– Я не могу… – Потом я отвезу вас домой. Через час вы будете дома, задолго до темноты. И она сделала невероятное. Взяла Линею на руки и поехала с ним. С тех пор, как Тея принесла в ее жизнь частичку радости, Андреа ни разу не чувствовала себя такой счастливой и возбужденной. Счет за свет оплачен, и у нее в кармане лежит три тысячи крон! Три тысячи! Она знала, что ей придется объяснять и откуда появились деньги, и как она оплатила счет за свет, но сдержать выплескивающуюся наружу радость она не могла. Андреа пообещала детям купить новых кукол, если они не расскажут отцу, куда она ездила. Она надеялась, что ей удастся скрыть счет за свет, ведь Эдмунд был пьян в тот день, когда его прислали. А если он спросит, она скажет, что счет оплатил Эдмунд Антонсен, потому что заботится о своей семье. Деньги она решила спрятать, потихоньку вытаскивать сотню-другую, когда он пошлет ее за покупками, и убедить его в том, что просто грамотно их тратит. Единственное, на что обратил внимание Эдмунд, – куклы, он увидел, что их стало больше. Она все отрицала, и дети поддакивали ей, застыв от ужаса. Если бы он уделял игрушкам больше внимания, то заметил бы, что они появлялись и исчезали, как будто жили своей собственной жизнью. Андреа внимательно выбирала кукол. Конраду досталась Мичио, сильная и крепкая, Хайди – Фумико, самая жизнерадостная, а Линее – Фуджика, красота неописуемая. Линея была совсем не похожа на отца. Может быть, именно поэтому Андреа так за нее боялась. Вся красота мира воплотилась в этой девочке. Андреа видела, как страдает Хайди от того, что не общается с ровесниками, но в то же время девочка очень трогательно заботилась о младшей сестре. Хотя Хайди отставала в развитии, инстинкт защитницы был у нее преувеличен. И Линеа быстро поняла, что у нее есть старшая сестра, которая души в ней не чает. Но, возможно, их отношения были еще глубже, потому что Хайди почти могла читать мысли своей сестры и зачастую предугадывала ее желания, неважно, чего это касалось – еды или игрушек. И даже когда они были порознь, Хайди часто знала, что хочет сказать сестра, как будто следовала за ней невидимой тенью. Казалось, недостаток умственных способностей в ней уравновесился интуитивным присутствием в жизни сестры. Наступившее Рождество стало временем контрастов. Андреа убирала дом, украшала его, чувствовала, что дети томятся от предвкушения, разделяла их радость. В последние полгода Эдмунд редко бывал жесток, она даже замечала проблески стыда в те минуты, когда он боролся с похмельем. Она понимала, что он глубоко несчастен. И, может быть, надеялась Андреа, может быть, где-то там, в глубине его мрачного ума, есть совесть, и на самом деле он желает добра ей и детям. На календаре было двадцать второе число, когда она поняла, что у них нет денег ни на праздничное угощение, ни на подарки детям. Она не решалась спросить, не хотела его огорчать. Поэтому она занималась своими делами, а он с каждым часом становился все тише и тише, казалось, он все глубже уходит в себя. Она заставила себя пожалеть его, потому что скоро он мог упасть еще ниже. Он видел предвкушение в глазах детей, предвкушение, которое через несколько часов будет навсегда разбито. И все потому, что он выбрал жалость к самому себе, а не ответственность за семью, и пропил все деньги. Андреа подготовилась заранее и купила новых кукол для детей, но они заслуживали большего. Спрятанные деньги у нее еще оставались, она не решалась их использовать сейчас, потому что опасалась расспросов о том, откуда они взялись. Она продолжала заниматься своими делами, стараясь казаться беззаботной, но на самом деле каждый мускул дрожал от напряжения, она чувствовала притаившуюся за углом беду. Накануне