— Тоби вообще мало говорит, — добавила я. — Может, кому оно и подозрительно, — продолжала бабушка, — а я так скажу: пускай меня по делам судят, а не по словам. Тоби ни мне, ни родным моим не вредил — разве справедливо будет на него дурное думать? Папа, румяный с холода и пропахший копотью, пришёл только к самому ужину. — Я был у Тоби, — выдал папа, отрезав себе ломоть маминого окорока, положив изрядно бабушкиной запеканки и цветной капусты моего приготовления. Джеймс утверждал, что цветная капуста — совсем как маленькие деревца, и почти никогда её не ел. Мы все уставились на папу. Что он сейчас сообщит? Что выведал у Тоби? — Конечно, говорил в основном я, — начал папа. — Ну, постучался в коптильню. Тоби меня впустил. У него там всего один стул. Я подумал, нехорошо мне сидеть, когда Тоби стоит, и не сел. Стоим, значит, мы над этим стулом, глядим друг на дружку, будто пара козлов. Козлов, заодно с козами, папа отчего-то недолюбливал. Я у него, например, ленилась, как коза. И упрямилась, как коза. Случись мне выпачкаться — опять я была как коза. И остальные тоже. Мы молчали. Если бы папа от Тоби ничего не добился, он бы вообще не стал говорить, что ходил к нему. — Эта его коптильня — сущее логово звериное. Кровать — одно название: веток сосновых навалил, мешковиной покрыл — вот и постель. Подушки нет. Одеяло — солдатское, ещё с войны. Стул на свалке подобрал. Огонь в углу разводит, в крыше дыру проделал для вентиляции. На крюках рваньё всякое висит. Но… — тут папа замолчал. Откинулся на стуле, потёр подбородок. — У него там полно фотографий. Все четыре стены обклеил. На одних — сад в цвету. На других — лес. А больше всего он снимает закатное небо. — Темнело уже, потому я мало что разглядел, — продолжал папа. — Носом водить не хотелось. Неудобно как-то. Я ведь без приглашения вломился. Смутил Тоби. Едва ли к нему часто гости ходят. Кажется, впервые на моей памяти папа выдал такую длинную тираду. — Я сообщил Тоби, чего эти Гленгарри наговорили. Особенно — Бетти. Якобы она с колокольни всё видела. Тоби сказал, что в людей камнями не кидается. Будь они хоть немцы, хоть кто. Причин, говорит, нет кидаться. — Как же нет? — возразил дедушка. — У Тоби причин хоть отбавляй. Он же воевал, с немцами-то. — Этак рассуждать — любой мог камень бросить, — резко ответила мама. — Тут, почитай, в каждой семье кто-нибудь да погиб. — А потом Тоби сказал странную вещь, — продолжал папа. — Я, правда, не понял, но запомнил слово в слово: «Они весь Панцирь-камень зацарапали». Будто точку поставил насчёт своего участия. Только попросил ещё: пускай, мол, Аннабель фотографии сразу принесёт, как будут готовы. Тётя Лили нацелила на меня вилку: — Дождались! Он уже и распоряжается. Фотографии ему носи! Босс выискался! Панцирь-камень, думала я. Огромный валун в Волчьей лощине, по форме похожий на черепаху. Сходство усиливали прожилки кварца — образовывали ячеистый узор. Лежал Панцирь-камень посреди поляны; казалось, деревья его опасаются, потому и держатся поодаль. Вокруг росли только папоротники да цветы. Поляна была очень красивая, но мы на ней никогда не играли — она внушала трепет. Наверно, индейцы поклонялись Панцирь-камню, обряды свои возле него проводили. У нас для обрядов имелась церковь, но, не будь её, как знать, может, и мы бы слушали проповеди возле Панцирь-камня. Глава десятая Воскресная служба прошла как обычно, только Гленгарри при нашем появлении не привстали со скамьи в знак приветствия. Ну и пожалуйста, пускай дуются. Зато папа оказался прав. Обещал, что мне станет легче, если я выговорюсь, — так и вышло. Чувство освобождения от груза на душе стоило