Дони захлебывается соплями и утвердительно кивает. – И детей. Д-да. – Девушки идут добровольно? Во взгляде Дони написан ужас, но он не решается соврать ещё раз. – Н-нет. Не всегда. – Как часто приезжает Барон? – Раз в один-два месяца. – Когда был последний раз? – До того как вы впервые прислали к нам Рэнли. Зак кивает. – Что вы делаете с девушками до того как отправить их на пристань? Лицо Дони искажается троекратным ужасом, и он моментально отводит взгляд в сторону. Зак прикрывает глаза. Ему не нужны слова, он и так понимает, что они делают. Зак окликает Рэнли. – Отправь кого-нибудь к фанатикам и скажи, что с Дони случилось несчастье. – Какое? – спрашивает Дони. Зак прожигает его взглядом и медленно говорит: – Я выстрелил тебе в голову. Разумеется, случайно. – Что… Третий выстрел заканчивает мучения Дони. Теперь ему не нужны ни клюка, ни инвалидное кресло, ни доктор. Закари поднимается на ноги и смотрит на груду костей в кожаном мешке. Не оборачиваясь к Рэнли, приказывает. – Его самого тоже отнеси и скажи – это предупреждение, у них есть время до заката, чтобы рассказать мне информацию о Бароне. Любую. Или я каждому из них вышибу мозги. Рэнли появляется рядом с Заком и спрашивает: – И как мне его нести? – Да хоть в пакетах, мне плевать. После встречи с Нео, около полудня Закари возвращается домой. В новый дом, куда уже переехали Герда и Ребекка. Практически на пороге его ожидает Герда. Она улыбалась так, словно выиграла сразу в трёх лотереях. – Мы с Ребеккой приготовили еду. Она сказала, что ты любил острую пищу и поэтому… Герда замолкает и в одно мгновение становится такой уязвимой, что Зак начинает хмуриться. Девушка сокращает расстояние между ними до полуметра и берет его за руку, а потом прикладывает открытую ладонь к животу. Зак чувствует, как ребенок шевелится, и не может побороть легкую улыбку. Вот главная причина избавиться от Барона. Его ребенок, который родится меньше, чем через три с половиной месяца. – Она шевелится, – говорит он и получает очередной пинок в ладонь. – Да. В последнее время она буйная. Всё же доктора сообщили, что это девочка. Ребекка и Герда дни напролет придумывают имя будущей принцессе мира тумана. И каждое им кажется недостаточно хорошим. – Это она рада слышать твой голос. Говоря это, Герда подходит ещё не маленький шажок и всматривается в лицо Зака, она настолько очарована моментом, что не замечает кровь на манжетах отца её будущего ребенка. Герда снова стала прежней, она поняла, что Зака не вернет её напор или подражание отвратительной суке, которая всё не может сдохнуть. Герда поняла, что теперь у неё есть куда более сильное оружие, нежели у оппонентки. И она будет пользоваться им так часто, как того потребуют обстоятельства. Глава двадцатая Я пришла в себя ещё задолго до того, как окружающие меня люди поняли это. Сначала я могла только слышать. Пребывая во тьме, не чувствовала боли или неудобства. Я просто была. Существовала где-то на границе жизни и смерти. И знаете что, меня это не пугало. Но я поняла одно – жизнь начинаешь ценить… слишком поздно. У меня было достаточно времени на мысли и сожаления. Вторых оказалось куда больше, чем первых. Я сожалела о том, чего уже не могла исправить, и думала о том, что в моих силах изменить. Рассуждала о том, что мало времени проводила с мамой, что не ценила её так, как должна была. Сожалела о распрях с Лексой, о том, что не верила ей и сомневалась. Печалилась о Габи, которую по сути мы все бросили. О Кортни. О моей нескончаемой лжи, адресованной в сторону Зейна и Закари. Но больше я сожалела, что так и не распробовала жизнь. Только надкусила и поморщившись отвернулась… не стала проверять, что же там дальше. Первое, что я услышала – голос Лейзенберга. Я не могла разобрать слов, но старик так быстро и долго тараторил, что я устала от него слишком скоро. Его голос приближался и удалялся, а тембр менялся каждую минуту. Так я поняла, что каким-то чудом оказалась на девятке, а не в желудке у зараженного. Следующий человек, который говорил со мной – Зейн. Чаще всех остальных рядом со мной был именно он. Келлер рассказывал мне о том, чему свидетелем мне не суждено было