– Ишь замахнулся, – проворчал старик. – Чтобы в чужом дому слаще было, чем при отце-матери? Да разве ж бывает?.. Они выпили. На крепких зубах Спела хрустнул огурчик знаменитой веннской засолки. Волкодав подавил в себе желание побыстрее кончить работу и продолжал орудовать щёткой. – А что, за добрым-то мужем! – принялся рассуждать молодой конюх. – Одно слово, велиморец! Небось на другой день золотым жуковиньям счёт потеряет. А уж как обнимет, к устам устами прильнёт… Он хохотнул. – Баловник, – проворчал Зычко, но по голосу чувствовалось, что старик улыбался. Волкодав приласкал Серка, хлопнул по гладкому крупу и вышел из денника. Он нимало не сомневался, что слуги всё как есть вызнали о женихе. И какого роду-племени, и как звать, и ровня ли государыне по молодости и красоте. А вызнали, стало быть, скажут сейчас и ему. Заметив телохранителя, Спел прибил ладонью солому рядом с собой: – Давай, венн, закуска кончается! Нежные огурчики в палец длиной, однако, ещё плавали в мисочке с пахучим рассолом. Рот мгновенно наполнился набежавшей слюной. Волкодав сел, взял один, поблагодарил и стал есть. – Хорош, значит, жених? – спросил он, неторопливо жуя. – Куда лучше! – отозвался Зычко. – Родом, правда, сегван, а так вельможа вельможей. Страж Северных Врат! Все знали, что среди Стражей Врат Велимора случались люди безродные. Зато скверные или хотя бы средние воины – никогда. Волкодав очень не любил расспрашивать, но дело касалось кнесинки, и он не сдержался, подтолкнул: – Небось старый, лысый, беззубый… – Стал бы государь за такого дитя своё выдавать! – возмутился чуточку захмелевший Спел, а Волкодав подумал: ещё как выдал бы, встань тому ценой Галирад. Конюх же запальчиво продолжал: – Стремянный кнесов сам его видел и нам сказывал. Годами молод, да только дел его, бают, на семерых стариков хватит и ещё останется. Горлуша, стремянный, божился… стать молодецкая, волосы чище золота, усы – во, а глаза, куда там халисунским сапфирам… Только что жалевший просватанную госпожу, он уже готов был защищать её жениха, словно Волкодав его каял. – И рода хорошего, даром что сегван. Сам кунс и сын кунса, и имя, какое вождю не стыд носить: Винитар! Никто не заподозрил бы по лицу Волкодава, чтобы это имя для него кое-что значило. Он кивнул, медленно дожёвывая огурец и ожидая, не скажет ли Спел ещё чего занятного. Потом неторопливо заметил: – Я слышал, был когда-то неподалёку отсюда кунс Винитарий… – Ну да, так это и есть сын его, – радостно пояснил Спел. – Батюшка, вишь, на аррантский лад имечко перекроил, а сын не хочет, да и правильно делает. …Сын, думал Волкодав. Винитар, сын Винитария. Совсем скоро ему повезут кнесинку в жёны. Он, Волкодав, всего скорее и повезёт. Сыну Людоеда на ложе. За что? Её-то за что?.. – Плохо ешь, малый. – Зычко Живлякович протягивал ему кусок свежего ржаного хлеба, увенчанный изрядным ломтем ветчины с хреном. – О чём призадумался? Тебя-то кнесинка как пить дать в свиту возьмёт да там, глядишь, при себе оставит. А не оставит, всё Велимор посмотришь: диковинная земля, говорят… Волкодав кивал головой, слушал его и не слышал, с отчаянием чувствуя, как возникает и разрастается в груди знакомая боль. Полных четыре седмицы с ним этого не бывало, и он, дурень, уже понадеялся – оставило, вновь изгнанное умелыми лекарями… Как же. Он попытался противиться, но это было не в человеческих силах. Кашель хлынул, словно поток из запруды. Хлеб с ветчиной упал в солому: Волкодав беспомощно скорчился, пытаясь выбросить из себя охваченные пламенем лёгкие. Мыш, что-то вынюхивавший на стропилах, с жалобным криком упал ему на плечо… …Иногда в каменоломни для услады надсмотрщиков привозили рабынь. Каторжане, давно позабывшие, как выглядят настоящие живые женщины, подолгу обсуждали каждое такое событие. Один Серый Пёс