воскресных улыбок мистера и миссис Гленгарри. Свою Бетти они нарядили в клетчатую юбочку и белоснежную блузку с отложным воротничком. Ну просто девочка-припевочка была бы, если бы не взгляд. Впрочем, я смотрела не на Бетти, а на алтарь и на святое распятие. Хор пел псалмы. Носатый мистер Симмонс, как обычно, гундосил, миссис Ланкастер не вытягивала высокие ноты — мелодия дёргалась и пробуксовывала, будто наш старый фургон. Мы, простые прихожане, тоже пели как умели. Преподобный Киннелл долго вещал о смене времён года, зачем — непонятно. Я радовалась, что к каждому молитвеннику прилагается огрызок карандаша и конверт для пожертвований. Рисовала я из рук вон плохо, но по воскресеньям усердно упражнялась, чтобы не так маяться на проповеди. В тот день я пыталась изобразить коня. Дедушка, сидевший рядом, косился на мой рисунок с завистью и наконец шепнул: — Пёсик вышел — загляденье! Мама забрала конверт, запечатала в него несколько монет, улыбнулась, заметив конепёсика: — Надеюсь, Аннабель, святой отец оценит твои старания. Словом, всё шло как всегда, а значит — прекрасно. Проблемы, если и маячили на нашем горизонте, вполне могли потерпеть. Могли, да не потерпели. Выйдя из церкви, мы увидели констебля, а рядом с ним всех троих Гленгарри. Констебль не носил ни значка, ни оружия. Ближайшее отделение полиции находилось в Питтсбурге, там же были тюрьма и здание суда. Именно поэтому констебль старался никого не тревожить своим внешним видом. Но служил исправно, войска вызывал всякий раз, когда требовалось. То есть ещё ни разу. Мы нашему констеблю симпатизировали. Фамилия его была Олеска. Он был щекастый, почти лысый и смешливый. Но однажды на ярмарке я сама видела, как констебль Олеска подхватил под мышки фермера (тот переборщил с сидром и начал дебоширить) и подержал несколько минут на весу, будто мешок с кукурузой. Фермер живо протрезвел. Тогда Олеска его на место поставил и говорит: «Езжай-ка, друг, домой, проспись». И тот послушался. Так что с констеблем не фамильярничали. Знали: он и суровым бывает. В тот день он как раз был суровым. — Всем доброго утра, — произнёс Олеска. — Джон, Сара, на два слова. Папа открыл фургон, усадил дедушку с бабушкой на переднее сиденье. Мне и мальчикам он жестом велел лезть в прицеп. Мы не посмели ослушаться. Устроились в передней части прицепа, чтобы как можно лучше слышать разговор старших. Всё равно толком ничего не разобрали. До нас долетели три имени: Тоби, Руфь и мистер Ансель. Бетти дали слово, и уж она воспользовалась — сорокой затрещала. Несправедливо, думала я. Потом решила: за меня родители всё скажут. Так даже лучше. Мамин голос слышался отчётливее других. Верно, Гленгарри своими заявлениями сразу возмутили маму. — Может, сначала доказательства поищете, а потом будете безобидного человека обвинять? — горячилась мама. — У нас тут свободная страна, каждый живёт, как ему нравится! — Она даже кулаки стиснула. — Смотрите, как бы заодно с водой и младенца из лоханки не выплеснуть. Последнюю фразу я не поняла. При чём тут младенец? И что за лоханка? Папа положил руку на мамино плечо, но мама её стряхнула: — Ну да, Тоби чудной — и что с того? Загoните беднягу в угол — хлопот не оберётесь. Говорю вам — дурного он не делал! Арестовать человека только потому, что девчонка якобы на холме его видела? Да кому вы поверили? Она уже отличилась. Соврёт — недорого возьмёт! От такого заявления закричали все разом. Мама вдруг словно выдохлась. Устало подошла к фургону, залезла в прицеп. Папа сел за руль, повернул ключ зажигания и позвал: — Лили! Но тётя Лили будто приросла к констеблю. Стояла, склонив набок голову, и