– Может быть, лучше поздно, чем никогда. Некоторым из нас довольно сложно свыкнуться с тем, что роль отца несет для нас, несчастных, также некоторые ограничения. – Несчастных? Вы сказали – несчастных? – От смущения не осталось и следа. Попытка оправдать отца ребенка спровоцировала бурную реакцию, как он и ожидал. – Я знаю много чудесных отцов, которые вели себя абсолютно по-идиотски в первый год. Может, я ошибаюсь, но все-таки люди могут измениться. На ее лице отразилось отвращение, как будто ее начинало тошнить только от мысли об отце ребенка. – Ким не изменился. То, что произошло, ужасно, но все-таки подонок навсегда останется подонком. – И у подонков есть право на жизнь. – Томми заслуживает большего. – Не вы одна так думаете. – Это как? Она взяла еще одно печенье. Возможно, ей очень хотелось сладкого или просто нужно было чем-то занять свои худощавые руки. – Скажем так: мы подозреваем, что тот, кто напал на Кима, мстил за Томми. Похоже, эта новость ее действительно взволновала. Она уставилась на блюдо с печеньем. – Не понимаю. – Вы с кем-то встречаетесь сейчас? У Томми есть кто-то, кого он может назвать отчимом? – Нет. – И никакого… друга нет? – О чем вы? Она резко встала и демонстративно повернулась к Рино спиной. – Мы расследуем чрезвычайно серьезное преступление. Вопрос относится к делу, поэтому я попрошу вас ответить на него. – Вы лезете ко мне в постель! – еле слышно проговорила она. – Меня интересует, есть ли у вас друг, который общается с Томми, а не с кем вы спите. Он сразу же пожалел о том, что сказал, почувствовал, что слова прозвучали слишком резко. – Никого у меня нет, – прошептала она. – Хорошо. – И если хотите знать, я считаю Кима эгоистичным, вечно пьяным куском дерьма, – она повернулась к Рино. – Но есть отцы, которые еще хуже относятся к своим детям. Они уж точно заслужили нечто подобное. – Но не Ким? Она покачала головой. – Я не имею ни малейшего отношения к тому, что случилось. Честное слово. Рино с трудом подавил осторожную улыбку. Уже давным-давно никто из его собеседников не использовал в качестве аргумента честное слово. – И никаких мыслей о том, кто это мог сделать? Ренате опять покачала головой. – А я так на вас надеялся, – Рино встал из-за стола. – Как я говорил, мы практически уверены в том, что тот, кто это сделал, мстил за Томми. А вы, получается, самый близкий Томми человек. – Удивительно, как часто в жизни что-то повторяется. – Вы о чем? – Томми снова стал пешкой во взрослой игре, как и последние восемь лет. Томми не просил себе таких родителей, каких получил. Жребий выбрал ему отца, который почти не появлялся, который от него отказался. Отец бросил Томми. Подчеркиваю, бросил. И где же в тот момент были защитники закона? Кто постоит за права брошенных детей? Никто. – Что вы хотите сказать? – Я хочу сказать, что мальчик все эти годы страдал от отсутствия отца в его жизни и продолжает страдать до сих пор. В общем и целом, поступать так с Томми – это преступление. – Вы кажетесь довольно жесткой. – Так и есть. – Достаточно жесткой, чтобы пожелать зла отцу ребенка? – Я не имею к этому отношения. Но вы не можете запретить мне радоваться, что с ним что-то произошло. Я рада, что он не умер, но, по мне, он получил по заслугам. Рино ушел от Ренаты Оверлид с чувством, что она призналась в соучастии в преступлении, хотя ее уверения в обратном казались убедительными. Женщина была чересчур ожесточенной, что-то подсказывало ему, что накопившуюся за столько лет обиду загладить не так просто. По дороге домой инспектор проворачивал в голове разговор, искал зацепку, которая подтвердит его ощущение, но, увидев в кустах роз возле дома велосипед Иоакима, отложил самокопание до лучших времен. В защиту Иоакима надо было сказать, что за кустами все лето никто не следил. А иначе подобную парковку можно было бы принять за молчаливый протест сына против отсутствующих навыков садоводства у отца. Но сейчас, похоже, накопившиеся эмоции все-таки вырвались наружу. – Иоаким! Там в кустах тебя велосипед зовет! Никто не отозвался. В комнате мальчика на втором этаже гремел бас, от этого звука дрожали перекрытия, а весь дом вибрировал в такт музыке. Ради приличия, ведь он входил в комнату подростка, Рино постучал в дверь. Но мальчик вряд ли услышал бы его даже, если бы он распилил ее электропилой. К счастью, дверь была открыта, и слегка удивленный Иоаким приглушил музыку. – Господи! Разве ты не знаешь, что уже при ста пятидесяти децибелах у Олине Гундерсен случается недержание? – А кто это? – Бедная женщина на том конце города. – Че? – Забудь. Я нашел велосипед. – Угу. – Чего это вдруг ты так паркуешься? – Торопился. – Так уж торопился? – Sorry. Рино стоял в дверях. Иоаким теребил пульт, очевидно, пытаясь не встречаться с отцом глазами. Рино понял, что сыну стыдно. – Все нормально? Мальчик кивнул. – Давай-ка, Иоаким, мы поставим с тобой «Aerosmith»[7] и поболтаем, а? – Ну нет. Только не «Aerosmith». – Ок. Компромисс. «City Boy»[8]. Обещаю, тебе понравится. Иоаким закатил глаза, но Рино расценил молчаливый протест как одобрение, зашел в свой кабинет и достал альбом «The day the Earth got fire»[9]. – По-моему, подходящая музыка. Иоаким взглянул на него испепеляющим взглядом, но ничего не сказал. – Лол Мэйсон – бог вокала. Только послушай. – Может, и хорошо, если б земля сгорела, – вздохнул Иоаким, когда из колонок полился помпезный припев полуфальцетом, – тогда тебе и твоим приятелям из восьмидесятых пришлось бы поискать себе другую планету. – Здорово, правда? – Отвратительно. – Ладно. Ну и что стряслось?