с мрачным остервенением крутил свой ворот, громыхая по камням кандалами и отказываясь понимать, почему не разверзается земля, почему не падает небо, сокрушая под своими обломками Самоцветные горы… И вот однажды мимо него прошагал Волк, таща на плече бьющуюся девчонку. Тут-то Серый Пёс и узнал, что даже цепи, бывает, иногда рвутся, если налечь от души. Он, конечно, не проломил тогда голову Волку и девушку не оборонил. Его живо сбили с ног, скрутили и потащили в колодки. И отстегали – не в первый раз и не в последний – так, что кому похлипче хватило бы помереть. Но хуже всего было то, что случилось потом. Открыв глаза, Серый Пёс увидел над собой Волка. И с ним рядом – ту девушку. Весёлую и довольную. Чему научили её объятия Волка и было ли, чему учить, этого он так и не узнал. Она улыбалась Волку и, хихикая, заигрывала с кем-то ещё, кого Серый Пёс со своего места видеть не мог. Потом она взяла у Волка кнут и… Насколько венну было известно, с этим самым кнутом она редко расставалась впоследствии. И равных ей по жестокости среди надсмотрщиков было немного. Ещё поговаривали, будто от Волка (а может, и не от Волка) у неё родился младенец, которого она спровадила прямиком в рудничный отвал. Она была красива, очень красива. Потом её видели с кем-то из хозяев, и холопы почтительно кланялись, величали её госпожой… Волкодаву показалось, будто внутри что-то до предела натянулось и лопнуло, и сразу пришло облегчение. – …молодёжь, – дошёл до сознания ворчливый голос Зычка Живляковича. – Думают, всё нипочём. Даже, вишь, согреться не хотят после этакой-то холодины. А сам вон как раскашлялся! Старый мятельник перевернул бутылочку над чашкой, с надеждой встряхнул. Из бутылочки вытекла одинокая капля. – Я ничего, – сипло выговорил Волкодав. Конюх Спел уже подобрал хлеб и счищал соломинки, прилипшие к сочной мякоти ветчины. Волкодав взял хлеб и предложил кусочек Мышу, но тот угощаться не пожелал. Вцепившись коготками в кожаный чехол, зверёк пушистым комком висел у него на груди и скулил, заглядывая в глаза. Волкодав вполне его понимал. Ему самому вконец расхотелось есть, но отказываться было поздно. Он только утёр рот ладонью и при этом слегка её послюнил. Во рту был очень знакомый противный вкус, но верить не хотелось до последнего. Потом он улучил момент незаметно скосить глаза и увидел на ладони красную кровь. * * * Кнесинка вышла из гридницы об руку с отцом. Она шла спокойно и молча, но Волкодав посмотрел на неё и почему-то вспомнил, как идут на казнь твёрдые духом. В чём дело?.. Мальчишка-конюх вывел Снежинку, Волкодав привычно подошёл сажать государыню в седло. Взяв девушку за пояс, он поднял её и усадил на спину кобылицы… и тут Елень Глуздовна вдруг схватилась за его руки, схватилась так, будто тонула в беспросветном омуте и больше некому было спасти. Волкодав вскинул глаза, наткнулся на умоляющий, полный отчаяния взгляд и почувствовал, как стиснула сердце когтистая лапа. Но со всех сторон смотрели воины, вельможи и слуги, не говоря уже о велиморцах, и мгновение минуло, и кнесинка выпустила его руки, занявшись поводьями. Волкодав нахмурился, вскочил на Серка и пристроился пока сзади, потому что не знал, как поедет госпожа – справа от отца или слева. Когда они выбрались из крома, ему показалось, что народ с утра не расходился, так и торчал, запрудив улицы и ожидая своего кнеса. Волкодав с привычной бдительностью озирался вокруг. Мысль о кнесинке и её женихе досаждала ему, мешая сосредоточиться, и он гнал её прочь. Вот потому-то, думал он, и не следует телохранителю откровенничать с тем, кто его нанял, делиться своими переживаниями и вдаваться в чужие. Если бы тогда на речном берегу я уступил её любопытным расспросам и кнесинка Елень узнала бы, КТО пришиб батюшку её будущего наречённого! И за что!.. Ещё он