– Вот, – Марина Ивановна, точно спохватившись, поставила большой полиэтиленовый пакет, – это тебе тетя Катя прислала. Как всегда, пирожки, фрукты, пара котлет. Ты их сразу ешь, а то испортятся. – Спасибо. – Толик кивнул, продолжая заниматься апельсином. В воздухе повисла неловкая пауза. – Пойду поговорю с врачом, – сказала Марина Ивановна. – Василиса, ты пока побудь здесь и не забывай про то, что я тебе говорила. Она вышла за дверь, прихватив с собой шофера. Мы с Толиком остались одни. – Хочешь апельсин? – спросил он спокойным и невозмутимым тоном, будто мы расстались лишь вчера вечером или даже несколько часов назад. – Нет, спасибо. – Я неловко переступила с ноги на ногу. – А зря. – Он пожал плечами. – Вкусный. Чего ты стоишь? Садись. – К-как… как ты себя чувствуешь? – Сам не знаю, – Толик усмехнулся, – вроде ничего. Ноги двигаются, а это главное. – Значит, операция помогла? – Выходит, что так. – Как думаешь, скоро тебя выпишут? – осторожно спросила я. – Врач сказал, через месяц, если не будет осложнений. – Толик принялся аккуратно делить очищенный апельсин на дольки. – Ты вернешься в интернат? Он впервые посмотрел мне в глаза, взял со стола салфетку и вытер перепачканные соком пальцы. – Нет, Василек. Туда я больше не вернусь. – А… куда? – проговорила я шепотом. – Домой. У меня есть дом. И мне уже восемнадцать. Нечего делать в интернате. Мне хотелось крикнуть: «А я? Как же я? Мне-то что делать без тебя?» Но я молчала – ждала, что Толик сам заговорит об этом. Скажет что-нибудь о нас, о том, что мы должны быть вместе. – Книжки забери себе, – произнес он, – помнишь, я тебе говорил, что у меня в тумбочке отличные книжки? – Помню, – ответила я, с усилием разжимая помертвевшие губы. Толик с досадой поглядел на дверь. – Ну где они там? Провалились, что ли? – Ты хочешь, чтобы я ушла? – догадалась я. – Нет, что ты! – Он кисло улыбнулся. – Сиди, пожалуйста. Спасибо, что приехала меня навестить. – Не за что. – Я чувствовала себя так, будто умерла. Да я и действительно умерла, не представляя, как буду дальше жить. Толик уйдет. Он теперь здоров, ему больше не нужна прислуга, и жилетка для слез тоже. У него будет своя жизнь, новые друзья, девушки, благополучные и взрослые, из того круга, в котором он привык общаться. А про меня, бродяжку и дочь алкоголиков, позабудет, как про дурной сон. Зачем же Светка обманывала меня, ведь она знала, что все так и будет! Жалела меня, наивную идиотку, вешала лапшу на уши, вселяя напрасную надежду? Я встала. – Пойду гляну, где Марина Ивановна. – Иди. – Толик явно обрадовался. Я вышла в коридор. Навстречу мне шли директриса и шофер. – Уже наговорились? – Марина Ивановна окинула меня удивленным взглядом. – Быстро! Стоило ехать так далеко, чтобы побеседовать десять минут. Что тебе сказал Волков? – Его выпишут через месяц. – Верно. Я только что общалась с врачом. Он сказал, что дела у Толика идут очень даже неплохо, скорее всего, через пару месяцев он сможет стать совершенно самостоятельным. Ты… ты не рада этому? – Она вдруг внимательно вгляделась в мое лицо. – Почему? Рада. – Вид у тебя какой-то похоронный. Надеялась, что он вечно будет прикован к коляске, а стало быть, и к тебе? Я молчала, кусая губы, чтобы не зареветь. Марина Ивановна мягко коснулась моего плеча. – Пойми, Василиса, вы не пара друг другу. Ваши пути рано или поздно должны были разойтись. Сейчас как раз такой момент. И слава богу, что Волков уйдет из интерната, ему у нас совсем не место. – Она легонько потормошила меня, однако я продолжала стоять как каменная статуя. – Эй, чем горевать, поехали