Рождества Андреа решила сделать все как надо. Ради детей. Она надеялась, что он не станет наказывать ее перед Рождеством. Андреа купила красивые подарки, но ничего для Эдмунда. Она не хотела его унижать. Потом она купила еду, не слишком много, но достаточно для обильного праздничного ужина. Андреа хлопотала на кухне, так и не придумав какого-либо достоверного объяснения тому, откуда взялись эти деньги. Когда она распаковывала свои покупки, ей показалось, что она наблюдает за собой со стороны. Она положила на стол сладости, и дети завизжали от восторга. Краем глаза она видела Эдмунда; он сидел молча, по его взгляду она не смогла понять, о чем он думает. На мгновение ей показалось, что его глаза сверкнули, она подумала, что, может быть, он радуется вместе с детьми. Однако взгляд сразу же погас, и она опасалась худшего. Но Эдмунд ничего не сказал. – Поблагодарите папу, – сказала она, когда закончила раскладывать покупки, а дети немного успокоились. – Ведь он в любую погоду выходит в море, чтобы у нас были деньги на праздник. Дети послушно обняли отца. Осторожная улыбка, не более того. Эдмунд не проронил ни слова. После того, как уставшие от игр Конрад и Хайди улеглись спать, а ее стало пугать тяжелое молчание, он подошел к ней в гостиной и положил на колени коробку от обуви. – Это тебе, – сказал он и отвернулся. – Я иду спать. – Не хочешь посмотреть, как я ее открою? – Нет! – сурово сказал он. – Я хочу, чтобы ты подождала, пока я лягу. Я неважно себя чувствую… Он немного постоял, отвернувшись от нее, а потом вышел из комнаты. Коробка была не запакована и весила немного. Она почувствовала комок в груди, когда осторожно открыла крышку. Конверты. Стопки конвертов. На них был ее адрес и имя, но она не узнавала почерк. Все конверты были вскрыты. Она взяла первое письмо, пролистала исписанные страницы, нашла последнюю и задрожала, увидев подпись. «Твоя Тея». Письма от ее единственной настоящей подруги. Письма, которые Тея не переставала писать, даже не получая ответа. Она писала год за годом – в стопке было примерно пятьдесят – шестьдесят писем. Казалось, комната закружилась в вальсе, вокруг Андреа танцевали ниссе и ангелы. Они все радовались вместе с ней, не зная, насколько глубокую печаль она чувствовала в то же самое время. Запах апельсинов и копченого мяса, вид детей, уютно спящих в кроватке – все это переполнило ее душу и выплеснулось в горьких рыданиях. Она еще не прочитала и строчки из того, о чем писала Тея, но слезы лились ручьем. Она чувствовала присутствие своей потерянной подруги, просто прикасаясь к письмам. В конце концов она успокоилась и принялась раскладывать письма по датам. Потом стала читать. Андреа читала целых два часа, вытирала слезы и смеялась, потом перевернула пачку и стала перечитывать их еще раз. Последнее письмо пришло девять месяцев назад. Она подумала, что это значит, что Теа сдалась, но потом ей в голову пришла ужасная мысль – может быть, она больна или умерла? Она заторопилась, нашла листок и ручку и принялась писать. В половине шестого в Рождество она закончила. На следующий день Эдмунд опять ничего не сказал, хотя было заметно, что он размышляет, и думы его нелегки. Конрад, самый чувствительный из всех, служил живым барометром. Он чувствовал перемены в настроении отца задолго до того, как их замечали другие. Заметив, что мальчик старается избегать Эдмунда, Андреа похолодела, представив, что рождественскому миру скоро придет конец. Вскоре Эдмунд ушел, но через несколько часов он вернулся пьяный в стельку. По дороге в спальню он сорвал украшения и задел мебель, так что за ним вилась тропинка из серпантина и дождика. После того, как он упал на чердаке и заснул, они засмеялись – смех шел из