– Никем. – Влад улыбнулся. – Она дома сидела, со мной. Хозяйством занималась. Вышивала классно. Сейчас покажу тебе кое-что. – Он полез в шкаф, порылся на одной из полок, вытащил аккуратно сложенный лоскут простой хлопчатобумажной ткани и протянул ее мне. – Разверни. Я послушно расправила материю и ахнула от изумления и восхищения. Передо мной была настоящая картина: деревенская церковь, огороженная стареньким, покосившимся забором. На церкви золотые купола, у входа – сгорбленная нищенка в черном с деревянной клюкой. Возле ограды вислоухая дворняга, рядом тощая девчонка в валенках не по размеру, с короткой мальчиковой стрижкой и половиной бублика в руке. Она кормила им собаку, а та норовила поставить передние лапы ей на грудь. Все это было вышито крестом! Церковь, столбики забора, тусклое осеннее небо, согбенная фигура нищенки, пегая шерсть дворняги, бледное и скуластое девчоночье лицо. Я не представляла, как можно было это сделать. – Твоя мама сама все придумала? Я имею в виду сюжет, картину? – Сама, – подтвердил Влад. – Она была гениальная мастерица, – проговорила я искренне. – Думаю, что да, – согласился он, помолчал немного, а потом добавил с хитрой улыбкой: – Девчонка немного похожа на тебя. Не замечаешь? Я сразу об этом подумал, когда увидел тебя у нас, во дворе интерната. – Но на мне же не было валенок, – засмеялась я. – Какая разница. Зато были такие классные ботинки с ободранными носами! – Влад подошел, осторожно взял у меня вышивку, аккуратно сложил и вновь убрал на полку. – Почему ты не вставишь ее в рамку и не повесишь на стену? – удивилась я. – Не знаю. – Он пожал плечами. – Почему-то до сих пор не хотелось делать этого. Может быть, теперь, когда ты здесь… – Влад, не договорив, умолк и бодро заявил: – Готовить, чур, буду я сам. Ты можешь посуду мыть, если захочешь. – Это еще почему? – возмутилась я. – Готовят обычно женщины. – У нас в семье было наоборот, – твердо возразил Влад. – Готовил папа. Маме очень нравилась его стряпня. – Он вдруг осекся, поняв, что сморозил лишнего. Уши его по обыкновению порозовели. – Ты… прости, – проговорил он с неловкостью. – Я не хотел… насчет семьи. Как-то само вырвалось. Не обращай внимания. Я подошла к нему совсем близко, взяла за руку. Влад не противился, он стоял передо мной, опустив глаза, как набедокуривший школьник. – Владик, я давно хотела сказать: мы не сможем так. – Как? – Он мельком взглянул на меня и тут же вновь уставился в пол. – Тут не больница. Ты не сможешь делать вид, что медбрат и ухаживаешь за мной. А я… я не смогу притворяться больной. – Как же тогда быть? – В его голосе звучала растерянность. – Не знаю. – Я пожала плечами. – Наверное, не стоит никем притворяться, нужно быть теми, кем создала нас природа: просто мужчиной и женщиной. Иначе мы все время будем попадать в двусмысленные ситуации. Влад потихоньку сжал мои пальцы, приблизил меня к себе. – Ты уверена, что хочешь этого? – Владик, что толку об этом спрашивать? У нас все равно нет другого выхода. Иначе мне придется уехать. Я знала, что поступаю правильно. Не могла видеть, как он страдает, смотрит на меня тайком, когда думает, что я чем-то занята и не замечаю его взгляда. Одно из двух: надо или попытаться построить новую жизнь, или перестать поддерживать у Влада ложные иллюзии по поводу нашего будущего. Ведь что бы он ни говорил, в глубине души у него все равно жила надежда на чудо, и я это прекрасно понимала. Влад обнял меня, сначала робко, осторожно, потом все более страстно. Я не сопротивлялась. Мне хотелось самой обнять его, приласкать, сказать, что он самый лучший, благородный, добрый и сильный, и, как никто другой, достоин счастья. Но я не могла. Что бы я сейчас ни сделала, какие бы слова не произнесла – все было бы ложью, фальшью, обманом. Оставалось лишь молчать, доверяя себя ему, не оправдываясь, но и не сожалея ни о