стать. Именно от него я узнала, что была мертва больше получаса. Если бы могла говорить, то обязательно бы напомнила ему, что это невозможно. Но я не могла и просто слушала, как он тихим, даже интимным голосом рассказывал о том, насколько он испугался, увидев меня на кушетке в палате. Я не дышала, была вся в крови, руки безвольно свисали вниз, из правой торчала кость. А потом он подошел ко мне и заговорил. Я сделала первый вдох, и легкие начали работать. Зейн рассказывал, как Лейзенберг был поражен и обескуражен. Но это было не всё, что Зейн решил рассказать мне, когда думал, что я ничего не слышу. Он сообщил о том времени, когда я была на девятке, а он на восьмерке. Он рассказывал, что умирал внутренне, думая, что Зак обижает меня. Его убивала мысль, что он, в сравнении с братом, был слаб как котёнок. Он говорил, что Закари сломлен и ничего, кроме боли людям уже не в состоянии принести. Как же мне хотелось поправить Зейна и сообщить, что не только боль мне принёс Закари Келлер, но и что-то поистине ценное и важное, вот только мы потеряли это, так и не ощутив сполна. Зейна удивляло моё восстановление. Тело боролось и само доставало себя из пепла. Благодаря стараниям Лейзенберга и медперсонала я возрождалась. Доктор сказал Зейну, что на мне пробуют новый препарат, который делает невозможное. Сломанная кость срослась, уже через девять дней с меня сняли гипс. Но самым страшным была нога. Из-за разрыва артерии я потеряла катастрофический объем крови, но и это исправили. Видимых повреждений практически не осталось, только шрамы. С Лексой всё в порядке, она живёт по соседству с Зейном, он рассказывал, что сестра постоянно расспрашивала его обо мне, но не решалась прийти. Причин этого он не знал. А я догадывалась. Скорее всего она боится как-то раскрыть себя. Из моих рассказов о Заке она знает, на что он готов пойти ради вакцины, а она теперь течет в её венах. Если Заку это станет известно, он не выпустит сестру за периметр, и она не сможет отыскать Доминика. Если быть честной, то я рада, что Лекса не видела меня такой. Какой такой? Я не знаю. Но склоняюсь к тому, что зрелище не из приятных. Чаще всего Зейн говорил о том, что я должна очнуться, что я не имею права уйти вот так. Как это "вот так" он мне тоже не сообщил, а спросить я не могла. Кроме Лейзенберга и Зейна пару раз я слышала Фиби, она плакала и говорила, что не знает как поступать и что делать. Она молила, чтобы я проснулась и уже наваляла всем, кто сделал это со мной. Софи не приходила, но от Фиби я узнала – девушка устроилась на работу и не хочет уходить с территории базы. Она нашла здесь пристанище. Софи сделала что-то наподобие венка, и Рэнли проводил девушек на местное кладбище. Софи положила самодельное украшение смерти на землю и пожелала Кортни счастливого пути. О Хьюго, Синтии и Ките я ничего не знаю, никто не решил рассказать мне о них, но думаю, с ними всё в порядке. В обратном случае мне бы сообщили. Рэнли тоже приходил, в основном он разговаривал с Волком, не со мной. Из его монологов я узнала, что скоро у Нео свадьба. Рэнли сокрушался о том, что друг совсем испортился, постоянно рыщет в ближайших городах в поисках прекрасных прекрасностей для торжества. Однажды я услышала Зака. Уж не знаю, как мы с ним оказались на девятке, но я благодарна ему за спасение. Он не должен был этого делать, мог оставить меня в той машине. Он единственный, кто ничего мне не рассказывал, он просто сообщил, что у меня осталась неделя, чтобы прийти в себя. Словно приказал мне очнуться. Очень даже в его стиле. А потом он ушёл, я слышала его шаги и хотела, чтобы он вернулся, но больше Зак в палату не приходил. А если и приходил, я была во тьме и не слышала его. Если быть честной, то я сомневаюсь, что он приходил больше одного раза. У него и так куча дел, и я в этот список явно не вхожу. Потом, немногим позже, я впервые открыла глаза. Была ночь, в палате отсутствовал основной свет и освещение было только от аппаратуры, которая окружила меня. Я видела девушку в больничном халате. Она стояла спиной ко мне. Долго открытыми глаза держать я не смогла и снова провалилась в темноту, и только тогда впервые