в такой позе ещё умудрялась кивать. Наконец, отклеилась, села в свой собственный автомобиль. Лицо у неё было подозрительно довольное. С чего бы тёте Лили радоваться? Повода никакого, как раз наоборот. Воскресный обед всегда проходил одинаково. Сначала — молитва за посланную Господом пищу. Затем — сосредоточенное и почти молчаливое поглощение этой пищи. После — мытьё посуды. Тётя Лили не участвовала — спешила исчезнуть в своей комнате, чтобы молиться и размышлять о вечном. Правда, порой сверху доносились танцевальные мелодии. Случалось, кто-нибудь заглядывал в гости, а если нет — мы только радовались. Приятно было отрешиться от внешнего мира, отдохнуть среди своих. В то воскресенье отрешиться не вышло. — Вот что, дети, — заговорила мама, раскладывая по тарелкам десерт — яблочный пирог со взбитыми сливками. — Держитесь подальше от Бетти Гленгарри. Не подходите к ней. Не разговаривайте с ней. А если что странное заметите — скажите миссис Тейлор. — И нам, — добавил папа. — Чтобы больше никаких секретов. — Послушай, Аннабель, — вмешалась тётя Лили. — А не сгущаешь ли ты краски, не очерняешь ли Бетти Гленгарри? Она такая милая девочка. Такая набожная. И очень храбрая. Подумать только, решилась рассказать о Тоби, об этом проклятии здешних мест. — Бетти меня ударила. Палкой. По её милости у меня на бедре синяк размером с огурец. По-вашему, я сама его нарисовала? Чёрной краской? Тётя Лили выпрямилась и изрекла: — Не произноси ложного свидетельства на ближнего своего![6] Я в ответ приподняла платье и продемонстрировала синяк. Он, конечно, успел малость побледнеть, но всё равно выглядел гадко. Тётя Лили отвела взгляд и до конца обеда ни слова не проронила. Когда посуда была перемыта, мама взялась готовить компресс. Заварила кипятком листья окопника, что рос у нас в огороде, растолкла в кашицу, завернула в чистую тряпицу. Затем повела меня в спальню, велела лечь на бок и приложила компресс к синяку. — Мама, мне уже не больно. — Зато мне больно. Только представлю твой синяк — знаешь, как сердце болит? Ну да окопник поможет. Лучше всего было то, что мама сидела рядом, ладонью закрывая компресс, не давая ему остыть слишком быстро. — Мама, я не произносила ложного свидетельства! — Конечно, нет, Аннабель. Тётя Лили воображает, что ей всё известно. Ошибается. Не будем больше об этом говорить. Я примолкла. Лежала и чувствовала, как мы с мамой отдаляемся друг от друга. На первом этаже шумели Генри и Джеймс. Для них что воскресный день, что обычный — никакой разницы. Всё бы им баловаться. — Мама, что теперь будет с Тоби? Она вздохнула: — Чтобы вызвать войска, у констебля сведений маловато. Арестовать Тоби он не может, хотя Гленгарри именно этого требуют. Сама знаешь: Бетти на Тоби наговаривает, да от неё так вот запросто не отмахнёшься. Констебль — он все показания должен учитывать. Ладно хоть слов Бетти недостаточно для ареста Тоби. По закону сам констебль людей арестовывать не уполномочен. Насчёт этого в полиции решают. Констеблю надо с Энди поговорить — правда ли он был с Бетти на колокольне. Потом ещё с самим Тоби. Пожалуй, и с тобой, Аннабель, насчёт угроз и синяка. И выяснить, кто проволоку натянул. Видишь, сколько дел. Не знаю, с чего Олеска начнёт. Может, прямо нынче к Тоби явится или завтра поутру. Пока его задача — людей спрашивать. До истины докапываться. Я подперла щёку рукой. Представила: Олеска стучится в коптильню, Тоби открывает дверь, у него лицо вытягивается при виде констебля. — Врут они всё про Тоби, мама. Не такой он. — Я тоже не верю Гленгарри. Но констебль — человек честный. Он пока поговорит с Тоби, только и всего. Это нестрашно.