всё время чувствовал на своих руках её пальцы и недоумевал, почему она шла как на смерть. Знала что-нибудь про Людоедова сына?.. Вряд ли. Город городом, а будь парень развратник или злодей, небось не отдал бы ему кнес любимую дочь… Волкодав видел: кнесинка вполне овладела собой, спокойно ехала подле отца и даже махала людям рукой. Вот Глузд Несмеянович привлёк её к себе, потрепал по волосам, сказал что-то на ухо, вернее, почти прокричал, чтобы расслышала среди гомона. Елень Глуздовна подняла голову, кивнула и улыбнулась в ответ. Она не оглянулась на телохранителя, но он заново ощутил беспомощное, отчаянное пожатие: защити!.. Другой кто в сердечко запал?.. – размышлял он, выезжая следом за кнесом и кнесинкой на торговую площадь и насторожённо озираясь. – Не бойся, венн! Мы теперь учёные, начнёт кто умышлять, сами шею скрутим!.. – долетел озорной крик. Волкодав мельком посмотрел в ту сторону, убеждаясь, что крик не был призван сбить его с толку. Кнес покинул седло и сам поставил на землю дочь. Волкодав спешился и подошёл. В людных местах он спешивался после. …Нет, нету у неё сердечного друга. Я бы уж знал. Друга увидеть охота, поговорить, помиловаться. А кнесинка – то с нами в лес, то с боярами о делах, то к народу, то с нянькой в хоромах. А может, таков друг, что видеться не велят и мечтать запретили? Тоже нет: тайная любовь паче явной видна… Если по совести, то времена, когда город действительно мог отправить своего кнеса с посольством, а потом строго спросить с него, миновали давно и, надо полагать, безвозвратно. Но людям нравилось, что их кнес, едва приехав домой, по старой памяти чуть не первым долгом шёл на площадь к народу и собирался держать ответ. Кнес говорил стоя, с дощатого возвышения. Кнесинка стояла на ступеньку ниже отца, а ещё пониже кнесинки, по обыкновению сложив на груди руки, стоял Волкодав. На него уже перестали указывать пальцами. Добрые галирадцы успели привыкнуть, что за их любимицей с некоторых пор всюду следовал мрачный телохранитель. Волкодав обводил глазами запруженную толпой торговую площадь. Он по-прежнему осязал пальцы кнесинки у себя на запястьях. Словно клеймо. Кнес говорил хорошо. Не слишком коротко и не слишком подробно, всего в меру. Он знал, где пошутить, где заставить гордиться. Галирадские старцы и святые волхвы внимали ему, сидя в деревянных креслах под пёстрым кожаным пологом – подношением улицы усмарей. Волкодав слушал в треть уха и на кнесинку не оглядывался. Что он мог для неё сделать?.. Только ещё и ещё раз обшарить толпу зорко сощуренными, почти не мигающими глазами… Симуранами зовутся удивительные существа, похожие на громадных псов, но наделённые крыльями для полёта. Эти крылья дал им Бог Грозы, дал за то, что однажды их предкам удалось смягчить его гнев. Высоко в горах гнездятся они, и ни у кого нет над ними власти. Они слушаются только вилл – хрупких, большеглазых Повелительниц Облаков. «Не кричи: горе, – наставляет веннская мудрость. – Погоди, покуда увидишь мёртвого симурана…» Покуда живёшь, поневоле в бессмертие веришь. А жизнь оборвётся – и мир не заметит потери. Не вздрогнет луна, не осыпятся звёзды с небес… Единый листок упадёт, но останется лес. В младенчестве сам себе кажешься пупом Вселенной, Венцом и зерцалом, вершиной людских поколений, Единственным «Я», для которого мир сотворён: Случится исчезнуть – тотчас же исчезнет и он. Но вот впереди распахнутся последние двери, Погаснет сознанье – и мир не заметит потери. Ты ревностью бредишь, ты шепчешь заветное имя, На свадьбе чужой веселишься с гостями чужими, Ты занят делами, ты грезишь о чём-то желанном, О завтрашнем дне рассуждаешь, как будто о данном, Как будто вся вечность лежит у тебя впереди… А сердце вдруг – раз! – и споткнулось в груди. Кому-то за звёздами, там, за последним пределом,