подумала, что не хочу просыпаться. Не из-за того, что мне наскучила жизнь. Вовсе нет, я ведь толком и не жила. Я боялась увидеть то, что со мной стало. Фиби плакала, а она зря слёз не бросает. Лекса не приходила, и со мной постоянно были врачи и пикающие устройства. Может, я стала переломанной калекой, или вообще овощем. Как бы я ни старалась отогнать эти мысли, но они возвращались ко мне и терроризировали. А потом я снова открыла глаза, в этот раз это был день. По крайней мере в палате был свет. Перед моим взором возникло лицо Зейна, около минуты он смотрел на меня. Кажется, даже не моргал. А потом куда-то пропал. А я снова отправилась в темноту. Следующий раз, когда я открыла глаза, в палате было слишком много людей. Более чем достаточно для одного полуживого организма. Тогда я насчитала семь медсестёр, Лейзенберга и Зейна. Лейзенберг светил мне в глаза маленьким фонариком и восклицал, что это чудо. Снова случилось чудо! А я молилась, чтобы он перестал светить. Я так хотела послать его к чертям, но не могла, у меня во рту была трубка, да и губы не шевелились. Ничего, кроме подвижных век, не подавало признаков жизни. Ещё несколько раз я выныривала из состояния "пустота". Потом снова туда отправлялась. Это повторялось всё чаще и чаще. В какой-то момент я стала подмечать, что аппаратура вокруг меня стала редеть. Но всё же мне удалось окончательно очнуться, и я снова увидела Зейна с отросшей щетиной и красными глазами. Боже, почему он постоянно тут сидит? Неужели нет других дел? Открыв глаза, я подумала: что-то не так. Не было трубок, и главенствовала тишина. Я больше не слышала звуков приборов, которые помогали мне не остаться за чертой. В тот день я впервые села, помогал мне всё тот же Зейн. Он так нежно и трогательно вел себя со мной, что мне было больно от этого. Он смотрел на меня как на израненную птицу, которая больше никогда не сможет летать, и я верила его глазам как никогда раньше. Как оказалось, летать я и не умела, а вот ходить, с этим возникли сложности. На протяжении недели Лейзенберг заставлял меня выполнять упражнения и уже на седьмой день я смогла есть самостоятельно. На десятый удалось перенести моё тело на инвалидное кресло, которое стало моим проклятьем. Я не чувствовала ног. Приказывала им очнуться, плакала ночами и мысленно молилась. Но это не помогало. Ничего не помогало. Меня не слушались язык и ноги. Лейзенберг предположил, что это последствия… смерти. Доктор склоняется к тому, что какая-то часть мозга не исцелилась от его чудо-лекарств и, возможно, я останусь такой навсегда. Слышать это было страшно до безумия. Вечерами, когда в палате не оставалось никого, кроме меня и Волка, я пыталась тренироваться говорить и разминала ватные ноги. Плакала и начинала всё сначала. Лекса так и не пришла ко мне, в вот Фиби стала частым посетителем. Она рассказывала мне обо всём, что происходит наверху. О тумане, который снова возвращается, и о снеге, который совсем растаял. А я не могла рассказать ей, что творилось у меня внутри, потому что не могла говорить. Я не могла пойти с ней наверх и вдохнуть свежего воздуха, потому что не могла ходить. Я действительно сломала крылья. Жалостливый взгляд Зейна оказался пророческим. Глава двадцать первая Сижу на больничной кровати, на моих бесполезных коленях лежит блокнот, и я стараюсь нарисовать там хоть что-то. Лейзенберг говорит, что нужно тренировать моторику. Он не объясняет, для чего и зачем, а я рада отвлечься от самобичевания. Дни превратились в идентичных близнецов. Утро начинается с осмотра, потом я принимаю какие-то лекарства, следом сдаю кровь, кушаю, отправляюсь в туалет, с трудом взбираюсь на унитаз, дальше по рации банальным шипением вызываю медсестру, которая помогает мне помыться, возвращаюсь в палату, и начинается тренировка бесполезных конечностей. После тренировки отдых. Около двух часов бесполезного существования, снова сдача крови и тренировка языка. Слава богу, он начал подавать признаки жизни, иногда наедине с собой я произношу какие-то слоги, но на этом всё. Дверь палаты открывается, и внутрь заглядывает Рэнли. Он обезоруживающе улыбается и спрашивает: – Дядя доктор давно был?