. Запишу неправильно, потом будет морока. – Пусть она сядет, – мягко попросил Валера. – У нее спина болит. – Садись, – усатая кивнула на желтый обшарпанный стул. – Голова не кружится? – Кружится. – Сейчас придет врач. Я уже позвонила. Так ты мне скажешь свое имя и фамилию? – Демина Василиса, – повторила я, изо всех сил стараясь придать голосу звучность. – Лет сколько?