самого сердца и переливался колокольчиками. Даже Хайди, которая никогда не смеялась от души, хохотала так, как будто впервые распробовала, как это приятно. Они смеялись, вешая обратно украшения, и Андреа знала, что причина смеха вовсе не в том, что пьяное шатание отца показалось им забавным. Они смеялись потому, что он уже не излучал потенциальную угрозу, как было раньше. Боль и страдания, которые переносил Эдмунд, а также растущая привязанность к алкоголю все изменили. Прошел почти год с тех пор, как он поднял на Андреа руку в последний раз. И что еще важнее, уже много месяцев он не смотрел на нее тем «взглядом», тем особым взглядом, который предупреждал о том, что ее ждет. Она почти привыкла к новому Эдмунду, поверила, что таким он и останется. Но однажды в марте он ворвался в дом. Она стояла к нему спиной, но внезапно воцарившаяся тишина заставила ее задержать дыхание и замереть. Когда она повернулась, то увидела тот самый взгляд, гораздо мрачнее, чем обычно – он был переполнен ненавистью. Они простояли, как ей показалось, вечность, и она знала, что он наслаждается – получает удовольствие, видя, какой ужас на нее наводит. Страх порождал худшие подозрения, но когда он открыл рот, она услышала то, чего не могла себе даже представить. «Я слышал, ты крутишь шашни с парнем из электросетей?» Глава 24 Рино рассказал женщине, которая вышла ему навстречу, приукрашенную историю – он, мол, захотел взглянуть на дом, в котором прошло детство его знакомого. Женщина пригласила его войти, только просила извинить за беспорядок, но он вежливо отказался. Она казалась печальной, сначала он подумал, что это потому, что она живет одна, но позже понял, что дело не в этом. Что-то ее тяготило, может быть, именно поэтому она и затеяла ремонт – чтобы отвлечься от грустных мыслей. Дом престарелых выглядел именно так, как описал полицейский, никакой эстетической ценности он не представлял. Правда, впечатление немного улучшилось, когда Рино зашел внутрь. Медсестра проводила его по коридорам и остановилась возле двери, на которой висела написанная от руки табличка с именем жильца. Заглянув внутрь и шепнув что-то старику, она впустила инспектора внутрь. Халвард Хеннингсен полулежал в кресле. Теплый плед укрывал ноги и колени. – Вы ко мне? Ничего себе! Старик нажал на рычажок на подлокотнике, и кресло приняло ровное положение. – Меня зовут… – Сначала присядьте, молодой человек! У меня возникают плохие ассоциации, когда люди надо мной нависают. Я боюсь, меня опять пришли переодевать, мыть или смазывать. Но вы ведь здесь не за этим? Рино сел в потертое кресло рядом с маленьким столиком. – Я попробую еще раз… Рино Карлсен, инспектор полиции в Будё. – Вы по частному делу? – Старику было между восьмьюдесятью и девяноста лет. Он махнул рукой. У него были тонкие длинные пальцы, как в фильмах ужасов, которые так любит смотреть Иоаким. – Почти, – Рино подумал, что старик так решил, потому что он был в гражданской одежде. – Это касается одного дела, над которым я работаю. Мы наткнулись на одно имя… говорят, вы знали этого человека. – Эвен? – Старик хитро улыбнулся, уверенный, что попал в точку. – Да, Эвен Харстад. – И почему я не удивлен?! – Именно это я и хотел бы узнать. Вы уже второй человек за сегодняшний день, который не удивляется, что я приехал по поводу Эвена. Старик с удивлением взглянул на инспектора. – Полицейский из участка. Кстати, именно он отправил меня к вам, он сказал, что вы были ближайшим соседом Эвена. – К сожалению, это так. И я вовсе не об Эвене, а о Лоренце, его ужасном приемном отце. И вы думаете, судьба хоть немного пожалела меня, старика? Как бы не так! Этот подлец живет в конце коридора. Старик заметил, что его гость оживился, и