лучше куда собирались! – встрепенулся Геннадий Георгиевич. – Еще только второй час, везде поспеем. – Верно, поезжайте, – согласилась Марина Ивановна. – Только не задерживайтесь, без четверти пять чтобы были возле больницы как штык. – Будем, – бодро заверил Геннадий Георгиевич. Он взял меня в охапку, словно тряпичную куклу, и потащил в лифт. Мы гуляли по самому центру Москвы, любовались Арбатом, потом мимо Александровского сада прошли на Красную площадь. Я впервые увидела собор Василия Блаженного не на открытке, а воочию, слушала бой кремлевских курантов, стоя вблизи Спасской башни. Мороз спал, под ногами хлюпала грязноватая снежная кашица, по небу медленно плыли розово-сиреневые облака. – Хочешь мороженого? – спросил Геннадий Георгиевич. – Хочу. Он купил мне эскимо в яркой глянцевой упаковке, твердое и ледяное. Я откусила от шоколадной глазури, и у меня заломило зубы. – Улыбнись, – попросил Геннадий Георгиевич. – Ведь у тебя вся жизнь впереди. Будешь учиться на курсах, потом поедешь в Москву. Может, ученой станешь, кто знает. А любовь еще встретишь, настоящую, ту, о которой кино снимают. Поверь мне, старику. Я глянула на его круглое, добродушное лицо и слабо улыбнулась. – Какой же старик? Вы еще молодой. Он засмеялся. – По сравнению с тобой я уже старый, даже древний. Скоро стукнет пятьдесят. А у тебя, Василиска, сейчас самый прекрасный возраст. Юность, блин! Пора исполнения желаний. – Он шутливо надавил мне на нос. – Ну вот, хоть немного развеселилась. А то бродишь сама не своя, точно в воду опущенная. Мы еще немного погуляли, затем сели в машину и поехали назад, в больницу. Марина Ивановна уже ждала нас у ограды. – Ну как? Понравилось? Я молча кивнула. – Вот и отлично. Едем, живее. – Марина Ивановна полезла в кабину «Газели». 28 Сколько бы мне ни твердили о том, что мы с Толиком не пара, я не могла поверить в его предательство. Все время надеялась: он опомнится, приедет в интернат, скажет Марине Ивановне, что не может без меня, попросит отпустить к нему насовсем. Мы неминуемо должны были увидеться хотя бы еще раз. У Толика в интернате оставались не только обещанные мне злосчастные книги, но и масса других вещей, за которыми он бы рано или поздно вернулся. Оставалось только ждать, когда его выпишут из больницы. Со слов Жанны я знала, что Толик поправляется и ходит с каждым днем все уверенней. К началу февраля он уже мог самостоятельно гулять в больничном дворе. Я больше не ездила к нему, но если бы даже захотела это сделать, Марина Ивановна отказалась бы взять меня с собой. Анфиса все болела и болела, и на ее место пришлось брать новую воспитательницу. Та оказалась грубоватой и неотесанной теткой лет сорока, не умеющей сладить со своим голосом – резким и насквозь прокуренным. Когда по утрам она приходила будить нас, я каждый раз вздрагивала: со сна мне казалось, что это орет мать, а я снова стала маленькой и живу в коммуналке. Светка вовсе отбилась от рук, появлялась в интернате от случая к случаю, и я опасалась, что Марина Ивановна не станет ждать обещанного срока, а вытурит ее прямо сейчас. Маринка совсем исхудала, почти перестала общаться с кем бы то ни было, сидела в инвалидной коляске с расческой в руке, как гейневская Лорелея, и улыбалась жутковатой отрешенной улыбкой. Одна Людка чувствовала себя неплохо: отрастила длинные волосы, стала легонько подводить глаза. На губах ее вместо вечной шелухи от семечек теперь блестела бесцветная помада – Людкина тетка по совместительству устроилась работать в косметическую фирму и снабжала племянницу недорогой, но качественной продукцией.