чем… …Было уже совсем темно, сквозь неплотно прикрытые шторы в комнату пробивался блекловатый свет уличного фонаря. Моя голова удобно лежала на руке у Влада. Другой он заботливо натянул плед на мои голые плечи. – Замерзла? – В темноте я отчетливо видела его улыбку, счастливую, сияющую. Подавив вздох, я ответила: – Нисколько. Наоборот, жарко. – Тебе сейчас ни в коем случае нельзя простужаться, – произнес Влад тоном Анфисы и бережно коснулся губами моей щеки. – Не буду. – Василиска, – позвал он, приглушив голос до полушепота. – А? – Когда-нибудь… ты полюбишь меня… ведь правда? – Когда-нибудь обязательно, Владик. – Я ласково погладила его по волосам, стоящим на макушке жестким ежиком. – Только, прежде чем это случится, я должна… рассказать тебе правду о себе. – Какую правду? – Влад посмотрел на меня с недоумением. – Очень горькую и нехорошую. – Я медленно покачала головой и пошевелилась, освобождая его руку. – Не надо, лежи, так удобно, – попросил он и убежденно добавил: – Мне все равно, что ты расскажешь. – Тебе не может быть все равно. Ты услышишь… и выгонишь меня куда подальше. Совершенно правильно сделаешь. – Что ты плетешь чепуху? – рассердился Влад, сгреб меня в охапку и притиснул к себе. – Куда это я тебя выгоню? Сходи в церковь лучше, если тебя обуяла жажда покаяния. Хочешь, вместе? – Ты помнишь Миху? – вместо ответа спросила я. – Какого Миху? – удивился он. – Самойлова. Он жил на третьем этаже. Марина Ивановна определила испытательный срок – он до интерната воришкой был, форточником. – Ну что-то припоминаю, правда, смутно… – признался Влад. – Помнишь, он спер у Толика часы? Серебряные, которые принадлежали его отцу? Его за это выгнали из интерната. – Честное слово, не помню, – виновато проговорил Влад. – Может, не будем сейчас о Толике? – Я не о нем, а о часах. Он не воровал их. – Кто не воровал? Волков? – Миха! Миха не воровал часы! Это сделала я! Влад посмотрел на меня как на сумасшедшую. – Ты стырила у Волкова часы? Зачем?! – Я не тырила. Специально подложила их Самойлову, чтобы его застукали. А потом выгнали. Влад молчал. Кажется, до него наконец стало доходить. – Это он тебе велел? – спросил он жестко. – Да. – Я отвела глаза в сторону. – Хотел остаться один в палате? – Да. – Ну и фиг с ним. Забудь. – Влад прижал мою голову к своей груди. – Ты тогда была маленькая, так что прощается. Тем более Миха наверняка все равно воровал бы. – Это не все. – Я вырвалась из его рук и села на диване. Плед сполз на пол. – Ну что еще? – Влад обхватил мои плечи и принялся укачивать, как младенца. – Глупенькая моя, что ты там себе напридумывала? Все в прошлом, мне на это наплевать. Ты все равно для меня лучше всех, самая родная, самая близкая… Это было как очищение, катарсис: я чувствовала, как с моего сердца смываются потоки грязи. Камень, который давил на меня много лет, пригибая к земле, убеждая в собственной низости и ничтожности, делая равнодушной ко всему, словно сдвинулся в сторону, давая возможность сделать долгожданный, глубокий вдох. Мы говорили с Владом долго, всю ночь. Я не рассказала ему всего, что хотела бы, но о многом из тех своих проступков, которые нельзя было оправдать малолетством. Он слушал, почти не перебивая. Иногда лицо его мрачнело, он кусал губы, хмурился, но ничего не говорил, давая мне возможность добраться до конца. Незаметно рассвело. Весело зазвенели трамваи: дом выходил окнами на шоссе. В отдалении послышался скрежет дворницкого скребка. Мы сидели на диване рядышком, плечом к плечу, выдохшиеся и обескровленные, точно два охотника за привидениями, выдержавшие смертельную битву с чудовищными монстрами. – Ты меня презираешь? – тихо спросила я Влада. – Я тебя люблю. Какая бы ты ни была. Это сильнее меня, сильнее любой логики. Я кивнула. Потом проговорила едва слышно: – У меня никогда не будет ребенка. – Значит, возьмем из детдома.