спешно добавил: – Вот только все, что у него выше плеч, живет в другом мире. Это случилось внезапно, но, на мой взгляд, вполне ожидаемо. То время, которое он провел на нашей с вами планете, он потратил на то, чтобы творить зло. Абсолютный садист, который, как это обычно и бывает с психопатами, сумел скрыть свои темные стороны от всех, кроме самых близких. Хотя не ото всех – я быстро заметил, что что-то тут нечисто, вот только не понял, насколько. От волнения щеки старика порозовели. – Но почему вы спрашиваете об Эвене? Что он натворил? – Мы подозреваем, что он совершил два нападения. – Нападения? Трагедии всегда повторяются. Старик вытер рот ладонью. – Но не на детей? – Пострадали двое мужчин, но мы считаем, что он совершил преступления из-за детей. – Пожалуйста, учтите, что я только что проснулся и еще не совсем пришел в себя. Я не понимаю, о чем вы говорите. – Это длинная история, некоторые ее детали я не имею права разглашать. Единственное, что я могу сказать – жертвами стали мужчины, которые несерьезно относились к отцовству. На местах преступления были найдены рисунки, из которых ясно понятно, что эти нападения – наказание за то, что они бросили своих детей. Старик задумался. – Я помню Эвена застенчивым, но несколько угрюмым мальчиком. Я думаю, он постепенно осознал, в каком кошмаре живет – да, думаю, он слишком хорошо это понял. Но вместо того, чтобы убежать или сообщить кому-нибудь о том, что происходит в его доме, он взял на себя роль защитника приемной матери. Как я понимаю, он пришел к выводу, что лучше всего будет, если он сможет вызывать на себя все унижения и злобу. Он позволял этому дьяволу избивать себя, чтобы оградить мать. Конечно, я ничего об этом не знал, иначе я бы вмешался и всадил бы пулю в эту садистскую тушу. Старик сорвал плед со своих ног и отбросил его в сторону с такой силой, как будто кто-то положил его туда против его воли. – …В те времена стать приемными родителями было просто, достаточно было, чтобы никто из родственников не мог или не хотел позаботиться о сироте. Мать Эвена умерла вскоре после родов, а об отце ничего не известно. Так как других родственников у него не было, все обрадовались, когда Алвиде и Лоренц решили взять его к себе. Если бы мы знали… – Когда вы поняли, что что-то не так? – Я всегда знал, что что-то не так. Алвиде была покорной овечкой, которая изо всех сил старалась жить по правилам, которые установил Лоренц. Я быстро заметил, что в этой паре не было любви – они жили так, как велела железная рука мужа. Это было видно по тем взглядам, которые он на нее бросал, по фразам, которые она от него слышала. Можно было представить себе – то, что Лоренц сдерживал при всех, в четырех стенах вырывалось наружу на полную мощность. То же самое было и с мальчиком, хотя с ним редко бывали проблемы. Эвен быстро научился подчиняться. Старик огляделся, пощелкивая языком. – У меня пересохло во рту. Наверное, это из-за этих пробуждающих таблеток. А может быть, из-за снотворного, которое я принимал перед сном. Не можете ли вы оказать мне услугу и подать стакан воды? Аппарат стоит за дверью и утоляет жажду всех страждущих на планете. Через полминуты Рино протянул ему пластиковый стакан. – Ужасно невкусная, но пить можно. Вы говорите – нападения? А что именно случилось? – Первого приковали за руки на глубине полметра в ледяной воде, а руку второго привязали в пяти сантиметрах от электропечки. Речь идет об ожогах третьей степени и об ампутации. – Черт! – Полицейский, который отправил меня к вам, сказал, что подобные злодеяния вполне в духе Эвена. – Черт! – В смысле? – Да просто я пользуюсь любой возможностью, чтобы упомянуть имя Анти-Бога. Так я лично протестую против надвигающегося конца.